(Быль из жизни казаков в Сибири)
Когда Алеше минуло одиннадцать лет, а это случилось по весне, отец позвал его к себе в «кабинет» и сказал: «Ты теперича уже большой, болетный Алеша, совсем бравый стал казаченька. Поздно тебе ходить таперича с удочкой и ловить пискарей и малявок. На тебе два ружья: одно — бельгийская двустволка Лепажчок; другая моя казачья винтовка. С ней я, паря, дослужился до младшего урядника! Айда с двустволкой, и докажи, что ты ее заробил!»
Алеша вышел из кабинета в кухню, чтоб показать свой подарок любимой няньке из ссыльных. Она его воспитала с трехлетнего возраста, после того, как отслужила свое заключение в остроге. Старушка с любовью погладила «мальчика», но подарка не одобрила. Сквозь зубы она пробормотала: «Чудит твой тятя!»
Со двора пришел столяр Александр и вручил Алеше охотничий нож своей работы: «На, сохатый (по-сибирски — лось), засунь его за голенище своих ичиг (мягкая обувь на манер чувяков, что носят кубанцы)».
Смотря в дуло дробовика, молодой охотник торжественно заявил: «Няня, на рассвете я отправляюсь в тайгу».
И действительно, едва зарделся восток за черными очертаниями хвойной опушки, Алеша с ружьем и сумкой из нерпячьей кожи зашагал к елани. Там он думал подстрелить перелетных уток. В сумке весело бренчали чайник с чашкой, сухари из крупчатной муки и наколотые кусочки сахара. Все это заботливо спозаранку упаковала старая няня.
Подойдя к опушке, он повернул налево, высматривая дичь.
«Кого Бог даст, только не агромадного Мишку», — думал он.
Впереди бежал буйный ручей. С другого берега он ясно видел прииск Федосьевский. Там черный дым выходил из трубы огромной бани на «тышшу лохмачей-приискателей».
«Ужо люди и моются и парятся, а я, грешный, и рыла не успел ополоскать». — подумал Алеша.
Алеша знал тайгу, как своих пять пальцев. Не раз ходил он туда, то с Александром, то со своими сверстниками Карэмом и Галимом. «А теперича, — подумал он, — один, как перст». По его следам плелась Мохнатка-Махорка — сухая и старая собака, друг его детства. Алеша подумал: «Махорка, Махорка, нонче ты барыня, а ланись ты ощенилась на моей койке, и няня так тебя поносила: «Комуха ты, язвенная, хвороба ты, неумытое рыло!» Я едва сумел оборонить тебя».
Вдруг Махорка сделала стойку, и Алеша увидел вблизи на елани пять куропаток. По елани снег не весь еще стаял, и птицы беспечно зарывались в мягкий сыпучий снег. Алеше удалось застрелить двух куропаток. «Энто дивно, теперича будет что похарчить и себе и Лохматке».
К вечеру он добрался до грубо срубленной избушки и там решил переночевать: «Запарился, и где дале шлепать будем? Мишка, бають, уже вылез из берлоги и пасется на ягоде сподо льда». В течение пяти дней Алеша набил достаточно добычи, даже больше, чем ожидал.
«Ну, теперича тятя вылупит свои буркулы на своем циферблате. Пробаит: «Разви не зрячетой, путейный будешь казаченок ты, Алешка!»
Тяжело нагруженный, бойко зашагал к приискам, напевая свою любимую песенку: «Ехали казаки со службы домой…»
И так проходила его юность. Охота в промежутках между туманными уроками в местной приходской школе и безобидными драками в самой середине грязной лужи. Ему уже минуло восемнадцать лет, когда судьба его перешла из беспечного пребывания на приисках в тяжелую трагедию — смерть его отца. Няня умерла два года тому назад, оставив в наследство свою любовь и фарфоровый образок Святителя Иннокентия.
На приисках все оплакивали смерть Тимофея Григорьевича. По сибирской привычке его просто величали «Григорич». Широкий в плечах, с русой бородой «лопатой», как у киржака (старовера), с двумя огромными ладонями медвежьего размера. Все любили и уважали этого казака с прямой душой, смелым сердцем, доброго и щедрого «Григорича». Даже каторжные, только что вышедшие из острога, невольно проникались к нему уважением. Григорич всегда и всех снабжал одежей и монетой, говоря, как бы в свое оправдание: «Надо ужо одеть голодранцев. Когда-нибудь отдадут, комуха забери их на бубен! Идя на тот свет, с собой ничего не будет надоть». Григорич потерял любимую жену, тоже Иркутскую казачку, когда Алеше было всего три года. Отец и няня воспитывали мальчика.
В последние минуты отец позвал Алешу в «кабинет» и тихо, почти шопотом сказал:
«Сынка, ухожу от тебя. Оставляю тя одного. Возьми два наших венчальных кольца.
Когда ты найдешь себе добрую казачку, возьми это кольцо…» — Рука его упала на пуховик, и два кольца покатились по широким плахам деревянного пола.
Прошло три дня со смерти Григорича и дом, в котором он прожил столько лет, вначале счастливых, а теперь грустных, казался Алеше пустым и мрачным. Придя с похорон, направился в «кабинет» отца и уселся в широкое кресло, где он когда-то сидел и играл с самодельными игрушками работы Александра. Он все еще не мог смириться с мыслью, что «тяти» уже нет. Встал машинально побрел по узкой лестнице, ведущей к мансарде, где он провел свое детство и юношество. Там ничто не изменилось: те же портреты Государя с Царской фамилией, портреты наказного и войскового Атаманов. То же тяжелое одеяло на деревянной кровати и та же искусственная пальма в фарфоровой банке стояла перед тусклым окном. Оба ружья, с густою пылью на стволах, как-то одиноко смотрели на него со стены. Казалось, эти самые дорогие предметы в его обиходе потеряли свою ценность.
И тут еще глубже Алеша понял: «Тяти уже нету».
Он часто не понимал отца, но знал, как глубоки были чувства любви его родителя к нему, Алеше. Часто подходил к опустившему седевшую голову на стол отцу и делился с ним теми пустяками, что случались с ним в школе. Рассказывал, как мальчишки высмеивали татарский акцент Карыма и Галима, сыновей старого Бабая. Он гордо сообщал отцу, как он бил «энтих холуев», оскорблявших его друзей. Отец не бранил его за это (учитель — да, даже наказывал и приговаривая: «Чаво ты, затейщик, захряснул по морде старостиного мальченка?»). У Алеши после слов учителя «захолонуло» сердце. Но отец хвалил его, говоря, что это «по-казачьи», что даже и неказаки должны поддерживать своих товарищей. Разница между казаками та, что у казаков кроме «доброхотства» есть еще «ухватка» и «традица» — «отузил и ладно».
«Теперича, — думал Алеша, — в самом прыску да недоучк разнесчастный, без ремесла. Хто мне будет пособлять в болести? Буду шататься, как мужлан, либо рыться с наземе по городам». Он чувствовал, что без «тяти» будет не «жисть», а холодная, одинокая зима. Кольнуло где-то в груди Ему захотелось уйти отсюда, уйти от этих стен, преграждающих путь к тайге.
Тайга! Как часто, бывало, в минуты грусти он шел туда и, прислушиваясь к напеву скрипящих стволов хвойника, находил предсказание лучшего будущего. А теперь полузавешенное окно его мансарды необыкновенной пеленой, завесой отделяло его от широкого мира тайги.
Приподняв от пола горизонтальную дверь, он спустился по лестнице и вошел в кухню. Там за широким столом, на сосновой скамейке сидел соседский дворник и его жена-кухарка, оба из ссыльных. По выражению тоскливо-печальных лиц он понял, что смерть его отца явилась и для них гнетущей реальностью.
«Маша, — обратился мужик к жене, — а ну-ка, сваргань Алеше чашку ядреного кирпичного чаю. Иво прислал нашему барину Савелич из Кяхты».
Маша достала из мешка, что висел у нее под фартуком, кусочек кирпичного чая (целую восьмушку). Алеша машинально пил чашку за чашкой, потом встал и снова стал подниматься к себе на чердак.
«Уйти, уйти, куда глаза глядят!»
Уложил на кровать все, что считал нужным для дальнего пути. Последними были два ружья и старая казачья отцовская шашка с кожаным темляком. Добавил ранец из нерпячьей кожи. Нерпу подстрелил его отец на берегу Шаманского мыса, недалеко от станицы Култук. Незамеченный, вышел Алеша на спавшую уже улицу. Вокруг дома был тротуар, который заканчивался никогда не высыхающей лужей. Как часто он бродил по ней в детстве! Теперь же, в полутемноте, он оступился и попал в самую грязь чуть не по колено. Направился он к избе Бабая. Бабай жил там со своей женой Сулейкой и двумя сыновьями: Карымом и Галимом. Теперь для него эта изба и ее обитатели были всем, что могло дать ему возможность отвлечься от тоски и отчаяния настоящего.
В избе горел огонь. Старик лежал на полатях, Сулейка возилась около своей печки, выгребая из печурки теплую золу. Два брата на полу, поджав ноги, играли в засаленные карты. Около стояла деревянная табуретка, а на ней керосиновая лампа с дымящим фитилем. Свет от лампы был тусклый и только молодые глаза братьев могли отличить короля от валета.
Алеша, постучав, отворил скрипящую дверь и вошел в избу. Бабай с полатей высунул бритую голову, Сулейка поставила банку с золой на пол, а два брата одновременно вскочили с пола, чтобы приветствовать старого друга детства и товарища по охоте. Никто не удивился его приходу, его как будто ждали здесь. После нескольких слов приветствия Бабай слез вниз с полатей, сказав: «Спать ужо пора, утро вечера мудренее», — и снова полез туда же. Сулейка, повесив Бабаеву рубаху и черную тюбетейку на деревянный крюк, тоже полезла на широкие полати. Карым разложил пару медвежьих шкур, и трое молодых людей улеглись «вповалку». Алеше, как гостю, дали красное байковое одеяло, купленное когда-то в местном «мангазее». Алеша думал, думал и, наконец, устал думать. «Духота и вонь. Не от моих ичигов, а от татарских унтов», — и сразу заснул.
Утро в Бабаевой избе было ознаменовано полупраздничной деятельностью. На стол Сулейка поставила огромную стопу лепешек, крынку с горячим топленым маслом и кусок сохатинной засоленной губы. Из погреба принесла соленый омуль (рыба) на широком оловянном блюде.
После еды друзья держали совет — зачем и куда идти. (Алеша сказал, что он уходит с приисков). Решили идти все трое — Карым, Галим и Алеша — вверх по Лене, пока что до Жигалевой, а оттуда — куда судьба поведет — «Можно и до Иркутска дойтить». Карым быстро посоветовал «идтить на Витим».
«Ребята, — сказал Бабай, — по Ленскому берегу дорога дюже плохая. Близу к острогу не итти, а то часовой-бикетчик вас за каторжников примет и подстрелит».
Бабай Карыму, как старшему, вручил «пятерку» — все, что он имел. Перед самым уходом молодых ребят Бабай постлал маленький коврик и помолился за своих «гожих батырей». Алеше только слышалось: «Алла Махамет рассулла…». До выхода из избы Сулейка проверила, все ли взяли с собой путники. Карым с берданкой за плечами, Галим с двустволкой, а Алеша с тяжелым грузом упакованных ружей, один за другим гуськом вышли из избы на «белый свет».
Пахло близостью тайги, над головой кружился столб надоедливого «гнуса» — комаров и мошкары. При виде тайги у Алеши стало легче на душе. Простор манил молодого казака и туманил грустное настоящее, и теперь ему казалось, что смерть отца не была событием настоящего, а отголоском далекого прошлого.
Первый отдых приятелей был у подножья огромной скалы, внизу которой шумно катились мутные воды широкой Лены. Карым на двух длинных шомполах «исзарил» шашлык из молодой козули. Галим сварил чай на самодельном треножнике, а Алеша сидел «белоручкой» и мечтал. Потом, он снял широкую суму, сделанную Сулейкой, из мешка крупчатки «первого сорта», и вынул оттуда две пригоршни сухарей. Покончив с едой все трое стали прибирать провизию, чтобы отправиться дальше.
Опершись на край скалы, Карым мечтательно заявил: «Ребята, не учили ли мы в школе про трех богатырей? Давайте будем мы тремя богатырями: я буду Карым Муромец, Галим — Никита-Мурза, а Алеша — Алеша Казакович», — и он громко засмеялся своей шутке.
Дни за днями тянулись, принося им новые приключения. Они мало разговаривали друг с другом и иногда подпевали «себе под нос» какую-нибудь частушку или каторжную песню: «Выйдешь из темницы — больше не воруй…» В один из немногих скучных дней, когда вьюки на плечах казались тяжелее, чем всегда, Алеша неожиданно увидел вдали заимку (хутор). Заимка была недалеко от тракта.
«Эй, ребята, и заимка неиздальне, значит есть где заночевать, да и какая ядреная поскотина вокруг!»
Путники остановились, засмеялись, а Карым «нахально» добавил: «Значит, и хозяйка будет ядреная», и они зашагали по узкой тропинке, ведущей к объемистой избе, расположенной на небольшом бугорке. За избой виднелись два хорошо сколоченных амбара. Яркий шар огненного солнца уже опустился за синие очертания едва видневшихся гор. Галим теперь погромче запел свою любимую песню: «Ты не плачь, Маруся, еду я в Китай…».
Все трое ускорили шаг и через несколько минут оказались за поскотиной. На правой стороне широких ворот находилась узкая калитка, — дальше на просторном дворе стояла хорошо срубленная изба, в которой уже горела керосиновая лампа, и через окно видно было две тени: одна женщины, а другая мужчины. Карым, поставив тяжелую берданку на широкий порог, постучал три раза. На его стук послышался женский голос:
«А каво принес сюды лешай?»
«Это мы, не воры и не голоштанники, а три паря с приисков. Идем в Жигалово, пусти, тетенька!»
Засов заскрипел, и крепко сколоченная дверь отворилась, чтобы впустить трех витязей в темную прихожую. Молодая женщина, впустив приятелей, оглянула их с головы до ног и после такой тщательной инспекции сказала:
«Ну, проходьте в горницу, ребята, — и добавила по направлению к горнице: — Батенька, можешь повесить берданку на гвоздь, — это здеся не посельга несчастная и не чалдоны желтопузые, а видно ничто себе парни».
Друзья вошли в довольно обширную комнату с сосновым полом, посыпанным чистым речным песком, а женщина исчезла в боковую дверь. «Горница, — подумал Алеша, — да еще с тремя окнами». Остальная обстановка состояла из небольшой кровати, трех лавок и трех табуреток. На стенах были широкие полки, а в углу на треугольном подвешенном столике стоял пузатый медный «Тульский» самовар. В полумраке над кроватью висела икона Спасителя, а рядом икона — Николая Чудотворца. На противоположной стене была развешена целая галлерия лубочных портретов царей и цариц. На одну из табуреток уселся вошедший старик. Он все еще держал в руках берданку. С улыбкой спросил он пришельцев — «куды и откеда путь держите?». Показывая крюкообразным пальцем на Алешу, он почему-то спросил: «А эфтот не комедьянщик ли будет? Ишь, какой франтовый!»
Улыбнувшись своей остроте, вынул объемистый кисет с табаком, набил почерневшую трубку махоркой, положил на нее трут и выбил кремнем огонь. Приятный запах махорки наполнил все углы широкой горницы. Аленушка, так звали хозяйку, обратилась к Карыму:
«Эй, паря, для гостей мы ставим агромадный самовар. Айда-ка в кухню, да сваргай нам кипяток, а я чай заварю и наложу харчи».
Аленушка была лет восемнадцати, но солидно сложена и пригожа лицом и обиходом. Грубо сшитая блузка и широкая юбка «с фамбарой» красиво обрисовывали женственную фигуру молодой хозяйки. Алеша взглянул на нее и вспыхнул «до ухов».
Наконец, самовар начал тихо подпевать, и на столе появилась закуска: соленый омуль, копченый язык, а главное — ароматно пахнувшие щи из солонины. Алеша то и дело заглядывался на Аленушку и думал, что она красива, здорова, блистая красотой сибирской красавицы. У нее на щеках румянец горел, как «первый луч восходящего солнца».
За чаем говорили быстро, перебивая друг друга. Всем было весело, по праздничному. Старик уже ушел в кухню и устроился на полатях, а молодая хозяйка все еще угощала и улыбалась, глядя то на одного, то на другого из молодых людей. И когда все было съедено, гости и хозяйка принялись за щелканье кедровых орехов — «сибирский разговор», как здесь их называют. И когда Аленушка заметила, что Алеша зевнул несколько раз, она заявила . «Ну, паря, пора и на боковую теперича». Почему-то, несмотря на протесты, Алеше предложили спать на кровати. Хозяйка принесла несколько войлочных потников, пару медвежьих шкур и устроила постель для Карыма и Галима, сама же, составив две скамейки, приготовила на них постель для себя. Перекрестившись, Алеша заснул сном молодого ездового иноходца.
Наступило утро. Лучи восходящего солнца настойчиво старались проникнуть через розовые занавески завешенных окон, тех, что выходили на восток. На полу два брата все еще храпели, обнявши друг друга. Аленушка уже встала рано, на заре, подоила двух коров, задала корм лошадям и затопила печку, чтобы напечь пеклеванных калачей. Работая в кухне бесшумно, она старалась не разбудить спящего на полатях старика. Со двора принесла две крынки парного молока и два туеска, наполненных ароматной облепихой для киселя. Закончив эти обычные дела по хозяйству, она умылась, причесалась и повязала темнорусые волосы большим платком с красными розами. Платок был ей к лицу. Он оттенял смуглую красоту ее лица с слегка выдающимися скулами, без которых сибирячка не может назваться красавицей. Она была красива: слегка вздернутый носик был задорен и художественной линией отходил от круглого лба, плавно спускаясь к верхней губе, покрытой едва заметным пушком. Ротик был маленький, пухленький и почти всегда полуоткрытый. Зубы, ровные и белые, завершали гармонию нежного, приятного лица. Еще до отхода ко сну Алеша мечтал, что немного таких женщин можно встретить на белом свете, а когда встретишь, то не забудешь до самого века. И он не забыл.
Войдя в горницу, она умышленно громко закричала:
«Эх, засони, ишь как заспались, лежебоки, бурундуки этакие!»
Алеша не спал, он искоса поглядывал на Аленушку. Два брата мгновенно соскочили с медвежьих шкур и с заспанными глазами выстроились перед хозяйкой. Аленушка, подбоченившись, со смехом отдавала приказ:
«Эй, Карымка, Галимка, чтоб вас комуха забрала, шагайте к колодцу, умойте ваши рыла и приходите сюды харчевать».
Аленушка пристально посмотрела на Алешу, потом, потупив глаза и подав ему пахнувшие дегтем ичиги, уселась на кровать.
«Ну и пригож же ты, паря, пригож да не наш — хорош».
Сказав это, покраснела, встала и направилась к кухне. Смотря ей вслед, Алеша подумал: «А ты хороша Маша, да не наша».
Умытые и гладко прилизанные, три гостя уселись за чисто выскобленный стол. На столе были расставлены оловянные тарелки, а на них путники жадными глазами уже смаковали белую «простокишу» (простоквашу) со сметаной, «аладушки» в сопровождении кувшинчика с топленым маслом. На деревянной доске заманчиво красовались два больших калача из пеклеванной муки. За столом только старика недоставало.
«Он немочный и ланись что-то занемог», — заявила Аленушка.
Алеша вышел в переднюю, куда он повесил свой старый ранец. Вернулся, неся черную плитку кирпичного чая. Вставши на самую середину горницы, он положил плитку на левую ладонь. Кулаком правой руки он ударил по кирпичу и все восемь «восьмушек», на которые был разделен кирпич, с треском попадали на пол. Галим заметил: «Весь в батьку пошел!», а Карым сначала подобрал «восьмушки», а потом прошептал: «Не паря, а шайтан, не кулак, а молот!»
Аленушка пристально посмотрела на Алешу и тихо вздохнула. В конце завтрака она обратилась к Карыму:
«А ты, паря, остался бы на заимке подольше, штобы помочь мне до осени. Сено накосить, сарай починить, то да се. Тута для одной бабы важжаться нетути времени, мужик нужен! Суседей тебе, паря, бояться неча, всякий чует. я баба не вертлявая. Когда под венец шла, обещала Ванюшке своему правдой быть! Теперича мово мужика в солдаты по осени забрали. Нас в избе двое: евойный батюшка да мы, — старик праведный, а не снохач какой».
Карым посмотрел ей в глаза и ответил: «Аленушка, краше тебя я ще не видывал, да и, кажись, не увижу, и тянет меня к тебе сильнее бычьего гужа. Останусь здеся, а после расставаться будет еще тяжелее. Да и приятелей бросать будет не по братски».
Вскоре вернулся Галим и, взяв ружье, вышел из избы. Также и Алеша пошел к углу, где он поставил свою Лепаж; но дорогу ему загородила Аленушка:
«Сядем, паря, на скамейку, не пужайся, я не кусаюсь. Вот я вылупила на тебя свои шары, нет мочи, а сама думаю: за эфтого парня я бы к огонь, в воду и в пекло пошла бы! — Сказав, отвернулась в сторону и покраснев добавила: — Да, Алеша, не судьба. Мужики и парни ко мне пристают, а я кабы што. Не любила никого и Ваньке зарок дала. Подарков ни от кого не приму, сама одежу и чирки (мягкая женская обувь) делаю, и ни куды иттить охоты нет — моя жизнь одной здесь на заимке, неубратая солдатка! Твой приход меня взбудоражил. Села я на мель. А тебе хоть бы што, сидишь, не баишь, как замороженная строганина. Выпьем, Алеша, по стопке, хоть бы за дружбу!»
«Нет, Аленушка, не теперича, не нонче. Апосля выпьем, иззаболь выпьем, я так чую».
Пришла пора прощаться. Оба брата попеременно обняли и поцеловали хозяйку.
«Прощай же, Алена», — как-то тихо промолвил Алеша и в свою очередь подошел к раскрасневшейся женщине.
«Ну, эфтого я сама готова зачеломкать на смерть», — сказала она.
«Аж сердце замерло и башка пошла кругом», — подумал он.
Гости уже подходили к воротам поскотины, когда Алеша оглянулся назад и увидел Аленушку. Она, опершись на тонкие жердочки, плакала, утирая лицо самодельным фартуком.
От заимки три витязя молча и мерно зашагали к тракту, и в Жигалово у пристани, и за одной из поленниц они расположились «похарчевать». Галим сделал треножник из тростника, завязав концы его крепким «мотаузом» (шнурком), и, привесив медный чайник, наблюдал за Алешей. Тот вынул часть Аленушкиного калача и кусок сушеной рыбы. Карым пошел в Жигалово за покупками. Вернувшись, он, мрачно глядя в ярко горящий костер, сказал:
«Алена любит мужиков. Но человека она полюбила только теперича. Этот человек ты, Алеша. Ну и фартовый ты парень: все тебя любят. Я и Галим жисть свою готовы отдать за тебя».
Алеша ответил:
«Да, баба она редкая, но я бы ее тебе отдал чичас или опосля. Помнишь, Карым, про Стеньку Разина песню? Так я Стенька Разин». — А сам подумал: «Так ли?»
Последняя чашка уже была выпита, последняя сушка была съедена, и все заели чай мятными пряниками (по копейке за пряник). Карый все еще проклинал еврея. «Чтоб его шайтан на бубен забрал! Энтими пряниками можно все зубы покарябать».
В это время за поленницей, где они расположились, послышался смех, и оттуда показался высокий мужчина лет тридцати. На нем была синяя выцветшая поддевка, видавшая виды шапка и неопределенного цвета платок вокруг толстой волосатой шеи. Его бледный цвет лица говорил ясно, что он был заключен не на год и не на два, а на долгий срок в остроге.
«Эй, хлопцы, — обратился незнакомец. — Сложите-ка по гривне и дайте мне эти гроши, а если нет, переломаю ваши шеи, как курятам».
К удивлению Алеши Карым вынул из кармана своих широких шаровар два пятака и, поманив незнакомца пальцем, сказал:
«На те, шайтан, твои гроши», — а когда последний вышел из-за поленницы, Карым с быстротою кошки подскочил к нему и ударил его между глаз
«Ах ты, татарская лопатка, желторотый чалдон» — завопил незнакомец и ударил Карыма в живот ичигом правой ноги. Карым упал, и, как надо было ожидать, Галим вступился за брата. Два прямых удара в лицо пришельца не произвели желанного эффекта, и в свою очередь он без труда сбил Галима с ног, и тот покатился вниз, туда, где лежал, охая, Карым, все еще державший два пятака в сжатом кулаке. Теперь очередь была за Алешей. Он не торопясь встал с помятой травы и, глядя на поселенца в упор, сказал:
«Паря, у меня за голенищем есть нож, и я знаю, как им управлять. Я бы мог распороть твое свиное брюхо от креста и до пупа, но я хочу проучить тебя за товарищей».
Незнакомец заморгал удивленными глазами, как бы продумывая слова юноши. Неожиданно он ринулся на Алешу. Около бойцов уже собралась порядочная толпа любопытных. И, к удивлению зрителей, после шумного удара «куда-то», поселенец зашатался, нагнулся вперед, чтобы получить другой удар от Алеши, и как подстреленная козуля, упал на поленницу. В миг на поленнице образовалось красное пятно, и кровь из ушей и изо рта стала медленно обагрять дрова.
Не успел Алеша отойти от поленницы, чтобы помочь своим товарищам, как к нему подошел урядник, сопровождаемый сотским и двумя десятскими:
«Алексей Новобогатов! Наконец нашел вашу личность. Вас ищут на почте. Там есть для вас срочная телеграмма с Надеждинского Прииска. Пожалуйте с нами».
«Подождите, господин урядник, я должен помочь своим сотоварищам», — начал Алеша.
«Ничего, не беспокойтесь, они отойдут, а вы поспешите!»
В почтовой конторе Алеша был встречен необыкновенно приветливо. Все ему улыбались. Сам начальник почтовой конторы попросил его к себе и там вручил ему телеграмму, содержание которой было, конечно, известно не только начальнику, но и его семье и его знакомым.
В телеграмме стояло: «Возвращайся немедленно. Важно. Недоуздов».
«В чем дело?» — спросил Алеша.
«Не могу знать» — как-то таинственно ответил чиновник, но по выражению его лица Алеша понял, что он знает «все»… — «Все готово для вашего возвращения на прииск. Завтра вы можете ехать, а пока просим чести пожаловать к нам на обед. Чем богаты, тем и рады. Я вдовец, но у меня есть молодая дочка вашего возраста, она отличнейшая хозяйка! Она так готовит, как шьет! А голос не хуже райской птицы. Поет в церковном хоре. Батюшка Григорий говорит, что это грех таить ее здесь в глуши. Такой талант! Ей надо ехать в Иркутск. Но вы знаете, как опасно в городе с такой красотой и таким голосом!»
Алеша поблагодарил, но отказался, мотивируя свой отказ наличностью товарищей.
«Ничего, мы их упакуем в кухне, дорогой гость» — настаивал чиновник.
Однако, никакие доводы не склонили Алешу оставить одних своих компаньонов с «Лензото».
***
Алеша, Карым и Галим были поражены встречей, оказанной им на приисках. Все начальство, учитель, священник и много других видных лиц с прииска были налицо. Все по очереди жали руку Алеше и даже Карыму и Галиму. Последние удивленно смотрели друг другу в глаза, как бы спрашивая: «А что за этим за всем таится?» По окончании шумных приветствий Недоуздов, самый близкий друг Алешиного отца, взял его под руку и повел к себе в дом. Карым и Галим, попрощавшись с Алешей, пошли обратно к Бабаевой избе.
Все на приисках знали, что Новобогатов и Недоуздов были самые близкие друзья — «как братья», — говорили про них. Они оба были иркутяне, оба были станичниками Иркутской сотни (тогда Иркутская сотня, как и Енисейская сотня, не были еще казачеством), оба принадлежали к станице Култук около Байкала. Окончив Иркутское Промышленное училище, они попали на службу «Лензото». Разница между ними была та, что Новобогатов не знал банковских операций, не знал, как сберечь копейку, в то время Недоуздов был экономистом и находился в центре всех деловых предприятий. Не только для себя, но и для Новобогатова он покупал акции, отсылал часть жалованья в банк и после смерти Григорича он ликвидировал его дом, обстановку и все остальное, а результат этих операций перевел на Алешино имя.
Сидя в просторной гостиной Недоуздова, Алеша с открытыми от удивления глазами смотрел на разложенные перед ним бумаги. И только с последними словами Недоуздова он очнулся.
«Итак. Алеша, твое наследство от тяти будет ровно сто двадцать тысяч рублей и семьдесят пять копеек в Иркутском банке. Я являюсь твоим опекуном, но через год ты не будешь нуждаться во мне. Твое образование здесь на приисках — в школе, с Аделью и Петром Петровичем — не стоит и выеденного яйца. Ты поезжай в Иркутск, и как можно скорее. Ты возьмешь с собой мои рекомендации и письма к моим друзьям».
В отведенной ему комнате в доме Недоуздова Алеша не сомкнул глаз до самого утра, до первых лучей летнего солнца. Как сибирская пурга, его мысли кружились то в одном, то в другом направлении, и наконец в своих мыслях он вернулся к годам детства, к тому времени, когда его отец вернулся на прииск в сопровождении двух репетиторов Петра Петровича и Аделии Карловны. Петра Петровича он выкупил из полицейского правления, где «вечный студент» отсиживал свой срок «за незаконное пребывание в сточной канаве в пьяном виде», как говорил протокол. Учил он Алешу географии, арифметике, истории и другим наукам по старой программе гимназии, которую «Петрович» закончил много лет тому назад. Преподавание не было регулярным, ибо оно велось только в трезвые часы репетитора, а таковых, к сожалению, было немного.
Аделию Карловну отец нашел по объявлению в газете. Рыжая немка переезжала с одного места на другое, так как ее преподавание немецкого языка было очень ограниченного характера. Во время посещения Новобогатова отощавшая немка скорее походила на Ревельскую кильку, чем на дородную «фрейлейн», какой мы представляли себе всех немок. По приезде на прииск, ей была отведена маленькая комната, на стенах которой она развесила несколько картин, и изучение немецкого языка Алешей велось по этим картинам и старым фотографическим открыткам и карточкам из личного багажа Адели. Грамматика, диктант и этимология были исключены из программы преподавания, ибо Адель сама их не знала, заявляя, что в Германии люди говорят и понимают друг друга без грамматики.
«Вот теперича я взрослый, — думал Алеша. — Недоученный, как говорит отец Герасим. Недоученный, но богатый и еду в Иркутск. А как с Бабаевой семьей? Ну, что же, с моими деньгами все можно состряпать. После учения женюсь и перевезу Бабаевскую семью к себе. Женюсь? Но на ком? Ведь такой второй, как Аленушка, не найдешь! Буду холостяком, значит. Да, оставил я свое сердце там, на заимке… А какие она пекла оладьи, пироги с черемухой, какой делала облепиховый кисель! Да, Аленушка без заимки и заимка без Аленушки невозможны… Дело не выйдет!» И только под утро он заснул тревожным оном.
В тот же день Алеша покинул прииск, покинул друзей в Бабаевой избе, обещая им, что они скоро, и очень скоро будут вместе. Как бы нечаянно он опустил сотенную ассигнацию за пояс изумленной Сулейки.
Последнюю часть своего путешествия Алеша закончил по великому сибирскому тракту до самой Ангары. Через Ангару он переправился на плашкоте. Некоторые называют плашкот «перевозом». На одном берегу плашкот был прикреплен стальным тросом и, поворачивая длинный руль-весло, плашкот то поднимался вверх по Ангаре, то спускался вниз. Стальной канат держался на огромном якоре. Конец каната скользил по толстому бревну и, чтобы оно не загоралось от трения стали по дереву, его поливали жиром.
Вот и Иркутск — столица Сибири! Один из приятелей Недоуздова нашел для Алеши меблированную комнату со столом, с «харчами». Другой приятель нашел ему репетитора, бывшего профессора, и, не откладывая в долгий ящик, Алеша начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости, в местной гимназии. Двое преподавателей из той же гимназии были вспомогательными просветителями «приискательского сына». Профессор удивлялся и поражался способностям молодого человека. В течение одного года — конечно, сюда было включено и лето — Алеша сдал экзамены «на ять» и получил аттестат зрелости.
Как жил и думал Алеша в течение этого лихорадочного времени в Иркутске? Вращался ли он в обществе, посещал ли он театр, слушал ли оперу, концерты, заводил ли он знакомства с прекрасным полом? Нет и нет. Когда он отдыхал от заданных профессором уроков или заканчивал «специальные» сочинения учителей гимназии, он шел, усталый, к себе в комнату, ложился на твердую кровать, на которую, вместо матраса, положил медвежью шкуру, и мечтал. Мечтал об Аленушке, о заимке и часто воображал молодую женщину такой, какой она была с ним при расставании. От воспоминаний сердце билось сильнее, и со вздохом он поворачивался на другой бок, чтобы заснуть.
Однажды ночью, усталый от предыдущих волнений, связанных с экзаменами, он думал: «Что мне теперь делать с моими деньгами и аттестатом зрелости, теперь, когда я их имею? После смерти отца я думал: жизнь моя — это холодная зима. Дни суровой зимы. И буду я бродить вдоль жизненного пути по застывшей и снегом занесенной тундре. Наследство, образование — все это не растопило снега холодной тундры с северной ночью, нависшей над ней. На заимке, за которой тянулась моя родная тайга, я мечтал о счастье, о весне… Но мой удел — удел араба, жаждущего среди сыпучих песков раскаленной Сахары. Он видит мираж, но это только мираж». Не раздеваясь, он заснул на своей медвежьей шкуре. Что он видел? Что ему снилось? Все то же: заимка с тайгой и среди тайги очаровавшая его Аленушка. И когда стук в дверь разбудил его, он все еще шептал: «Красива, да не наша».
Не ожидая разрешения, в комнату вошла хозяйка дома:
«Алеша, вам письмо. Уж таких каракуль я в жисть мою не видала. Почтальон насилу разобрал наш адрес. Как говорится: «пишу, пишу, а читать в лавочку ношу». — С этими словами она плавно удалилась, в полной уверенности, что содержание письма Алеша понесет «в лавочку читать».
Письмо было от Аленушки: «В первых строках моего письма, дорогой Алексей Небогатов, пишу от сердца с Божьей милостью и желаю от Господа Бога Вам и Вашим сородникам всего наилучшего, а главное здравия. Аминь. Посредству становова Его Высокоблагородия Никифора Сергеича и Его Благородия урядника (он ко мне тоже когда-то приставал). Я восприняла Ваше место-жительство. Все это обошлось теперича десятью пятаками и продухтами, как-то топленое масло и пахта. Не хотела Вам писать да рука зуделась, пусть хоча он и богач, а у богачей сердца нет, но Ваша личность стала Моей зазнобой, как Вы оставили Мою заимку. Тестюшка скончался в скором времени. Хотя они были и старый хрыч, но все же тятинька мово бывшего Ваньчи. Солдатушка, будь ему счастье, дружок мово Ваньчи супружника бывшего, написал письмо. Оно разбило мое сердце — Ваньча мой был убит хунхузами на Ганжулинском перевале скоропостижно. Теперича мне одной работать нет мочи. Продам заимку и Сама уезжаю на прииска, чтоб открыть харчевку. Ответом не затрудняйтесь. Сама не знаю мол, где будем. С покорностью к Вам Алена».
Алеша читал и, перечитывал письмо. Ему не верилось, что все это наяву. Он улыбнулся жестокой улыбкой: ведь смерть Ваньчи дала свободу и ему и Аленушке.
День был в полном разгаре. Холодная осень уже щипала разгоревшиеся щеки Алеши спешившего на почту. Там он стал писать телеграммы и такие длинные, что чиновник переспросил его:
«А хватит ли у вас денег, молодой человек?»
Одна телеграмма-письмо на заимку, другая, покороче, Карыму.
«Аленушка, — писал он, — заимку не продавай. Перевожу тебе пятьсот рублей. Сам приеду и поведу тебя к венцу. Будем жить на заимке и плодить детей. Наймем работников и купим скота. Я выезжаю с почтой. Везу много подарков. Ты моя зазноба. Навсегда твой Алексей Новобогатов, а для тебя Алеша».
Вторая телеграмма, к Карыму, гласила: «Высылаю двести рублей на дорогу. Выезжай в Жигалово. Есть дело. Купим заимку. Будем жить по соседству. С Аленой. Женюсь на ней. Новобогатов».
США. Станичник
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: