Когда мой директор уехал от меня, некоторое время спустя мне пришлось начать изучение Черной Вольта. В двух грубо выдолбленных из цельных стволов дерева пирогах, я начинал работу от моста Нокюи, спускаясь по течению реки. Пироги были неудобны, тяжелы и неповоротливы. В головной сидел я с двумя лодочниками; один на носу ея управлял коротким веслом и иногда отталкиваясь шестом, второй на корме, работал главным образом, багром. Со мною были необходимые для съемки инструменты, карабин, запас питьевой воды и еда на целый день движения. Гомбэле шел в следующей пироге, управляемой тоже двумя лодочниками. На его попечении были инструменты для собирания образчиков горных пород и для промывки речного гравия.
Как и прежде, после опроса жителей в каждой деревне, где я останавливался на ночлег, мною назначался пункт, куда с солдатом-конвоиром и моей прислугой уходил весь багаж. Прийдя в назначенную деревню, конвоир с носильщиками гамака уходил к реке и там ожидал моего прибытия. Итти по берегу вдоль реки было невозможно из-за густейших зарослей девственной травы, кустарника и лиан. Приходилось делать съемки реки оставаясь все время в пироге, вычисляя по компасу направление каждого сегмента реки и определяя его длину по времени передвижения. Конечно, основой пересчета времени на дистанцию была средняя скорость передвижения пироги. Она была предварительно вычислена на примерном цепью землемера определенном расстоянии. Этот метод оказался вполне удовлетворительным на протяжении нескольких сот километров реки, заснятых мною. Никто мне его не указывал, а подсказала собственная голова и действительность.
Черная Вольта у Нокюи была шириной метров в десять, с обрывистыми берегами и незначительной глубиной ложа. Воды было так мало, что даже вдоль главного течения пирога часто цеплялась за дно и ее приходилось проталкивать дальше руками. Местами попадались ямы, где пирога держалась свободно. Опытные мои лодочники предупредили, что таких ям следует опасаться, это было облюбованные крупными зверьми в особенности гиппопотамами, места, где животные любили барахтаться на свободе или
в случае опасности, укрывались от взора врага.
На нас сразу насела це-це. До этих пор я не отдавал себе отчета, насколько эта невзрачного вида небольшая муха, похожая на маленького овода, может быть неприятна. Она садилась безшумно и незаметно, проникая повсюду, под одежду и жалила немилосердно. Иногда укус ея был таким же чувствительным, как и укус пчелы или большого овода и на месте укуса выступала капля крови. Но це-це давала знать о своем присутствии когда, разбухнув от ранки отваливалась и на месте укуса чувствовался нестерпимый зуд. Все ужаленные места чесались еще недели три после укуса. Переносить это помимо других лишений и испытаний в течении нескольких недель подряд, было очень трудно и требовало много терпения. Це-це поднималась отовсюду, из травы, из лиан, кусала с раннего утра до поздних сумерек, даже ночью и отставала от человека только около хорошего костра.
Черная Вольта, судя по моим наблюдениям, описывала дугу к северо-востоку и начинала расширяться.
В один из дней нашего путешествия произошла первая встреча моих пирог с небольшой семьей бегемотов. В тени сошедшихся над головой зарослей, в яме, занимавшей всю ширину реки, держались четыре зверя — самец, самка и двое детенышей. Гиппопотамы дороги нам не уступали, а поджидали нас… Ехать прямо на них я счел не осторожным, хотя лодочники и Гомбэле поглядывали с надеждой на мой карабин. Я знал от серьезных охотников, что даже смертельно-раненый зверь, как бегемот, буйвол или лев, живет еще сравнительно долго и в течении этого времени может натворить много беды. Поэтому я предпочел выйти на берег и ждать с заряженным карабином у самой воды, пока обе пироги с одним лодочником каждая, не обошли, прижимаясь к берегу, опасное место. Гиппопотамы залегли на дне ямы, не ища столкновения с нами.
Река поворачивала теперь к югу. Целый почти день на воде стоял необычайно яркий блик — отражение солнца и бил в глаза. Я надел две пары очков с черными стеклами, но и этого было недостаточно; передо мной был настоящий природный рефлектор и сила его была невероятна. Становилось очень жарко и душно. Над рекой держалась неподвижно белесоватая дымка водных испарений. Це-це жалила немилосердно. Пироги шли в полной тишине, не чувствуя ни малейшего дуновения ветра. Мы подходили в глуши необитаемого района, к окрестностям Биссандэру. До этого пришлось провести ночь у большого костра у самой реки и продолжать движение задолго до восхода солнца. Часам к двенадцати я внезапно почувствовал себя плохо и велел обоим пирогам итти быстро к берегу. Выходя из пироги, я потерял сознание…
Пришел я в себя значительно позже, лежа около костра. Лодочники и Гомбэле обмахивали меня ветками, отгоняя це-це. Солнце стояло еще высоко. Я собрался с силами и велел двигаться дальше. Несмотря на смертельную слабость, начинавшийся озноб и нестерпимую головную боль я продолжал съемку реки. Брать направление по компасу стало совсем сложно и мучительно, как только я собирался прочитать цифру на компасе, на руке оказывались чуть ли не десятки мух це-це. От удара свободной рукой по ним, стрелка компаса беспомощно крутилась и приходилось ловить момент, когда она укажет нужное направление. Я вздохнул облегченно, когда распознал вдали наметившийся профиль моста Биссандеру.
Там меня уже ожидал гамак. Лагерь был далеко от реки. Меня больного и полусонного доставили туда только ночью. Срочно вызванный из Дэдугу доктор определил у меня сильный и опасный солнечный удар. Меня все время тошнило, мучила страшная головная боль, слабость и жар. Отлежавшись в постели в течении нескольких дней, я продолжал разведку Черной Вольта.
Вскоре местность начала становиться веселей: берега ниже ложа реки шире и полноводнее, негритянские поселения чаще и ближе к воде. Съемки спорились и мы без особых задержек неуклонно шли на юг, приближаясь к конечному пункту путешествия в этом году — к мосту Боромо. И вот уже в самом конце последнего перехода, на одной очень длинной прямой, мои лодочники вдруг заинтересовались чем-то впереди нас. Это не были гиппопотамы, обычно извещавшие заранее о своем присутствии, тяжелыми вздохами, хрюканием или фонтанами выбрасываемой воды. Это не были и крокодилы, которые встречались так часто, что ими никто не интересовался. Это было что-то другое… Лодочники перестали грести и тихо переговаривались между собой, забыв о моем присутствии. Они все время следили за чем то. Языка их я совсем не понимал, но до меня дошло несколько раз слово «сама», что значит «слон». Увидев, что я догадался в чем дело, лодочники пошли к берегу и остановились около него. Когда подплыли пироги с Гомбэле, мы стали совещаться, как быть дальше. Я видел теперь ясно вдали, на темном фоне сошедшихся лиан, три пары белых точек. Это были клыки слонов, стоявших на месте, головою к нам. Животные держались посередине реки и видимо, не собирались никуда уходить. Течение продолжало сносить пироги ближе к ним.
Через перевод Гомбэле мне было предложено итти вперед и прорваться дальше. Как и прежде, как и потом всегда, негры верили слепо в силу карабина и в искусство стрелка, владевшего им. Поэтому они не отдавали себе отчета в опасности встречи с серьезным зверем, а иногда даже лезли на нее сами, каков бы ни был стрелок. Но предложение лодочников я принял за авантюру и категорически отказался от нея. Зато я с удовольствием согласился спрятать пироги в прибережной траве и подойти к слонам, чтобы рассмотреть их вблизи. Слон необыкновенно близорук, но обладает чрезвычайно тонким обонянием. Мне называли случаи, когда туземец встречался со слоном на расстоянии не больше десяти метров. Ветер был от слона на человека. Негр останавливался, и слон, приняв его за ствол сухого дерева проходил, не интересуясь им, дальше.
В этот раз ветер был удачный, то-есть от слонов на нас. Лодочники оставили пироги в кустарнике и все мы стараясь не производить шума, пошли по берегу к слонам. Поравнявшись с ними, мы начали наблюдать. Через просветы в лианах и между деревьями был виден большой слон-самец. За ним стоял совсем маленький слоненок и еще дальше слониха. Все это происходило в метрах пятнадцати от нас. Слон и слониха толкали слоненка на более глубокое место, а тот не хотел, сопротивлялся и противно визжал, как настоящая свинья. Слоны старались положить слоненка на бок, но тот не хотел подчиниться. Тогда слоны стали окатывать его водой из хоботов. Слоненок фыркал, пробовал защищаться. Вдруг мой старший лодочник сжал мне локоть и шопотом сказал: «Пора уходить и поскорее…» В самом деле среди зарослей было видно, что самец вдруг оставив в покое слоненка, начал проявлять признаки безспокойства; он прял ушами в разные стороны и прислушивался к шорохам. Кроме этого, и это самое опасное — слон обнюхивал хоботом воздух, все больше и больше нащупывая нашу сторону. Мы осторожно оставили свое место и благополучно вернулись к пирогам. Немного спустя было видно, как слоны направились к противоположному берегу и исчезли в зарослях. А за излучиной реки показался и мост Боромо.
В общем, здесь и закончились наиболее интересные перипетии моей миссии. Дальше пошло то же, что и раньше; ежедневные переходы с места на место, осмотр встречающихся обнажений горных пород, записи наблюдений в дорожном дневнике, взятие проб, промывки гравия и пр., иногда удачный выстрел по антилопе или газели, радости от пачки пришедших писем…
Лето 1932 г. Мне удалось выхлопотать возвращение в Дакар сухопутным путем через Бамако. Едучи в автомобиле с одним из братьев Мейер, с которыми я был знаком еще с конца двадцатых годов, мы оба сожалели что «прежняя» Африка уходит все дальше и дальше под влиянием «цивилизации» и «прогресса». Много туземцев признавали, что этого им совсем не нужно, но их мнения особенно не спрашивали…
В Бамако, в отеле — Деливри, я сразу заметил отсутствие льва бывшей гордости и рекламы отеля. Хозяин с грустью рассказал мне происшедшую с ним историю: несмотря на свой быстрый рост, лев жил в отеле на полной свободе. Особенно он был привязан и слушался хозяина и старичка туземного повара. Кормили его особенно, мясо давали ему редко, да и то только вареное. Поэтому у льва был хороший характер и никого и ничего лев никогда не трогал.
Обыкновенно в отеле лев любил лежать и дремать на прохладном кафельном полу гостиной. Из-за постоянной духоты все двери и выходы из гостиной были открыты настежь. Лев, лежа одним глазом лениво наблюдал иногда за тем, что творилось на улице. А улица была очень бойка, и по ней все время шло движение людей, идущих и возвращающихся с соседнего базара. И вдруг лев резко встал легко перепрыгнул канаву, отделявшую террасу отеля от улицы и пошел за высоким, немолодым суданцем, несшим что-то большое на голове. Оказалось, это была корзина со свежим мясом, прямо с бойни. Негр нес мясо на базар. Лев шел за ним, потягивая все время воздух, а суданец не замечал его. И вот, видимо, льву стало невмоготу чуять рядом свежее мясо. Он ускорил шаг, обогнал негра и, повернувшись к нему, стал на задния лапы, а передние положил туземцу на плечи. Не трогая его, лев потянулся только к корзинке, но негр от внезапности и страха упал навзничь, заорав диким голосом. Лев ухватил небольшой кусок мяса и трусцой направился обратно к отелю, а на улице началась форменная паника, которая быстро передалась и на базар. Минут через пятнадцать Деливри получил по телефону приказание полиции сдать немедленно своего льва в городской зоологический сад. Когда Деливри рассказывал детали этой истории, у него в глазах блестели слезы. Львенка он получил совсем крохотным и сам со старичком поваром выкормил и воспитал его. Он слишком сжился с ним. Деливри, каждое утро ходил в зоологический сад к свому льву и приносил ему что-нибудь, он поджидал своего хозяина положив голову на вытянутые лапы и неподвижно глядел перед собой, вдоль дорожки, которая упиралась во входную решетку. И вот вдруг вертикальные черточки его зрачков становятся закругленными и конец хвоста с помпоном мягко переходит справа на лево, в конце дорожки показался Деливри идущий к клетке своего питомца. Он просовывает руку в клетку. Лев, не обращая внимания на ворох костей с варенным мясом, что ему протянул хозяин, лижет непереставая его руку… У меня самого наворачиваются слезы… С годами лев превратился в красивейшее животное. Кто только не фотографировал его. От него было потомство и он умер сравнительно поздно, уже после войны 40-х годов. После истории с этим чудным огромным львом, Деливри, для самоутешения взял к себе другого, но один из друзей коммерсантов выпросил его себе. В пути к своему новому хозяину, когда европейцы на подножке автомобиля распивали бутылку пива, львенок в прочном металлическом ошейнике, прикрепленном такой-же крепкой цепью к кузову автомобиля, вышел на воздух, потянул его с нескольких сторон и потом резким движением головы перервал цепь. С обрывком ея и ошейником, — прыжок, другой и львенок ушел на свободу.
В этот проезд у Деливре я нашел уже третьего львенка, жившего, как и предыдущие, на полной свободе, размером он был немного крупнее большого кота. Утром я нашел его на излюбленном месте — на полу гостиной. Он безмятежно спал, когда вдруг появились к утреннему завтраку две приезжих дамы, каждая в сопровождении своей собачки. Шпиц и фоксик сразу заметили в комнате что-то странное. Сначала они издали осторожно обнюхивали львенка, потом храбрее и грубее стали хватать его за уши, за лапы, а потом видя его полное равнодушие, с лаем принялись тянут его за хвост. Тогда львенок приподнялся на плече и зашипел, а потом нанес удар лапой сначала одной, затем другой собаченке. Они проехали по кафельному полу в самый угол залы и оттуда, жалобно визжа, бросились под юбки дам. Это было забавно!…
Но другая сцена с тем же львенком была не менее смешной: я как-то поднимаюсь медленно по лестнице на первый этаж, где была моя комната. Наверху, в конце лестницы на небольшой площадке, бой убиравший помещение, сложил тряпки, метлу и пр., а сам чистил обувь приехавших. Лестница довольно высокая, ступенек сорок. Я слышу внизу какой-то шум и возмущенный голос Деливри. В это время меня обгоняет львенок с большим куском свежего мяса в зубах. Внизу появляется Деливри с плеткой в руке и бедный старичек-повар. Дэливри кричит бою на площадке: «Не пускай львенка! Гони его обратно метлой!…» И бой стучит шваброй по ступенькам лестницы перед мордой воришки. Тот рычит, озирается, а потом, растерявшись, роняет мясо и с самого верха лестницы прыгает над моей головой вниз, как раз под плетку Дэливри. «Какой прыжок!» восхищаюсь я, и хозяин добавляет: «а ведь львенку нет еще шести месяцев!»…
В Дакаре, в Геологическом Бюро стало совсем оживленно: из Франции приехало еще несколько новых сослуживцев, но на сей раз только французов. Два из них сразу примкнули к нашей русской компании. Вышло как-то само собой, что над отчетностями только что законченной миссии, мы не сговариваясь, стали работать помогая друг другу. Наиболее сильные во французском языке выправляли погрешности отчетных рапортов более слабых, чем они, геологов. Другие рассматривали в микроскоп или с лупой определяли горные породы товарищей, а те за это вычерчивали им аккуратно или раскрашивали составленные карты. Некоторые перепечатывали рукописные отчетности на пишущей машинке. Малавой заметил эту необыкновенную спайку нашей бригады и не мешал нам работать, как мы находили это лучшим.
В один из вечеров он устроил нам геологам, банкет в прекрасном ресторане, из него мы перекочевали в кабарэ. Так как наша компания была холостая, то с одобрения Малавой, мы украсили ее несколькими «душками» из местных артисток. Всем было очень весело, бутылки шампанского сменялись на столе, а кто хотел, танцевал до изнеможения. Один из наших друзей, маленький, веселый и очень добрый француз сразу же увлекся хорошенькой румынкой. Он хмелел, не отходил от нея и мы только многозначительно перемигивались между собой. Потом и он и румынка исчезли. На дворе был уже рассвет. Надо было расходиться по домам.
Однако, часа через два мы сидели по местам и работали в бюро. Малавой от этого, видимо пришел в молчаливый восторг, а мы сделали вид, что ничего не заметили. Но наш друг француз, исчезнувший со своей красавицей, не явился на службу. Это волновало всю нашу компанию и после совещания, было решено отправить на поиски Серпокрылова, человека не сентиментального и обладавшего огромной физической силой. Опережая возможные события, мы известили Малавой о недомогании нашего товарища, который обещал завтра утром быть на службе, а Серпокрылов, которого наш пропавший друг боялся, любил и слушался из-за его силы, пошел искать его. Через час он вернулся. Все было именно так, как мы предполагали: Серпокрылов нашел его дома крепко спящим. Вчерашняя красотка была тут же, одетая и собиравшаяся уходить к себе, но Серпокрылов задержал ее. Он прямо за ноги стащил спящего с постели на пол, а потом велел ему умываться и одеваться в своем присутствии. Но, когда наш друг француз уже собирался покинуть комнату, чтобы выйти пить кофе, он спохватился; в его пиджаке не было бумажника, а в бумажнике он хранил свои сбережения за последние четыре месяца работ в глуши. Серпокрылов спросил «девицу», где бумажник. Та, пытавшаяся уже несколько раз вломиться в амбицию из-за бесцеремонности Серпокрылова, начала повышать голос говоря об оскорблении, о своем намерении подать жалобу и т. д. Тогда разсвирепевший Серпокрылов в несколько минут перевернул в комнате все вверх дном и из под подушки на диване извлек сумочку красотки, а из нее бережно обернутый шелковым платочком бумажник нашего неудачного гуляки француза. В бумажнике оказалось больше двадцати тысяч франков. Серпокрылов отдал девице двести франков, а бумажник взял с собой, сказав, что вернет его владельцу в бюро на службе.
Утром следующего дня, в присутствии друзей нашей компании Серпокрылов сказал ему: «Благодарите судьбу, что есть люди, интересующиеся участью такого кретина, как Вы… Я возвращаю Вам ваши деньги, но с этим, ваш дурацкий роман с румынской прелестницей должен быть окончен раз на всегда.
«Душка» после этого не раз приставала ко мне и моим приятелям умоляя вернуть ей нашего влюбчивого товарища. Но наш суд был неумолим. Влюбчивого товарища мы к ней больше не допустили, по мягкости и слабости душевной, он мог наделать неисправимых глупостей. Позже он нас благодарил всех за товарищескую поддержку и больше всех конечно «баобаба», так он называл Серпокрылова за его силу; тот, когда маленький и насмешливый француз, сидевший с ним в одной комнате, слишком мешал и надоедал ему, вставал, подходил к приятелю французу и просто за пояс, снимал его с табуретки, и на вытянутой руке держал его на воздухе. Пока тот не вымолит прощения у «баобаба».
Так в упорной работе днем, иногда и вечером у себя дома, с развлечениями в свободное время, проходило наше лето 1932 года в Дакаре. Это длилось целых три месяца, но они приближались к концу. Надо было уже думать о следующей серьезной миссии, снова на добрых восемь месяцев в глуши. Незадолго до разъезда, мы геологи от себя устроили в честь Малавой парадный обед. И я думаю, редко кто из тогдашнего высшего начальства Главного Губернаторства Франц. Запад. Африки имел честь быть принятым так, как принимали геологи своего Малавой. Прекрасные отчетные работы, сданные Малавой, свидетельствовали о той старательности, с которой наша геологическая бригада решила оправдать его доверие к нам.
Осень 1932 года. — Вернувшись в Верхнюю Вольта, я без труда отыскал своего Гомбэле. Он был счастлив продолжать работу со мной. За лето Гомбэле поправился и выглядел довольно прилично в защитного цвета одежде, моем старом шлеме и рыжих сапогах, которыми он явно гордился, так как небрежно иногда выставлял их на показ.
На этот раз я начинал работу на территории Лео, простиравшейся на восток от реки Черная Вольта и соприкасавшейся с северной границей Английского Золотого Берега. Участком Лео командовал немолодой уже администратор Бурваль. Негры боялись и любили его за строгость, требовательность, справедливость и доброту. Это был типичный колониальный чиновник, небольшого ранга, бурчливый, грубоватый, но широко гостеприимный и услужливый в отношении тех, кто ему приходился по душе. Узнав о том, что я один из бывших учеников «Габбро», Бурваль сразу проникся ко мне симпатией и полным расположением. Дело в том, что несколько лет тому назад мой дорогой профессор производил горную разведку в районе, которым командовал Бурваль. Они оба сдружились и хранили добрые отношения в течении многих следующих лет.
Таким образом, как и у Блок в Хундэ, у меня оказался первоклассный подбор носильщиков, отличный солдат конвоир и под рукой, мой рыжий похорошевший и повеселевший Гомбэле. Я успел полюбить его, но иногда ругал его крепкими словами за ошибки или просто за глупости. Гомбэле сносил все стойко.
Моя работа шла хорошо и сравнительно легко в этой плоской открытой гранитной стране. В одной деревушке, заброшенной в зарослях, вдали от автомобильной дороги, меня ожидало небольшое приключение. Из-за множества наблюдений на местности и очень утомительного этапа, пройденного в этот день, я добрался до деревни Суркудинки, места нашего ночлега, уже в темноте и быстро лег спать. На дворе было жарко и душно. Рабочие расположились на ночь на плоских кровлях хат, а мне устроили внизу шалаш из стеблей местного проса и маиса. Рядом с моим шалашом расположился на циновке солдат конвоир. Не знаю, сколько прошло времени как я заснул, но вот до меня стали доходить какие-то странные, неприятные звуки. Я совсем отошел от сна и проснулся.
Где-то недалеко, на окраине деревушки, казалось, происходила борьба не на жизнь, а на смерть… По звукам нельзя было разобраться, были ли то люди или животные. Я позвал конвоира и приказал ему зарядить свою винтовку, сам же стал пытаться, зажечь свой ночной керосиновый фонарь. В это время послышались приближающиеся чье-то тяжелое дыхание и поступь… Я не успел зажечь фонарь, как кто-то тяжело налетел на угол моего шалаша, громко зарычал и пошел дальше… За ним вслед, так же тяжело дыша и ступая прошло еще несколько каких-то вероятно животных. Тут только зажегся мой фонарь. Я бросился с ним вперед, освещая мрак, но было поздно. «Стреляй в воздух!» приказал я солдату. Выстрел грянул и за ним воцарилась полная тишина. Но спустя некоторое время, за деревней послышались прежние звуки. «Гиены», объяснил мне солдат: «они что-то ухватили и не могут поделить между собой добычу». Узнав в чем дело, можно было спать спокойно; у гиен, обыкновенно не хватает дерзости нападать даже на сонного человека.
Я не жалел разстаться с участком Дедугу после ухода в отставку администратора Стопп, его там сменил какой-то безцветный чиновник и еще позже, оригинал-администратор, если не сказать хуже об его «оригинальности». Этот начальник округа, как мне передали стороной, взъелся на меня за то, что однажды, проезжая в автомобиле через его пост во время обеденного перерыва, я наскоро поел в лагере и двинул дальше, оставив администратору мою визитную карточку. Оказалось, истый чиновник должен был дождаться открытия бюро и лично представиться ему. Обидело его и то, что я ничего не попросил у него, он привык к обратному. Мои друзья уверили меня, что я поступил очень мудро и правильно, избежав встречи с ним. Он считал себя незаурядным знатоком некоторых африканских вопросов, а главное, разумным организатором, даже в мелочах повседневной жизни. Перед приезжими он иногда демонстрировал свое «организаторское» искусство, осведомившись у собеседника, который сидел по делу в его бюро, о том, что он хотел-бы выпить, начальник округа вызывал находившегося неподалеку от него солдата-трубача и приказывал ему играть определенные сигналы…
К удивлению посетителя, быстро вслед за этим появлялся из дома администратора бой с подносом, на котором стояли стаканы с напитками, о коих только-что шла речь. Оказывается, жена администратора по сигналам трубы распознавала, что именно требует в свое бюро муж. Конечно, это была «организация», «с этим надо было согласиться», говорили с улыбкой досужие насмешники, тем более, что специальным сигналом вызывалась и жена администратора.
Вскоре мне пришлось приехать с визитом к начальнику округа Кудугу. Мои изыскания затрагивали его район. Об этом человеке я был предупрежден, как о воплощении скупости. Он меня принял прекрасно. Жена его устроила совсем не плохой завтрак, оба были они любезны со мной и у меня зашевелилась мысль о несправедливости людей к нему. Но не прошло и месяца, как мне рассказали очередной пример его скаредности: кадровый его туземный переводчик уходил на покой. Администратор произнес приветственное слово, благодаря его за долголетнюю беспорочную службу. Потом он повел переводчика во двор и там широким жестом распахнул дверь сарайчика!… «Вы заслужили это и все находящееся здесь принадлежит теперь вам»!… Бедный негр обомлел от неожиданности; сарайчик был набит, пустыми банками от консервов!…
Во всех постах, в особенности в гранитной или латеритной равнине Моссии, на меня набрасывались с вопросом: где и как найти воду. До появления правительственных геологов, Администрация устраивалась как-то сама, но чаще прибегала к советам туземцев. Результаты обыкновенно были плачевными, но европейских специалистов не существовало. Компетентные же люди требовали бурение, а на бурение денег не было.
Так мне пришлось по просьбе местной администрации, высказаться по поводу целесообразности работ по розыску воды, ведшихся в Уагаду и в Кудугу. Увидев их, я пришел в полное отчаяние; во дворе поста в обоих сараях, зиял громадный колодезь, метров пять диаметром. Он прорезывал метров десять латерита и входил в свежий гранито-гнеис. От ударов ломом, киркою или молотом отскакивали искры. Рабочие были арестанты поста Даровнэ.
«Что вы думаете? Будет ли у нас вода или нет?» спросили меня. «Думаю», ответил я «что самое лучшее, сейчас же остановить работу и засыпать колодезь, меньше будет бесполезных расходов и раненных осколками породы, как и поломанных инструментов. И кто указал вам, что именно в этом месте может быть вода?». Администратор Кудугу смутился и сознался: «Никто. Мы получили деньги от Губернаторства и приказание искать воду для поста. Вот и все». Так обстоял вопрос с поисками воды и во многих других местах. А для стран таких, как Верхняя Вольта, Судан, Нигер и др. вопрос воды был первостепенной важности
© “Родимый Край” №111 МАРТ — АПРЕЛЬ 1974 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: