РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

(Из Новочеркасска на станцию Матвеев Курган)

(Продолжение № 104)

У нас в дивизионе с каждым днем дела все шли хуже и хуже. Если раньше молодые казаки, только что призванные на службу, еще не были затронуты пропагандой, то те­перь все больше и больше они ей поддава­лись. Занятия с казаками еще производились, но это была какая-то видимость, а не служба. Было несколько случаев неповино­вения, оставшихся без наказания. В офице­ра, во время его ночного обхода постов, «не­известными» были брошены камни, прожужжавшие мимо ушей. Окна в наших бараках были без ставень и несколько дней тому назад в дежурного офицера, сидевшего в кресле в дежурной, через окно был брошен булыжник с такой силой, что ободрал кожу на кресле в двух вершках от головы офи­цера. У меня лично в этом отношении все благополучно: на дежурстве по дивизиону, хожу ночью проверять посты и дневальных — все сходит хорошо. Как-то в три часа ночи поймал дневального, что у него потухла печь, поставил его на два часа под шашку и сам присмотрел за выполнением этого приказания.

С нашим вахмистром у меня очень хоро­шие отношения, он сверхсрочный служащий из тех вахмистров, про которых казаки гово­рили — «он на три аршина под землей ви­дит», служил в нашей гвардейской батарее, участвовал в торжествах по случаю 300-ле­тию дома Романовых, любил и умел об этом рассказать. Во время ночных дежурств, обхо­дя дивизион, я его часто где-нибудь встречал и если еще не было поздно, то задавал ему вопрос: «А как это, вахмистр, вы рассказы­вали, что наша батарея взяла 1-ый приз за стрельбу?» — и он начинал рассказывать, да таким образным казачьим языком, что я просто его заслушивался. Смотришь и про­шел час скучного ночного дежурства.

Вначале я попадал на дежурство на 8-ой день, прошлый раз же попал на 4-ый, а последний раз — на 3-ий день. Где же госпо­да офицеры? Окончив дежурство, пришел домой, поспав и закусив, отправился к Шта­бу, где у меня были знакомые, узнать, что нового. Вышел на Московскую и направился к Атаманскому дворцу. Меня несколько уди­вила какая-то особенная пустота улиц. Вот навстречу идет какой-то прилично одетый господин, подхожу ближе, узнаю что это член окружного суда, знакомый моего отца. Но вид у него более чем странный: слезы текут из глаз, стекают по усам, падают на землю… Я бросаюсь к нему: «Что с вами? Чем я могу помочь?» — Он останавливает­ся; всхлипывает — «Каледин застрелился… Дон… погиб» безнадежно машет рукой и идет дальше, наверное даже не узнав меня.

Только вчера передавали слух, что Черне­цов убит, сегодня застрелился ген. Каледин, оба для меня, хотя и по разному, были круп­ными величинами. А теперь кругом — мразь и разложение. Я казак всей душой, но видя разложение казачества, мрачные мысли при­ходят в голову Ждать, когда меня придушат большевики? Никогда! Мне кажется, что те кто хотят и будут драться с ними — это добровольцы. Значить — к ним. Почти бегом направляюсь на Барочную улицу, где нахо­дилось бюро Добр. Армии, врываюсь туда и почти кричу какому-то капитану, сидящему за столом: «Прошу занести меня в списки Добр. Армии…» Капитан приподымается: «С кем имею честь говорить? Успокой­тесь…» Я прихожу в себя и уже связно ра­портую о себе. — «Так вы состоите на дей­ствительной службе в артиллерийском диви­зионе?» — «Так точно!» — Он после не­долгого раздумья говорит мне: «Присядьте пожалуйста, немного подождите, я сейчас вернусь». Вышел какой-то полковник, за­дает тот же вопрос, заканчивая его: «…и хотите записаться в Добр. Армию?»

«Так точно господин полковник! Я знаю, что в дивизионе никто не выступит против большевиков. Отряд есаула Чернецова, куда бы я поступил — не знаю где, и в каком состоянии после смерти командира. Теперь, после смерти Атамана, полагаю что все рух­нет, а сдаваться красным я не желаю и поэтому прошу зачислять меня в Добр. Ар­мию».

«Хорошо, сегодня же мы зачислим вас в списки, но вы останетесь на службе, а мы будем поддерживать с вами непрерывную связь, сообщите ваш домашний адрес и даже уходя куда-нибудь оставляйте записку, где вас можно найти».

Много позже я слышал, что у доброволь­цев был план, что если у нас произойдет полный развал, то попытаться всеми спосо­бами вывезти орудия из дивизиона.

Вышел я очень расстроенный, раздумывая обо всем происшедшем, а главное об Атама­не Каледине. Мне неоднократно рассказыва­ли, что вот привезут друзья какого-нибудь убитого чернецовца Петю или Мишу и жмут­ся в полутьме громадного собора, ожидая ба­тюшку, чтобы отслужить панихиду. Вдруг слышат мерные шаги — это подходил Ата­ман Войска Донского генерал Каледин и от­стаивал всю панихиду, провожая одного из редких защитников Дона. Что думал, что чувствовал генерал, недавно командовавший многими десятками тысяч людей, присутствуя на отпевании и похоронах безусого вои­на Миши? Власть, поддержанная силой — действительно власть, власть не поддержан­ная ни чем — ноль, а ему вручили власть и не поддержали. Что нужно было пережить, перестрадать, чтобы прийти к выводу, что единственный выход из положения с честью — это застрелиться?

В Штабе — полная растерянность: «сей­час мы совершенно не знаем, что будет дальше…» Вспоминаются события последне­го времени: большой кулак перед носом полк. Попова, горсточка офицеров отозвав­шихся на призыв Чернецова, казаки фронто­вики плакавшие и клявшиеся защищать Дон после речи Атамана и разъехавшиеся по до­мам в первую же ночь, судья у которого слезы катились по усам… Брожу по улицам, захожу к знакомым, всюду растерянность, а что будет завтра?

В дальнейшем, лично для меня, разыграл­ся такой вихрь событий, что распределить все точно по дням не могу, ведь с той поры прошло не мало лет, изложу, как помню. На следующий день или через день, когда я явился на службу, то узнал, что получен приказ выслать взвод артиллерии из Запас­ного Дивизиона в Добр. Армию на фронт за Ростов и это поручено сот. Зипунникову. Я занимался в это время с казаками пешим строем и издалека видел, что Зипунников кричал на казаков, те кричали на него, а потом человек двадцать бросилось на сотни­ка с кулаками и он бросился от них, отстеги­вая на ходу кобуру револьвера. Получалось то же, что и при разоружении Хутунка.

Полк. Попов собрал в дежурной совещание из командиров батарей восковых старшин Шульгина и Фарапонова и еще нескольких офицеров, где я не присутствовал, и к какому заключению они пришли — не знаю… Через день или два я пытался вести какие-то за­нятия с казаками. Подходит вестовой: «Пол­ковник Попов просит вас к нему явиться». Прихожу в дежурную, полковник нервно шагает из угла в угол. — «Думаете ли вы, что вы сможете вывести взвод в Добр. Ар­мию?» и добавил с улыбкой, которая была больше похожа на гримасу: «У вас какие-то там отношения с казаками…» Вся кровь бро­силась мне в голову и я был готов нагово­рить много по поводу «каких-то отношений» и за свои слова наверно бы попал под суд, но тут мелькнула мысль — да ведь это бле­стящий выход, чтобы уйти к людям, где есть дисциплина, а главное, где хотят биться с большевиками. Сдержавшись я ответил: «Разрешите некоторое время на размышле­ние?…» — «Хорошо, я буду здесь до 6-и часов».

Я вышел и пошел, размышляя, между ба­раками. Лучшего нечего и желать, но как это сделать? Я молод и неопытен, а посове­товаться не с кем… Но тут мелькнула мысль — а вахмистр? Он человек крепкий, ко мне хорошо относится и не раз рассказывал мне о разных каверзных случаях из его служебной жизни. Почему не попробывать? Вызываю вахмистра. Говорю ему: «Хочу с вами посоветоваться, как со старым служа­кой, видевшим всякие виды» — вахмистр повидимому польщен таким обращением — «Как вы думаете, если мне поручат вывести взвод, дадут ли это сделать казаки?»

«Нет! Конечно, к вам казаки хорошо относятся. Старше казаки артиллеристы вас не знают и поэтому не трогают, а наша молодежь получает письма из полка, где вы служили и в которых очень хорошо об вас отзываются и о чем рассказывают во всем дивизионе, а вывести взвод все же вам не дадут».

«Но, вахмистр, и вы и я хорошо знаем, что у нас всего 15-20 «заводил», которые всем руководят, а если бы их удалить, то с остальными можно было поладить».

«Так точно! Знаю и не раз об этом докла­дывал, но до сих пор никаких распоряжении об этом не последовало».

«Вахмистр, а не знаете ли вы, как бы это сделать, чтобы этих «заводил» хотя бы на короткое время удалить, а я бы попробывал за это время взвод вывести?»

Разговаривая, мы ходили между бараками. А тут вахмистр даже остановился.

«А ведь можно Ваше Благородье! Вся эта дрянь с субботы вечером по бабам, да по ка­бакам расходится, а в воскресение во всем дивизионе и людей то нет. Вот если бы вы получили бы приказ, чтобы в воскресение, часиков в шесть утра вывести взвод, можно было бы и попробывать. Пока бы «заводил» розыскивали бы да собирали, это можно бы­ло бы сделать».

Некоторое время мы еще обсуждали «за» и «против». «Если вы получите такой при­каз — говорит вахмистр — то я человек тридцать смирных ребят попридержу на во­скресение».

Я иду к Попову и излагаю мой план. «Так что же, это самим у себя орудия красть?». «Если у вас есть какой-нибудь другой план, господин полковник — прикажите!». Неко­торое время Попов мечется, но в конце кон­цов бросает: «Хорошо!» и машет рукой.

Дальше, вначале все шло как по писан­ному: в воскресенье рано утром ко мне до­мой прибыл казак с заводным конем и пред­писанием немедленно явиться. Скачу в диви­зион, вахмистр мне быстро докладывает что «заводил» никого нет, а тридцать смирных ребят ждут. Он их приводит, но тут — не­предвиденное обстоятельство: «заводилы» разъехались на орудийных лошадях, а к обоз­ным, которых мы собираемся взять заместо них орудийная амуниция не подходит нуж­но что-то укорачивать или перетягивать.

«Шорников, какие есть, скорее сюда! Тюк пресованного сена и куль овса на передок увязать, ведра, фонарики, шанцевой инстру­мент…» — голос вахмистра слышен всюду. Спасибо ему, я бы по молодости лет и по неопытности о многом и не подумал бы. На­конец все готово, получаю последние ин­струкции: «На станции уже готовы плат­форма для орудий и вагоны для лошадей. Как можно скорее грузитесь, телефонируйте мне и трогайтесь. В Ростове явитесь вот по этому адресу есаулу Каменову, он назначен командиром взвода и уже несколько дней ждет взвод, а вы назначены младшим офи­цером».

На вокзале благополучно гружусь, телефо­нирую Попову и еще раз слышу «Скорее трогайтесь…» Казаки уходят, со мной оста­ется вольноопределяющийся Власов и через час после всяких маневрирований мы трога­емся, тащимся очень медленно и в Ростов прибываем часа в два; беру там извозчика и еду к Каменову. Застаю его в столовой, в растернутом кителе, который он с трудом старается застегнуть, видно он только что плотно пообедал. «А взвод прибыл? Но я еще не кончил некоторые переговоры с Добр. Армией, а пока что ведите взвод дальше, а я вас догоню».

Являюсь коменданту станции с просьбой отправить нас, как можно скорее. Здесь всю­ду распоряжаются добровольцы, но железно­дорожники — сплошь большевики и всяче­ски стараются ставить палки в колеса. Уже поздно вечером проходим станцию Ряженое и Неклиновка, где нам рассказывают, что позавчера здесь были бои с красными, их отбросили и добровольцы занимают сейчас следующую станцию «Матвеев курган». Ту­да мы прибываем часов в десять вечера. Нас встречают несколько офицеров и на мой вопрос где штаб и кому я должен явиться, отвечают «Штаб вот в вагоне, а являться полковнику Кутепову, мы вас проводим». Вхожу в плохо освещенный несколькими свечами вагон и являюсь «Взвод Донской артиллерии — орудий два, зарядных ящи­ков два, гранат столько-то, шрапнелей столько-то, людской состав — я и вольноопр. Вла­сов — в ваше распоряжение прибыли».

«Да, я уже знаю. К пяти часам утра я вам пришлю номеров, немедленно сгрузитесь и вступите в бой. Можете идти!»

Поворачиваюсь налево кругом и выхожу на перрон. Некоторое время стою, как ошело­мленный. Ведь я только что кончил Арт. Училище, а завтра мне придется командо­вать взводом с совершенно неизвестной мне прислугой. Что я буду делать? Подхожу к своим вагонам, мелькают в голове слова ста­рой каз. песни: «Порой сам ты ешь попло­ше, коня же в холе содержи…» Действитель­но, это первое что нужно сделать. «Вот что Власов, нужно зажечь фонарик в вагоне с лошадьми, а затем берите ведра будем но­сить воду и их поить». Ночь, холодно, темно, перрон освящен тремя керосиновыми лампоч­ками, две по краям, одна в середине, но вид­но плохо. Сгрузочная площадка очень корот­кая и около нее стоит платформа с орудия­ми, а в вагоны с лошадьми приходиться ла­зить прямо с земли. Темно, неудобно, утоми­тельно, но так или иначе нужно напоить и задать корм 24 лошадям. Только около 2-х часов ночи эта работа была закончена, я на что-то присаживаюсь и отдаюсь своим мы­слям. Есаула Каменова нет и надо полагать и не будет. На Киевском полигоне по окон­чанию Училища я выпустил всего пять сна­рядов, а мне будут присланы неизвестные солдаты, которых я не знаю, и которые быть может понимают в стрельбе из орудий в бою столько же сколько и я, а может быть и меньше. Оскандалюсь! Это случается с каж­дым не раз в жизни, но в данном случае это совсем другое: за мои неправильные распо­ряжения, за мои ошибки люди могут распла­титься жизнью, что конечно тяжело ляжет на мою совесть. Меня охватывает страх, но страх особый, смешанный со злостью, даже с яростью. Ведь самое беззащитное и слабое су­щество, загнанное в угол и доведенное стра­хом и только страхом до отчаяния, кидается на кого угодно, ни учитывая ни своих воз­можностей, ни сил. Вот и у меня было подоб­ное состояние.

Постепенно глаза привыкают к освещению и я уже вижу довольно хорошо. Справа на перроне показывается стройная высокая фи­гура — кавалерийская шинель, папаха, но пояс висит и чуть ли не болтается. Ага, да это вольноопределяющийся.

«Вольноопределяющийся, пожалуйте сю­да!».

Он подскакивает. — «Послушайте, вы — интеллигентный человек должны показы­вать солдату пример подтянутости, а вы показываете пример расхлябанности. Изволь­те затянуть пояс как следует!»

Он старается затянуть пояс, но руки у него как-то трясутся и он никак не может с этим справиться. Я прихожу в ярость. «Да что вы? Пояса не можете затянуть?» Под­хожу к нему и упираясь в грудь левой ру­кой, правой затягиваю пояс, говоря: «три пальца, понимаете три пальца должны про­ходить, но не больше. Можете идти!»

Но тут я замечаю, что три офицера, стояв­шие под средней лампочкой на перроне и наблюдавшие всю эту сцену, не только сме­ются, но просто расхохотались. Я не выдер­живаю, марширую к ним, рука под козырек: «Господа офицеры! В то время как я делал дисциплинарные замечания вольноопределя­ющемуся, вы изволили, глядя в мою сторону смеяться. Разрешите узнать относился ли ваш смех ко мне или к моим действиям?»

Все они также подносят руки к папахам, а потом старший из них, полковник, друже­ским жестом опускает мою руку и говорит мне: «Да вы голубчик не волнуйтесь! Дело в том, что это не вольноопределяющийся, а вольноопределяющаяся — Нюсенька которая у нас на телеграфе служит. Глядя на ваши энергичные действия капитан и задал во­прос: предусмотрел ли воинский устав слу­чай, когда военнослужащий упирается в грудь рукой и затягивает пояс?» — Все смеются и я тоже. Но чувствую что нервное напряжение как бы прошло.

Возвращаюсь к орудиям. Медленно тянет­ся время… Но вот около половины пятого в морозном воздухе издалека слышно, что идет какая-то маленькая часть, идет хорошо, отчетливо слышна «ножка». Выхожу на противоположную сторону перрона. Смотрю. «Отделение стой! Стоять вольно! А где же командир взвода?» — я подхожу: «Коман­дир взвода — я». Против меня вытягивает­ся крепкий, среднего роста крепыш, на нем короткий бараний полушубок, солдатская папаха и никаких знаков отличия или его чина. Рапортует: «По приказанию полк. Кутепова номера в вверенный вам взвод в ваше распоряжение прибыли». Ухо мне под­сказывает, что это не простой солдат. «С кем имею честь?» — «Капитан Семенов» — мы протягиваем друг другу руки, под рас­пахнувшимся полушубком я замечаю на его груди на гимнастерке черно-оранжевую лен­точку. Ого!

«Господин капитан, разрешите передать вам, как старшему в чине командование взводом?»

«Ни в каком случае. По старым артилле­рийским традициям командиром взвода оста­етесь вы, а если вам понадобиться совет, то я к вашим услугам» — говорится все это таким тоном, что мне возражать не прихо­дится.

«Разрешите спросить господин капитан? Приведенные вами люди артиллерийсты?»

«Так точно. Полковник Кутепов приказал снять с фронта всех офицеров артиллерийстов и прислать в ваше распоряжение. Са­мым младшим является поручик Эддис». — Выходит самый младший — старше меня.

«Господин капитан, ввиду того что вы знаете людей, я просил бы вас распределить номеров!»

«Слушаюсь! Штабс-капитан такой-то — наводчиком первого орудия, штабс-капитан такой-то — наводчиком второго орудия… и т. д.». Распределение идет очень быстро, и мы идем на разгрузку. Пушки сгружаются очень быстро, подталкиваем вагоны с ло­шадьми к разгрузочной площадке, скоро вы­ведены и они, вообще работа кипит, каждый работает из всех своих сил. Поднимаемся не­сколько на бугор к поселку и капитан указы­вает место для пушек в улице. Перед нами большая площадь, а потом эта улица продол­жается и выходит прямо к фронту. Телефо­нисты тянут проволку через площадь и дальше на окраину села и конечно само со­бой получается, что Семенов идет на наблю­дательный пункт, а я остаюсь при взводе.

Это первые числа февраля — рассвет поз­дний и к нему у нас все готово. С рассветом Семенов пристреливается по цепям красных, но общая тенденция — снаряды беречь. Ча­сов около девяти прибегает ординарец и пе­редает приказание: всем командирам частей прибыть на станцию для встречи генерала Корнилова. Звоню Семенову и получаю от­вет: «Конечно вам надлежит отправиться на станцию». Прихожу туда к 11-ти, полк. Ку­тепов выстраивает нас, человек двадцать, по­четный караул для встречи ген. Корнилова. Подходит паровоз с одним вагоном. Вышед­ший из него ген. Корнилов здоровается с на­ми. Держит речь. — «Мне нужно три дня для эвакуации Ростова. Сможете ли вы их мне дать?»

«Так точно — отвечает Кутепов — со своих позиций мы три дня не отойдем, а за три дня через нас они не пройдут…»

Корнилов смотрит на нас, подходит к Кутепову, пожимает ему руку: «В лице вашего командира благодарю вас всех…» и отдав нам честь входит в вагон и уезжает. Куте­пов круто поворачивается к нам: «Господа! Вы слышали? — Передайте все по своим частям!» — Возвращаюсь в свой взвод, рассказывая о том, что слышал.

(Окончание следует)

B.C. Мыльников

Источник: РОДИМЫЙ КРАЙ № 105 — МАРТ-АПРЕЛЬ 1973 г.