Дождливый сезон подходил к концу. Геологи стали разъезжаться к месту работ. В Верхней Вольта начиналась ликвидация самостоятельного существования колонии. По административным соображениям мне было предписано добраться морским путем до Абиджана, а оттуда поездом до Бобо-Дью-ляссо через Буаке.
Путешествие морем имело свою прелесть: пять-шесть дней пути, ничего неделания, вдоль берегов Гвинейского залива, где почти никогда небывает бурь, чудный воздух, тропические новые пейзажи, как всегда идеальная кухня и служба персонала парохода.
Первая остановка в Канакри, столице Гвинеи, была весьма непривлекательной; грязноватый портовой городишко, почти всегда в тумане или в дожде, не располагал к съезду на берег. Но дальше во Фритауне (Сиера-Леонэ) становилось веселее; тут к пароходу подходил в легкой лодочке управляя лишь одним веслом, пожилой негр. На нем были белые трусики, черный редингот одетый на голое тело, воротничек, галстук, а на голове настоящий цилиндр. Негр медленно объезжал вокруг парохода, приподнимая цилиндр, почтительно кланялся пассажирам. Он вежливо и с большим достоинством возвещал: «Mesdames et Messieurs меня зовут Наполеон и я приветствую Вас с прибытием в наш порт. Желая вам приятного отдыха здесь и дальнейшего счастливого путешествия, я решил, заботясь о Вашем хорошем настроении, показать, Вам мое искусство; бросайте в воду деньги, я на Ваших глазах буду ловить их и показывать Вам в виде доказательства…»
С первым брошенным франком, Наполеон устремился за ним в воду, так как был. Лодочка, весло и цилиндр оставались на поверхности, а сам он в рединготе, воротничке и трусиках быстро уходил вниз, ловко ловил одну за другой брошенные моменты и заложив их за щеку поднимался наверх. Там он показывал пойманные монеты, потом снова бросался за другими и только тогда, когда намечалась передышка, нагонял свою лодочку, подбирал весло, цилиндр и снова принимал джентельменский вид. Европейцы, знавшие Наполеона с давних пор, говорили, что он прекрасно жил на зарабатываемые таким образом деньги и даже имел в городе свое небольшое торговое дело.
В Табу, маленьком французском посту около границы Либерии, высадка приезжающих на берег была весьма оригинальной. Добираться до Табу сухопутным путем из Абиджана при отсутствии приличной дороги было долго и сложно. В то время прибывших пассажиров устраивали в больших и легких туземных пирогах, позади зоны прибоя в открытом море, каждой из них управляло около десятка гребцов, чрезвычайно искусно маневрировавших среди идущих к берегу волн. Подход к маленькой деревянной пристани прикрывался с моря группой больших скал, о которыя с яростью разбивались волны прибоя и где всегда находилось множество акул. Но между скалами существовал узкий проход. Море в нем кипело, а сейчас-же за скалами вода была спокойна, как в настоящей лагуне.
Пироги подходили поочередно к зоне прибоя и тут задерживались: гребцы внимательно следили за нарождающимися позади них волнами. Выбрав среди них нужную им волну, они напряженно ожидали ея приближения и, как только эта волна оказывалась около пироги, все гребцы резко налегали на весла и стремительно бросали пирогу вперед. Нацелившись на бурлящий проход между скалами, гребцы ловко и быстро лавировали в нем. Принесшая их сюда волна разбивалась о камни и вышвырывала пирогу за полосу прибоя.
Сходившим на берег дальше в Порт Бонет, что в 11-и километрах от Абиджана, столицы Слонового Берега, предстояли тоже неприятные переживания, в особенности в свежую погоду. Там в начале 30-х годов, кроме небольшого маяка, да высокой пристани-мола вдававшейся в море, в общем ничего не было. Прибой тут держался метрах в ста от берега и был опасен вдоль всего протяжения плоского и безлюдного пляжа.
В открытом море, где пароход останавливался, не бросая якоря из-за большой глубины и сильной волны, лебедка парохода снимала с него деревянные «корзины», каждая на четыре сидящих человека, и опускала в подошедшую баржу. У пристани повторялась та же процедура, но в обратном порядке: лебедка пристани поднимала «корзины» с баржи и ставила их на молу. К приходу парохода из Абиджана подавался специальный поезд.
Иногда высадка пассажиров носила почти цирковой характер, вызывая крики испуга или хохота среди присутствующих; в неспокойную погоду пароход переваливался с борта на борт, баржу изрядно швыряло в стороны и из-за этого корзина с пассажирами попадала порою вместо баржи в воду или, не дойдя до баржи, с силой возвращалась обратно и со всего размаха бухала о борт парохода.
Абиджан быстро строился по склонам и по вершине холма, окруженного лагуной. Старая часть города мало отличалась от довольно убогих кварталов Дакара, но зато новые участки, с их тропической растительностью, были бесспорно очень красивы и колоритны.
Дальше, до Бобо-Дьюляссо приходилось добираться поездом в два этапа; сначала до Буаке, где пассажиры проводили ночь в привокзальном отеле, а потом в четыре часа утра продолжали путешествие до самого Бобо. Поездка в первый день пути проходила нормально, как и на линии Дакар-Бамако. На второй день путешествия, едущие оказывались в вагоне без вентиляторов и воды, с холодным завтраком и бутылкой Витель на весь день. Хотя оконные отверстия и были забраны мелкой металлической сеткой, путешественники часто выходили в Бобо-Дьюляссо с прожженными рубашками, брюками и платьями от проникавших повсюду в вагон раскаленных частиц древесного угля паровоза. До Агбовиля и даже дальше железная дорога проходила в лесной зоне, с живописными сменяющимися пейзажами. Потом лес редел становился ниже и к Буаке переходил в savane boisée. Еще севернее простирался настоящий Саванный край с зарослями девственной травы, низкорослыми деревьями и уродливыми огромными баобабами. Резкий контраст между пейзажами лесной и саванной зон сопровождался значительной разницей экономических возможностей указанных районов. В виде примера моту привести случай: как-то раз на одной из маленьких станций лесного участка, я купил за 70 сантимов три огромных ананаса и в вагоне похвастался, что так дешево умудрился их купить. Мои спутники французы дружно и энергично, вместо похвал, обругали меня: «да Вы набиваете цены на продукты. Так в Слоновом Берегу может начаться спекуляция, а за ней притти финансовая катастрофа… Или Вы, может-быть просто затеваете интригу против европейцев, стараясь привлечь к себе симпатии негритянок? Ваши три ананаса стоять здесь 25-ь сантимов, а вы по королевски платите за них 75…» Я смутился и сказал, что в первый раз в Африке плачу так дешево за ананасы, на севере они стоят во много раз дороже. Тогда французы смягчились и объяснили, что здесь этому добру сбыта нет, так как его слишком много, и брось щепотку семян, — через две недели выростает растение чуть-ли не в пол метра высотой.. Со многими другими продуктами дело обстояло точно так-же и недаром у местных плантаторов сплошь и рядом несгораемые шкафы оставались полузакрытыми, так-как в них не помещались пачки кредитных билетов…
Первые дни методичной работы по составлению геологической карты назначенного мне района были осторожны, нерешительны. Потом съемка пошла легче и быстрее, и я еще добровольно добавил к ней некоторые исследования из области поверхностной разведки особенностей минерализации страны.
Осень 1931 года начал я от самого Бобо-Дьюляссо. Местная администрация предоставила мне человек двадцать носильщиков, вооруженного конвоира из бывших сенегальских стрелков и переводчика. Повара и боя я нанимал на собственные средства. Часть носильщиков несла, на случай моей большой усталости, гамак и кое-какие инструменты для работы. Всех остальных рабочих, под командой конвоира, боя и повара, я усылал прямо в намеченную деревню. Со мной оставались позади переводчик с моим карабином или двухстволкой и небольшая группа носильщиков. Малавой вскоре выяснил норму нашей ежедневной работы и требовал аккуратного ея выполнения: 20-ь километров в среднем в день маршрутной съемки, с подробными записями и зарисовками всего виденного на местности. Выполнять такое задание в климатических условиях Африки было весьма нелегко, но мы старались не обидеть нашего директора, хотя для этого приходилось не раз выходить на работу еще на рассвете и добираться до места ночлега после захода солнца. В те годы мы были молоды, здоровы и чувство русского самолюбия подбадривало нас всюду в глуши. Назначенную норму большинство из нас выполняло, а потом незаметно, незаметно втянулось в нас. Даже больше; если мне удавалось закончить работу без переутомления и задолго до заката солнца, я брал с собой несколько моих носильщиков и с двухстволкой или удочками уходил с ними в окрестности. Мы редко возвращались с пустыми руками, дичи было много, в особенности диких цесарок, куропаток, голубей и пр. С ужением было труднее, це-це иногда делала нестерпимым долгое пребывание около воды.
Каждые три-четыре недели я приходил из зарослей в Бобо-Дьюляссо для смены носильщиков, возобновления провианта, небольшого отдыха и это мне позволяло познакомиться ближе с европейцами старожилами, а со многими из них прочно подружиться навсегда.
Как и в Уагадугу, белые обитатели держались и жили тут обособленными группами: военные отдельно, администрация сама по себе, коммерсанты тоже смешиваясь только в особо официальных случаях. В Бобо, ведущий тон и пульс повседневной жизни давался, не в пример полумертвому и неоправданно снобистическому Уагадугу, группой дружных, веселых коммерсантов, прекрасных товарищей, работников и при случае, гуляк. Одним из главных представителей их был полковник Буиссу политехник, инженер-путеец и директор частной компании строительных работ. Несмотря на значительную разницу в годах, нам было суждено стать большими друзьями и остаться ими до самой смерти Буиссу. Он, с необыкновенно светлой головой, веселый, энергичный, остроумный, обладал твердым характером и умением даже в самой невероятной глуши, устраиваться и чувствовать себя, как в одном из хороших отелей. Обмануть его в делах и технических вопросах было совершенно невозможно. Поэтому немало людей побаивалось его, даже кое-кто из Администрации, тем более, что Буиссу за словом в карман не лез. Местные коммерсанты, видя в нем «своего», да еще умницу и с такой эрудицией, все время переизбирали его в президенты Коммерческой Палаты Бобо-Дьюляссо.
Буиссу, к описываемому времени уже успел выстроить в Верхней Вольта — колонии с постоянным дефицитным бюджетом, два серьезных моста на Черной Вольта; около деревни Биссандеру и рядом с постом Боромо. В таких доходных колониях, как Французская Гвинея и Слоновый Берег, Администрация не могла еще похвастать такими достижениями и в Верхней Вольта уже шел разговор о третьем мосте на реке Черной Вольта у Нокюн, тогда как полковник Буиссу уже подготавливал работы по постройке моста Уэсса.
Закончив геологическую картографию назначенной мне части округа Бобо-Дьюляссо, я перешел в административный район Хундэ, страны племени Ньенеге. Им управлял молодой администратор Блок и держал это племя видимо в прочных руках. Вероятно так и надо было после недавних беспорядков в окрестностях Дохун.
Блок оказался гостеприимным холостяком и, что меня сразу покорило, необыкновенным стрелком.
В его искусстве первоклассного стрелка я убедился немного позже, когда мы завтракали на воздухе с Блок в одной из заброшенных деревень. Мне пришло в голову устроить небольшое соревнование в стрельбе с ним. Для этого в углублении ствола одного из баобабов мы установили метрах в стах от нас маленький черепок, тыквенной чашки. Я стрелял первый. Все условленные три пули легли совсем рядом с черепком, но сам он оказался нетронутым. Блок, сильный и грузный для своих лет, стрелял одной вытянутой рукой. Его две пули легли тоже рядом, а третьей он вдребезги разнес черепок. После этого я больше никогда не пробовал состязаться с ним в стрельбе. Он признался, что служил в Сахаре, где хорошим стрелком считался тот, кто подняв газель, отпускал ее уходить и лишь когда она оказывалась метрах в двухстах, убивал ее без промаха на бегу.
От Блок я получил наряд прекрасных силачей-носильщиков, конвоира — солдата и переводчика Бома, тоже бывшего солдата и хорошого охотника. Благодаря удачному подбору людей, мне удалось проникнуть с ними в самые редкие углы района Хундэ, собрать там много ценных геологических сведений и соприкоснуться с животным миром девственного, действительно необитаемого участка между деревней Досси и рекой Бугуриба. Здесь стада и отдельные звери спокойно ожидали приближающихся людей и надо было выстрелить, чтобы спугнуть их с места. Вскоре убитой дичи у нас оказалось слишком много и я просто запретил стрелять. Мои негры могли съесть неимоверное количестве мяса и они ели его каждый день утром, ели во время перехода и вечером. Несмотря на усталость, они еще умудрялись танцевать до изнеможения вокруг большого костра. Такую необыкновенную силу и выносливость, по их словам, давало поедаемое ими мясо. И тогда мне пришлось оставить сомнения в правдоподобности эпизода, рассказанного мне раньше на посту Дедугу администратором Стопп. Стопп провел всю свою карьеру в Экваториальной Африке и последние два года своей службы перед отставкой отбывал почему-то в Верхней Вольта, где я и познакомился с ним. Так вот Стопп, перебирая в своей памяти курьезы прежней своей страны, упомянул мне о чудовищной способности туземцев, среди которых было немало пигмеев, есть мясо. Он назвал следующий случай: один охотник пигмей убил матерого буйвола и вернулся к себе домой с цельной задней ногой. Предоставив деревне и семье подбирать оставленного буйвола, а он сам занялся принесенной ногой. Ел он ее долго и ел один, съел все, а потом заснул и его разбудили с большим трудом на третий день. По началу мне это- показалось совершенно невероятным, но на примере моих молодцов в необитаемом районе Досси я понял, что и они могли составить конкуренцию пигмею-охотнику из Убанги-Шари, который удивил администратора Стопп.
Исходив со своим караваном во всех направлениях участка Бобо-Дьюляссо и Хундэ, я приступил к изучению и геологической картографии соседняго округа Дедугу и района Боромо.
В пределах Дедугу мне пришлось расстаться с людьми назначенными на работу со мной по выбору Елок. Особенно было жаль потерять Бэмэ, прекрасного переводчика, знатока страны и охотника.
Начальник округа Дедугу предложил мне наместо Бэма несколько кандидатов, настаивая на последнем из них. Имени его никто твердо не знал, но большинство называло его Гомбэле. Администратор Стопп сказал мне: «Когда Вы увидите его, не приходите в ужас. Ко всему можно привыкнуть. Можно привыкнуть и к Гомбэле. Я думаю, что это именно то, что Вам надо».
Действительно, первый контакт с кандидатом в переводчики был скорее явно отрицательный; Гомбэле оказался альбиносом, грязным с редкими рыжеватыми курчавыми волосами на лысеющей голове и на подбородке. Он был довольно высокого роста, босиком, в коротких штанах из грубой негритянской ткани, в рваной рубашке, с непокрытой головой. Поверх этих атрибутов на нем болтались остатки сюртука неопределенного цвета. Тело его и голова были покрыты рябинами, что особенно некрасиво выступало на его розовой коже типичного альбиноса. Однако, его маленькие темные глаза были очень подвижны, внимательны и осмысленны. Голос у него оказался очень приятного тембра и по-французски для туземца он говорил отлично. Кроме французского, Гомбэле знал еще шесть местных диалектов и языков. Стопп, заметив мою нерешительность, охарактеризовал дополнительно Гомбэле: «Очень преданный, поразительно послушный тип. Честный. Неудачник в семейной жизни. Женщины бросают его. Не прочь хлебнуть красного вина». Я поколебался и нанял Гомбэле. С первых же дней я занялся его дрессировкой и внешним видом. Ему было приказано умываться, выстирать и починить свои носильные вещи. Он по-детски улыбался в ответ и весело исполнял мои требования. Потом у него появился обломок гребешка и кусок зеркала, а дальше Гомбэле сам стал интересоваться собою. Гораздо большего труда мне стоило отучить Гомбэле от его странной привычки задирать в разговоре со мною одну из своих ног на высоту плеча и стоять упираясь ею в косяк двери или столба лагеря. Гомбэле боялся рассердить меня и постепенно отвык от своей дурацкой привычки.
Он был очень внимателен ко мне и услужлив. Я постоянно чувствовал его присутствие где-то рядом, хотя и не видел его. Был он и вежлив и точен в исполнении приказаний. На него можно было положиться во всем. К моему большому удивлению, Гомбэле мало интересовался деньгами, но зато до блаженства переживал моменты, когда, в виде поощрения или благодарности, получал от меня порцию красного вина. Тогда на его лице появлялась улыбка умиления, глаза начинали радостно блестеть и он, стараясь не потерять ни одной капли не спеша пил вино, оставаясь как-бы в экстазе.
Стояли прохладные дни сухого сезона. Дул без перерыва харматтан и дали обнажались из-за степных пожаров, негры подготовляли места для будущих посевов и для охот.
Гомбэле стал моим оруженосцем. Он шел сейчас-же позади меня, а перед собою, по разным соображениям, я высылал местного проводника и еще кого нибудь из носильщиков. Негры видели то, чего зачастую я сам не замечал, в особенности — дичь или змей; в случае удачного моего выстрела, они подбирали зверя и под руководством Гомбэле доставляли в лагерь. А для переноса большой антилопы требовалось иногда до 25-и человек! в таких случаях я не вмешивался в детали, но уже к вечеру убитый зверь варился или жарился в деревне. Носильщики гамака обыкновенно работали мало и чаще несли образчики горных пород и рабочие инструменты. Гомбэле быстро схватил свою роль переводчика, неотлучно состоявшего при мне и обязанного применяться к особенностям моего характера. И за это я еще больше оценил его, так как моя работа была вообще трудной, а требовал я от подчиненных много. Все шло хорошо.
Неожиданно пришла телеграмма от Малавой. Он должен был в скором времени прибыть в Верхнюю Вольта для контроля моих съемочных работ. Малавой поручил мне заранее выбрать наиболее интересные и поучительные места для совместного их осмотра, составить программу его путешествия по колонии и подготовить все соответствующие детали административного характера.
Малавой явился в Уагадугу одетый по дорожному: в защитной рубашке с короткими рукавами в трусиках. Он сразу велел сопровождать его к резиденту. На мои слова о том, что по местным обычаям полагается испрашивать аудиенции и ехать с визитом только, когда из резиденции будет указан час приема, Малавой сухо ответил мне: «Я в служебной поездке и у меня нет времени высиживать час моего представления резиденту». Тогда я попытался уговорить его переодеться во все белое — форму официального визита, но и тут получил жестокий отпор: «Мы в глуши Африки, а не на балу Губернаторства. Резидент должен принять меня, а остальное меня не интересует».
Мне все-же удалось убедить в самый последний момент повязать свой черный старый и закрученный штопором галстук. Малавой вдруг улыбнулся и сказал: «Делаю это только из желания доставить Вам удовольствие».
Приехав во дворец, Малавой прямо направился в бюро главного секретаря и, не замечая, что тот с недоброжелательством оглядывал его пыльную одежду, протянул ему свои подорожные бумаги и отчеканил: «Доложите резиденту, что директор Горного Департамента Фран. Зап. Африки хочет представиться ему…» и следуя по пятам за секретарем Малавой еле-еле дал возможность последнему предупредить резидента о своем присутствии.
Все обошлось благополучно, губернатор нас принял любезно, продиктовал секретарю инструкции, касающиеся поездки Малавой, и с миром отпустил нас. Но позже мне пришлось выслушать немало иронических замечаний и острот относившихся к странностям моего начальника. А Малавой был из хорошей среды; отец его — адмирал накануне войны 1939 года командовал Тихоокеанской эскадрой.
Но чудачества вольные или невольные были и у Малавой: так с первых дней нашего общения выяснилось, что он совершенно не выносит пение петухов ночью и на заре. Его слуга, по строгому требованию своего барина, наказывал в каждой деревне, где мы останавливались на ночлег, чтобы все петухи были отправлены до следующего дня куда-нибудь за несколько километров от нашего лагеря. В противном случае им угрожала двухстволка Малавой.
На этой почве он навсегда ссорился с товарищем политехником, начальником Картографического Бюро Зап. Африки в Дакаре. Они жили в соседних павильонах и у полковника-картографа было небольшое хорошо поставленное хозяйство с каким-то породистым, особенно горластым петухом. Малавой не мог выдержать его концертов и, после предварительной ругани со своим приятелем, подослал убийцу, зарезавшего петуха.
Для осмотра одного места в округе Кайа, Малавой потребовал у администратора двух заседланных лошадей. Я недоумевал: это был небольшой холм, у подножья которого проходила отличная автомобильная дорога. Малавой решил подняться на его вершину верхом. Осмотрев там обнажение пород, мы верхом-же спустились обратно на дорогу и тут Малавой вдруг предложил мне устроить состязание: кто прискачет первым в лагерь, до которого было километра два и куда Малавой отослал наш автомобиль.
Я сделал все зависящее от себя, чтобы не прибыть туда первым, надо было доставить Малавой это удовольствие, а помимо этого, во время скачки, я заметил, что седло моего начальника сильно разболталось из-за ослабевшей подпруги и медленно, но верно ездило вправо и влево. Но Малавой был в полном экстазе, остановить его оказывалось невозможным. Рискуя свалиться с седлом под живот лошади, он благополучно доскакал до лагеря первым.
Только вернувшись в Дакар, я узнал, что Малавой, прослышав о казачьем происхождении Серпокрылова и меня самого, решил помериться с нами своими кавалерийскими способностями. Если это удалось со мною, то с Серпокрыловым у него ничего не вышло; прибыв в соседний Судан, где работал Серпокрылов, Малавой похвастался тем что «побил» меня на скачке. Тогда Серпокрылов, взял хороший аллюр полевого галопа, по настоящему загонял Малавой в своей полупустыне открытой всем ветрам. И Малавой от этого остался в полном восторге.
В поездке я сразу понял, что мой директор не был силен в геологии, но он очень интересовался ею и учился этой науке на местности. Ответы на свои вопросы, мои объяснения и доказательства Малавой схватывал на лету.
© “Родимый Край” №110 — ЯНВАРЬ-ФЕВРАЛЬ 1974 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: