В классах, в дортуарах, а главное в гардеробных у бельевых царил безпорядок. Всюду фигурки институток, в зеленых, бордовых, голубых платьях, все в белых передниках и пелеринках. Ведь нас здесь в Новочеркасском Институте несколько Институтов, здесь и Смольный и Харьковский. В данное время среди опустевших парт в классах, в дортуарах с оголенными кроватями и в бельевой, среди хаоса зашиваемых тюков, мы слонялись, неуклюже помогая заведующим складывать вещи — институтское добро. С минуты на минуту нас должны были эвакуировать. Среди собиравшихся группами институток передавались самые невероятные слухи, что большевицкая армия уже под Новочеркасском, что нас эвакуируют, а потом бросят неизвестно где… Кто был безшабашнее, те из драмы делали водевиль, а кто робче или кто хлебнул горя от большевиков, те нервничали, тем более, что почти все были разлучены с родными. Ну хорошо! — Эвакуируют, но куда? И когда и где встретимся с родными?
Веками строго положенное время на учение, прогулки, еду, игры и танцы, сразу перестало существовать. Все спуталось и превратилось в один наростающий вопрос — что с нами будет?
В бельевых дошивались последние тюки, классные дамы их распределяли каждой на спину по возрасту и силам. До вокзала идти пешком было далеко, а из добра институтского хотели спасти хоть часть, хоть что нибудь, на первое время — как говорят, хоть для смены. Все, казалось, было готово, чтобы покинуть это здание, теперь казавшееся чужим и негостеприимным. Как в жужжащем пчельники передавали слова, фразы, приказания и вдруг все стихло… Как гром среди гробовой тишины раздались слова начальницы появившейся в дверях.
«Медам, мы никуда не едем, мы остаемся! Поезд, предназначенный для нас, отдан войскам…»
Стало до жути тихо. Но потом все зажужжало, все заговорили, не зная, что делать. В конце концов решили послать делегацию к Атаману Богаевскому, напомнить о нашем существовании. С разрешения начальницы и в сопровождении классной дамы, делегация, в которую попала и я, отправились к Атаману. Остальное было, как в тумане. Длинная снежная дорога куда-то на окрайну города: какой то, похожий на барак, деревянный дом, одноэтажный, с распахнутыми дверьми, за которыми виднелись казаки-часовые с винтовками. Невольно мелькнула мысль: почему Атаман не у себя во дворце? Но вот мы перед ним, я пристально гляжу на его глаза, такие добрые и усталые. Выслушав нас, Атаман Богаевский отдал соответствующее распоряжение своему адъютанту написать ордер начальнику станции Новочеркасска о представлении Институту эшелона № такой то.
Вихрем мы возвращались в Институт, а к пяти часам, гусеничной вереницей мы вышли из главного подъезда здания, черной лентой растянувшись на целую версту. На белом фоне снега, в розовой морозной дымке заходящего солнца наши остроконечные плюшевые шапочки и черные шубки с мешками на спинах в красно-белую полоску (белье зашили в чехлы со спинок кроватей) делали нас похожих на богомолок-монашек, идущих в долгий, далекий путь. От тяжести ноши невольно все смотрели под ноги, где хлюпал еще не замерзший снег и оставлял грязно-коричневый след с мутной водицей, которая безпощадно забиралась в матерчатые ботинки, холодя и так уж промерзшие ноги. Это был канун сочельника — 23 декабря 1919 года.
Наш поезд стоял далеко от станции и мы долго шли вдоль рельс, к вечеру заиндевевших и скользких. Погрузка багажа и нас самих в вагоны-теплушки, красно-бордовые с поперечным белым крестом на дверях и с цифрами — столько-то лошадей — прошла довольно быстро. Но потом подошла мучительно длинная ночь в ожидании, когда же двинется поезд?
Своим дыханием кое как обогрев воздух, мы жались друг к другу, терли руки и ноги, чтобы согреться. Мало кто спал эту ночь. Уже утро, кто то начал напевать и хор молодых девичьих голосов дружно запел заунывную грустную русскую песнь, но почти в тот же момент, как бы вторя нам, лязгнули колеса вагонов, и перешли в равномерное постукивание. Остатки сна как бы смело с глаз и вместо грустной, заунывной песни грянуло «Во саду ли, в огороде…»
Из дверей дуло, сквозь щели виднелся рассвет… На полустанках подолгу останавливались, пропуская военные эшелоны. На одном из них, кто-то постучал в вагон; мы раздвинули двери и нам налили в наши эмалированные кружки из солдатской походной кухни мутную теплую водичку и дали по куску хлеба. Есть хотелось очень. Кто-то передал, что на станции Аксай будем долго стоять. Морозный воздух совсем нас разбудил. Двери задвинулись, поезд пошел дальше и в холодной полутьме мы растирали затекшее и замерзшее тело.
Кто-то сказал: «Сегодня сочельник!». Все притихли, даже смолк шепот среди парочек-подруг. Стало слышно как к стуку колес присоединился звук далекой канонады. Постепенно щели в погоне потускнели, как видно начало смеркаться. Вот поезд встал. Мы распахнули двери. Классная дама, вышла из вагона, неуклюже прыгнув с высокого вагона в снег. Справа виднелась крыша станции, целый ряд поездов отделял нас от нея. Слева рельсы, за ними еще один состав поезда, а еще левее, в промежутках между вагонами виднелся бугристый берег Аксая, весь в снегу, из которого то тут, то там, торчал голый ствол бурьяна с засохшими, распластанными листьями в белых варежках. А чуть пониже — Аксай подо льдом, со свежей порошью снега, искрившейся в синих сумерках.
«Медамуазель, выходите! Батюшка хочет отслужить всенощную… Укутайтесь потеплее». — захлопотала классная дама, помогая прыгать из вагона.
И как когда-то, в громадном двухсветном зале с портретом императрицы Марии Феодоровны во всю стену, так сейчас в узком проходе между рельс, на девственно чистом снегу, уже хрустящем под ногами, мы выстроились по классам, справа и слева. Старшеклассницы помогли вынести из поезда аналой. Хор столпился вокруг. В одной эпитрахилии, путаясь в рясе, батюшка с трудом вышел из вагона, прижимая левой рукой чашу к кресту, болтавшемуся на груди. У него сразу покраснели веки и нос, бородка развевалась на морозном ветру. Начальница встала позади батюшки. Началась всенощная.
Я оглянулась вокруг. Ночь уже спустилась. Звезды, усыпавшие небо, казались приклеяными к бархатному своду. Млечный путь светлой полосой далеко резал небо. Состав, отделавший нас от реки Аксая, ушел и замерзшая река во всей своей красоте белела во мраке. Где-то на горизонте, сливаясь с Млечным путем, за крышей станции краснело зарево пожара. Это что-то горело в Ростове. Слова батюшки еще четче и яснее обыкновенного слышались на морозе.
Хор пел: «Христос рождается, славьте…» И чем-то неземным казалось все, — и окружающие институтки, и замерзший Аксай, и впереди батюшка, махающий широкими рукавами при каждом сотворении крестного знамения, поднимающий эпитрахиль к звездному небу, и красное зарево пожара, и далекая канонада.
«С нами Бог, разумейте языци и покорайтеся; яко с нами Бог!».
Мы припали на колени к холодному равнодушному снегу. Неожиданно раздалась ружейная стрельба, казалось совсем недалеко, но хор спокойно продолжал петь. Мороз щипал уши, забирался под шубу. Замерзшими руками мы отряхивали сухие комья налипшего на колени снега, но всем своим духовным существом ловили слова Богослужения в необычайной обстановке.
«Слава в вышних Богу и на земле мир. В человецах благоволение»…
Хор звучал громче… и почудилось, что слова молитвы поднялись вверх. Небо из бархатно-черного — посветлело. Млечный путь замерцал ярче.
«Хвалим Тя, Благославим Тя!».
Я подняла глаза к небу. Мороз слезил и жег веки. С неба, как с булавки, откололась звезда и упала где-то далеко за заревом пожара. Пушечная канонада послышалась еще ближе. Может и не так близко, ведь морозный воздух укорачивает звук. Затрещал пулемет. А заглушая все звуки, мощно поднялся в воздух тропарь:
«Рождество твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет Разума…»
Все подходили к кресту. Задули свечи. «Торопитесь грузиться, сейчас поезд отходит».
Подошедшая подруга поцеловала меня: «Ты сегодня именинница».
Я тихо плакала от счастья, неведомо как успокоенная и уверенная, что увижу любимых, что поезд сейчас тронется и что каждая оставленная позади верста ускоряет встречу.
Е. Крылова
© “Родимый Край” № 109 НОЯБРЬ ДЕКАБРЬ 1973 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: