Мы рано повстречались на жизненном пути — оба были в первом классе Донского кадетского корпуса перед самой эвакуацией, только в разных отделениях. И были мы однолетками. А затем судьба раскидала нас — его с семьей в Болгарию и Сербию, а меня в Африку и Турцию. Лет через 5-6 увиделись снова в Белграде, на короткое время, чтобы снова расстаться. Сблизились уже гораздо позже, в многолетней оживленной переписке, в журнальной работе, и затем — во время моих с женой наездов в Европу, когда мы подолгу останавливались в гостеприимном домике Богаевских, в Монморанси. И в письмах и в статьях Борис Африканович являл собой образец политической принципиальности и поразительной честности и отличался здравым разумом всесторонне образованного человека. Особенно любил я читать его серьезные исследования исторического характера, которым он посвящал немало времени, уводя нас вглубь истории донского казачества. И в переписке и при личном контакте он всегда оставался спокойным и ровным, рассудительным человеком, но главная его отличительная черта — это была его необычайная скромность. Он не терпел никакого «ячества» и выпячивания груди.
Я счастлив, что судьба одарила меня его драгоценной дружбой в последние годы. Обычно, тут добавляют «на склоне лет», но я этого не добавлю — никакого «склона лет» в нем не чувствовалось, он работал, как вол, неся самую различную нагрузку. Помимо своей основной должности технического директора в одной из самых крупных химических фирм, он успевал еще заниматься и редактированием журнал. О его парижской нагрузке, о различных обязательствах общественного характера пусть расскажут другие, живущие в Париже и сталкивавшиеся с ним чаще, чем я. Знаю только, что ему понадобилось бы гораздо больше, чем 24 часа в сутки, чтобы всюду поспеть и ко всему приложить свою заботливую руку. Вести журнал — это не только отбор подходящего материала и красный карандаш корректора, это еще и поддерживание связи с казаками в различным местах нашего рассеяния — с организациями и отдельными лицами, это — внимательное, чуткое отношение к каждому письму, к каждой строчке. Не ответить на письмо Борис Африканович просто не мог. Иногда я спрашивал — ну, а вот этому, ведь проще же в корзину, и дело с концом, не станешь же отвечать на это… А он угрюмо и спокойно отвечал — Так ведь он же ждет, как же так можно?.. И так, не до «склона лет» было ему, когда надо было справляться с таким объемом работы. Но… было-таки, может быть и слабо заметное, а большей частью и вовсе незаметное, угасание организма. Угасание жизни, принесенной в жертву — в жертву долгу и, прежде всего, в жертву французской химической промышленности. Особенно скрупулезный во всем, Борис Африканович не щадил себя, отдавая всего себя основной работе. Несмотря на свое положение технического директора, что могло ему позволить подчас переложить часть работы и на подчиненных, он этого себе не позволял, и кропотливая работа по лабораторным изысканиям всецело лежала на его плечах. И так продолжалось в течение сорока трех лет, а химикалии-то человека не щадят, то тут, то там они постепенно, незаметно проникают в организм и, несмотря на всякого рода предосторожности и защитные средства, разрушают его. Да и контузия, полученная им в период 2-й Мировой войны, в которой он участвовал, также способствовала подтачиванию организма. Ежегодный летний отпуск, который Б.А. вместе с Ниной Ивановной обычно проводил в горах, казалось, вливал новые силы, и можно было бы жить, думалось, еще долгие годы.
В наш последний приезд в Париж, Борис Африканович, несмотря на недомогание, вместе с Ниной Ивановной и нами поехал поклониться могиле отца в Сен-Женевьев де Буа. Как гостеприимный хозяин, он водил нас по новоустроенному Казачьему участку кладбища. Для нас это было все ново, так как могилу Атамана мы привыкли видеть совсем в другом уголке, а теперь казаки лежали все вместе, словно по зову трубы прискакав и улегшись возле своего Атамана, последнего выборного Атамана Войска Донского. Увидели мы знакомые имена, увидали мы и плиты вовсе без надписей — на будущее. «А вот тут и мы с Ниной приготовили себе местечко…» сказал Боря, указывая на плиту в известном удалении от могилы отца. «А тут уже было все занято…» пояснил он, поймав мой вопросительный взгляд. Это было этим летом. Мы дружно начищали с ним до блеска металлические части каких-то украшений на могиле Африкана Петровича, и… думали ли мы тогда?
Оба, словно сговорившись, мы почти одновременно вышли на пенсию — хотелось «вкусить свободы». Я — раньше времени, а его так фирма даже долгое время не хотела, не соглашалась отпускать — он приносил ей огромную пользу своими трудами. «Вот теперь поживем малость вольными казачками…» говаривал Боря с улыбкой, о том же писал и в письмах.
Все мы смертны. Но Судьба могла бы сжалиться над прекрасным, никому не сделавшим зла человеком, неутомимым работягой, талантливейшим инженером-химиком, незаурядным историком, большим другом ближнего и животных («мои собакели…» с нежностью говорил он об этой меньшей братии нашей) и в награду за его многотрудную жизнь — дать ему отсрочку, ну подарить, что ли, хоть парочку годиков, чтобы и вправду он смог вдохнуть полной грудью свежий воздух лесов и полей, вместо ядовитых испарений кислот, его окружавших.
Вернувшись из Европы, мы оказались разлученными с Богаевскими не только тысячами миль, но и еще одним страшным обстоятельством – во Франции началась продолжительная забастовка служащих почтового ведомства. Мы были полностью отрезаны от них, и что происходило в их семье было нам совершенно неизвестно. И первая же весточка, прорвавшаяся сквозь все «кордоны» сразила нас, словно громом — нашего доброго друга уже не было на свете.
***
Славятся степи донские ароматами и бесконечной сменой богатых нарядов — «сменой аспектов во времени» — так выражаются ученые. Лиловые куколи, гиацинты, мальвы, астрагалы и козлобородники, полевой горошек и фиолетовая бабка, которую на севере зовут шалфеем, да всего и не перечесть. А волны седого ковыля, а «степной король» — воронец, алым пламенем вспыхивающий то тут, то там, в необъятной степи!… Богатейшие, многоцветные, ослепительно яркие наряды — как гордится ими степь, как ласкает она ими глаз человеческий! И не спешит сумрак ночной и лучистые звезды выходить на вечерний небосвод, чтобы только не заслонить красоту их одежд. Но… есть и скромные цветы и растения, не кичащиеся богатством своего наряда. Вот желтоватый чебрец, серебристый полынок… Широкими волнами разливают они свой густой аромат, и, вдыхая его, понимаешь, что вот без этих скромных цветов — пожалуй, и бедна была бы родная степь. Их аромат побеждает и темень ночи, и забываешь в эти минуты об алых королевских мантиях воронца и о золоте короны горицвета, они отходят на второй план. Вдыхаешь льющиеся волны ароматов и, глядя на далекие звезды, думаешь: Господи, как прекрасен мир Твой!
Спи, дорогой Боря, наш милый донской чебрец, столько живительных соков передавший и вливший в молодые поросли, столько давший благодарной почве, скромно и честно проживший свою жизнь на этой земле. Наш дорогой, скромный, тихий друг — без Твоей энергии, без горения, которым была наполнена твоя грудь, без твоих примирительных слов в разгар ненужных политических страстей, сумевший сохранить белизну риз своего детища «Родимого Края», не позволявший использовать его для охаивания другого, не дававший выливать помои ушатами на литературных и политических противников, исключая только одного противника — мировой коммунизм — ах, как трудно было бы без тебя шагать по этой Земле. Пусть земля Франции будет тебе пухом, а коли Бог судит нам вернуться в края родимые — высечем на могиле твоей — «Да, жил-был казак на далекой чужбине, но помнил он Дон во чужой стороне…»
Н. Воробьев (Калиф.)
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: