(В Новочеркасске)
На 1-ю Великую войну я пошел с благословения отца добровольцем — вольноопределяющимся в наш Донской каз. полк. Много времени все проходило благополучно, но однажды случайная пуля попала таки мне в ногу и оказался я в Киевском госпитале. Прошло положенное время, и доктор мне сообщил, что через две недели он меня выпишет: «а через месяц казачка будете танцевать».
Как-то стало известно, что госпиталя обходит специальная комиссия и все вольноопределяющиеся 1-го разряда посылает в военные училища. Я как то о военном училище не думал. Действительно, через два-три дня около моей койки появляется комиссия: «Вольноопределяющийся 1-го разряда — казак — в Новочеркасское Военное Училище!»
«Господин полковник — разрешите спросить!»
«Ну?»
«Разрешите поступить в Артиллерийское Училище?»
«Средний бал по математике?» «Четыре с небольшим…» «Подавайте прошение…» Выписываюсь из госпиталя, дивно провожу какое-то время дома в Новочеркасске и однажды получаю извещение: «Принят в Николаевское Киевское Артиллерийское Училище. Явиться такого-то числа». И вот я опять уже за партой, но недели через три выясняю, что курс, хотя и сократили, но нагрузка очень велика. Публика из «зубрил», после 10-и часов вечера, когда всюду тушат свет, удаляется в уборную и зубрит до часа, а то и до 2-ух ночи. Результаты сказались на втором месяце: когда мы как то построились, чтобы идти на ужин, один из зубрил качнулся вперед, потом назад и грохнулся в обморок. Это не для меня — первым быть особенно не стремлюсь, но и последним не буду и без зубрежки.
Февральская революция застала меня в Училище. Интересно отметить, что юнкера были сплошь из бывших студентов, но ни у одного из них я не увидел радостного лица, а слышал только короткие замечания: «Не время».
Как-то шли мы строем по улице. Зима в этом году была снежная; снег сгребли с тротуаров и мостовой, и из него получилось что-то вроде валика, потом проходящие его утрамбовали, так что на нем можно было свободно стоять. Я, при моем росте в 1 м. 82, был 14-ым с правого фланга, а правофланговым был некто Антен из обрусевших шведов, около 2-ух метров и подобающей комплекции. Так вот, когда мы довольно хмуро «отбивали ножку», к нему на шею с такого валика кинулся какой-то тип с криком: «Теперь свобода, товарищ — давайте поцелуемся!» Что сразу произошло потом — я сначала не совсем понял: Антен пошатнулся что-то мелькнуло вверху а мне пришлось через это что-то перешагнуть. Только тогда я сообразил, что когда этот тип форменно повис несколько сзади у Антена на шее, то тот, закинув правую руку назад, схватил типа за воротник, а левой за «задний фасад» и перекинул через свою голову, продолжая отбивать «ножку». Потом при мне сменный офицер сделал Антену замечание:
«Послушайте Антен, ведь это могло иметь очень неприятные последствия…»
«Но, господин капитан — ответил тот — во-первых он нарушил священное место — строй, во вторых — я ни с кем в строю целоваться не желаю, в третьих, я для него не товарищ…»
Слава Богу, этот инцидент обошелся без последствий.
Время шло своим чередом, вот Училище окончено; при разборе вакансий, я заявил, что выхожу в Донскую артиллерию и значит никому по дороге становиться не буду. Ехал я в Новочеркасск будучи твердо убежден, что мне дадут пару недель погулять, а потом пошлют на фронт, чего я ожидал даже с интересом. По прибытии в Новочеркасск, я явился в Управление Донской Артиллерии, где был встречен его адъютантом есаулом Сулацким, который на мой вопрос, когда меня пошлют на фронт, сказал что будет не так скоро: «Потери донских артиллеристов не так велики, и имеются три офицера на очереди впереди вас, а вы зачисляетесь в запасной артилл. дивизион, который размещен в бараках около Краснокутской рощи, где явитесь полковнику Попову». Явился я к полковнику и началась моя служба в дивизионе. Частная моя жизнь сложилась так, что и лучшего нечего было желать: жил я с отцом в той комнате, где еще стояла моя чертежная доска, а в шкафу висела моя студенческая тужурка. Мое поколение несколько подросло и из мальчишек и девчонок превратилось в молодых людей, и барышень, многие из которых были по высшим учебным заведениям в других городах, но теперь, ввиду создавшегося положения, все были здесь. Знакомых среди молодежи у меня масса, так как я кончил Реальное Училище и был в Политехническом Институте, а значит среди бывших гимназистов, реалистов, семинаристов, гимназисток двух женских гимназий и даже ехархиалок у меня было много друзей детства. Встречались мы часто: гулянья в Новочеркасске происходили на Московской улице и только по одной ее стороне. Гуляющие доходили по Московский до Платовского проспекта и поворачивались обратно; таким образом получалось два потока. Так вот, стоило только выйти часов в 7-8 на Московскую, как из встречного потока мне говорили — «Верочка справляет свое 18-летие, заходите во вторник», через пол квартала из-под котиковой шапочки выглядывали голубенькие глазки и слышалось: «Мама собирает молодежь в четверг, вам там декламировать «Белое покрывало» или еще что-то», а еще через пол квартала: «Мишке дед прислал из Мелеховской боченок вина, приходи в субботу пробовать».
Служебная жизнь сложилась много хуже: господа офицеры мне сразу дали понять, что я офицер военного времени, а значит «ни рыба, ни мясо». Ни с одним из них дружбы кроме чисто служебных официальных отношений, у меня не завязалось, да я и не особенно стремился к этому. Отношения с казаками получились у меня неожиданно совсем другие. Нужно сказать, что, когда я уходил на войну, то зашел попрощаться к старому полковнику, участнику турецкой войны, хорошему знакомому моего отца, который мне сказал: — «Вольнопером идешь? Хорошо, только смотри, не будь прихвостнем у офицеров». Я запомнил этот совет и у меня с казаками в полку были наилучшие отношения. Теперь я, конечно, написал в полк о моей новой службе. Однажды подошел ко мне казак: «Дозвольте спросить Ваше Благородье? Вот вы в таком-то полку служили и значит Чикомасова, Воскобойникова и Мрыгина знаете?»
«Да как же — ответил я — Чикомасова при мне в руку царапнуло, я его первый и перевязывал, а с другими сколько раз в разведке был, с одного котелка борщ ели…»
«Так вот сюда об вас ребята дюже хорошо описали, скажи, говорят, там всем, что он наш, и по случаю чего, так наша 3-я сотня за него как один, да и во всем полку его хорошо знают…»
«Ну, что же спасибо ребятам за память, да и я им напишу…».
***
Когда с Московского Совещания вернулся первый выборный Донской Атаман ген. Каледин — суть его доклада первому Донскому Кругу можно изложить коротко так: «В России порядка нет и не предвидится, а что же делать нам, казакам?»
Так как выборы представителей на Круг происходили тогда, когда на войну пошли уже и полки 3-ей очереди, то в члены Круга попало много седобородых казаков, из которых один и дал ответ. Его речь появилась в наших «Донских ведомостях» и в ростовском «Приазовском крае». Постараюсь ее передать вкратце, как она мне запомнилась: «Мы, казаки, свою службу исполняли честно, и когда в 1904-1905 гг., происходили в России беспорядки, то мы присягу помня, порядок наводили, а за это нас вся Россия «нагаечниками», «опричниками» и всякими непотребными другими словами называла. Теперь Россия царя скинула, а сама пришла в ничтожество. Порядка в ней мы произвести не можем, а раз Царя — Батюшку они скинули, то от присяги мы свободны. Касательно того, что начальство нужно выбирать, то это нам еще деды рассказывали, что у нас, казаков, в давнее время это было, и это нам не в новость… Вот и сейчас, значит, мы себе Атамана Войскового выбрали, окружных, станичных, хуторских атаманов повыбирали и будем сами управляться, а они пускай в России сами управляются. Пускай они нас не тронут, а мы их трогать не будем. Теперь, значит, «прибрегая к своему берегу…» (казачье выражение означающее — заботиться о себе).
***
До сих пор не могу понять как и почему было разрешено нашему первому офицеру, перешедшему в стан большевиков есаулу Голубову устроить митинг в нашем запасном Артиллерийском дивизионе? Но это произошло — в бараке были поставлены скамьи, устроено нечто вроде возвышения для оратора. Передние скамьи спереди справа заняли офицеры, а дальше расположились казаки, молодые и еще не совсем распропагандированные. Приехал Голубов, занял свое место на трибуне. Я оказался очень близко от него и мне почему-то запомнились его глаза. Голубые глаза бывают самых разнообразных оттенков, а вот у него были очень светлые, водянистые, как бы с «сумасшедшинкой».
«Теперь, когда над нами засияло солнце свободы…» — не буду приводить митинговые слова, они всем давно уж надоели, но вот главное, на что он сделал главный упор: «Я сам офицер, но я призываю вас: создавайте свои комитеты и выбирайте себе начальников, а тех офицеров, которые пили вашу кровь — судите и поступайте с ними по революционной законности… Не слушайте тех офицеров, которые вас муштруют и наказывают — выгоняйте их вон!…» и т. д.
Казаки переглядывались, ухмылялись и смотрели на офицеров, а те бледнели, краснели и… молчали. Я положительно бесился, но хорошо понимал, что не мне же принимать какие-то меры. Голубов, накричавшись до хрипоты, уехал и все разошлись, но когда мы все офицеры собрались в дежурной, я не выдержал: Ведь он же призывал к открытому бунту, неужели же нельзя было принять какие-то меры?» — Вся злость и досада полк. Попова обрушилась на меня: «Да что вы? Офицеру выступать на митингах? Сразу видно, что вы офицер военного времени!…»
Новочеркасск был всегда тихим патриархальным городком, городом учащихся и чиновников, в котором годами не происходило никаких происшествий, а тут вдруг начались грабежи. У кого отняли деньги, с кого сняли шубу, кого-то отпустили, раздев до нага. Новочеркасск стоит на горе, так вот, если спуститься по Троицкому довольно крутому спуску, перейти через деревянный мостик речку, то попадаешь в его пригород — Хутунок. Там был расквартирован пехотный не казачий полк. С революцией большая часть его разбежалась, а человек 500 — осталось. Квартира есть, поят, кормят, почему же не пожить беззаботно, но беда в том, что на выпивку не хватает. И вот все нити грабежей вели к Хутунку. Был отдан приказ местной команде и запасной сотне отправиться в Хутунок и разоружить солдат. Казаки собрались на митинг и постановили: «Опять хочет начальство нас с солдатами стравить, с которыми мы вместе в окопах лежали? — Не желаем и не пойдем!».
Через несколько дней, на окраине близкой к Хутунку случился уже вооруженный грабеж, когда ворвались в дом и, угрожая винтовками, ограбили и избили. Тут уже нужно было принимать экстренные меры, и было решено выслать на разоружение полка юнкеров, а на всякий случай выслать и взвод артиллерии. Взвод повел командир батареи войск.старш. Шульгин, а младшим офицером был назначен я. Рано утром мы заняли позицию на бугре над Хутунком, но главное неудобство было в том, что правее нас, в 200-ах саженях находились старые артиллерийские казармы, занятые в то время выздоравливающими, запасными и просто ловчилами фронтовиками, сильно распропагандированными. Как мы только прибыли, сейчас же из казарм явились казаки и, узнав, что взвод будет участвовать в разоружении солдат Хутунка, собрали митинг и потребовали, что бы на него явился полк. Попов и дал бы объяснения. Очень скоро в коляске он приехал и, поговорив с Шульгиным, кивнул мне: «Пойдемте со мной!». Через несколько минут мы уже стояли во дворе казармы, окруженные толпой возбужденных казаков. На заявление Попова, что он получил приказ выслать взвод и его выполняет — послышался рев: «Не дадим стрелять по нашим братьям! Сметем взвод, а не допустим. Это ты мало нас на фронте муштровал, так и тут с братьями стравляешь… Знаем мы тебя и еще доберемся!».
Взбешенный Попов крикнул: «Здесь есть казаки, которые служили со мной на фронте. Скажите, в чем вы можете меня обвинить, и я вам на эти обвинения отвечу…» На минуту настало молчание, как будто никто не мог предъявить какое-нибудь обвинение, но вдруг вплотную к нам протиснулся здоровенный рыжий казак и, поднося покрытый веснушками кулак прямо к лицу Попова, заорал: «А помнишь, как мы в 1915 году по четыре дня горячей пищи не видали, а помнишь, как ты нам сало не додавал — в карман прятал?». Толпа услышав, что какое-то обвинение предъявлено, вероятно, даже не расслышав какое, снова подняла рев. Полковник, схватившись за голову и бросив в мою сторону «Поговорите с ними!» вышел из круга казаков и пошел в дежурную. Обвинения, конечно, были явно вздорные, и я попробовал «поговорить»: — «Братцы! Я сам много времени был на фронте и знаю, что при наших передвижениях кухни за нами не поспевали, но в этом не вина командира части…» — Тот же рыжий казак грубым толчком локтя отбросил меня в сторону со словами: «Ты еще желторотый, чтобы с тобой разговаривать!». Меня оттерли от очередного оратора, и я пошел к полковнику. Он сидел в дежурной за столом, все так же обхватив голову руками: «Идите на взвод, доложите Шульгину, о всем здесь происходящем и скажите, что приказание во всяком случае должно быть исполнено…» Видя меня выходящим из ворот казармы и идущим к взводу, вслед мне от толпы несется крик: «Иди, иди и скажи там, что только попробуй выстрелить по Хутунку — мы от вас мокрого места не оставим…» — Докладываю Шульгину о всем происшедшем: — «Я останусь около левого орудия, а вы идите к правому и обратите все внимание только на тех…», и он кивает головой в сторону казармы — «Идите!» — последнее слово было произнесено тоном не допускающим никаких вопросов или возражений. Становлюсь около правого орудия. «Обратите внимание только на тех», а что это значит при данном положении? При первом выстреле вся эта орава кинется на нас с целью оторвать нам головы, как слышались крики, а как я должен «обратить внимание»? Картечь, на близком расстоянии — вещь очень убедительная и пожалуй об этом можно спросить, не спрашивая прямо. «Поднести к орудию лоток со шрапнелью!» — командую я и наблюдаю за Шумилиным. Он смотрит в бинокль на Хутунок лица его я не вижу, но он молчит, а не слышать моей команды он не мог.
Уже десятый час, а юнкеров все нет. С нашего бугра, между крышами домов можно видеть некоторые отрезки Троицкого спуска, и я туда вглядываюсь. Боже, да кто же так распорядился? Чтобы понять мое волнение, нужно хорошо знать эту местность. По Троицкому крутому спуску да еще с выемкой в середине когда-то шла грунтовая дорога на «погибельный Кавказ». К приезду Государя донцы решили этот спуск «облагородить». Сделана была насыпь, начинающаяся около церкви и кончающаяся почти около реки, и вымощена булыжником. Справа и слева от насыпи были оставлены очень узкие грунтовые дороги, так как прямо на их краях стояли маленькие домики жителей. По середине спуска, где насыпь достигала наибольшей высоты, поставлена триумфальная арка. Носки сапог человека, стоящего около арки приходятся вровень с крышами домиков. Вот юнкера в конном
строю по три вступили на насыпь. Спуск виден из Хутунка, как на ладони и, если найдутся только десять стрелков, которые обстреляют юнкеров около арки, то упавшие раненые лошади завалят узкую дорогу, а перепрыгнуть через них на булыжниках почти невозможно. Спрыгнуть на лошади вправо или влево с крутого спуска, имея внизу узенькую дорожку и стены домов — это 90% за то, чтобы сломать ноги лошади или голову себе. Конечно, у юнкеров при таких обстоятельствах возникнет беспорядок, а дальше — произойдет цепная реакция. Шумилин должен открыть огонь по Хутунку, орава бросится на нас, а встречу ли ее картечью?
Вот юнкера мелькнули между крышами, уже приближаются к арке. Вот сейчас, сейчас — напряжение достигнет высшей точки. Вот они показались ниже арки, стало уже легче, лишь бы их не встретили на узком мостике. Вот они прошли мостик, втянулись в Хутунок и через час… оттуда пошли подводы с винтовками. Все обошлось благополучно…
Если остался еще в живых кто-либо из юнкеров, разоружавших Хутунок — отзовитесь!
***
По случаю доклада есаула Чернецова о положении фронта на воронежском направлении, было назначено гарнизонное собрание господ офицеров в зале Офицерского собрания. Чернецов говорил: «В каменноугольном районе начались беспорядки, даже с убийствами руководящего состава, и господин Атаман приказал мне навести там порядок, и я его там навел… Когда я с отрядом занимал такую то станцию, с соседней станицы со мной связался по телефону красный комиссар и предложил мне сдаться, ввиду большого превосходства его сил и малочисленности моего отряда. Я ответил, что мне нужно время на размышление. В два часа ночи я ворвался с отрядом на эту станцию и комиссара пристрелил лично… Среди вас говорят, что я слишком молод, чтобы командовать отрядом. Если господин Атаман прикажет — я передам любому из вас командование отрядом и подчинюсь ему… Господа офицеры! На этой вот шее — Чернецов подтверждает свои слова жестом, который нельзя забыть — закидывает обе руки на затылок и проводит пальцами по стоячему воротничку френча — я уже чувствую большевистскую петлю, но, когда меня будут вешать, я буду знать за что меня вешают!
Вот этими руками я не мало отправил большевистской с….чи на тот свет и нахожу, что цена за мою жизнь подходящая, а вот вы, господа офицеры, когда вас будут вешать на том же фонарном столбе что и меня, вы подумайте за что вас вешают? За то, что вы, позванивая шпорами, гуляете по Московской? И только? Цена маловата… Господа, вступайте в отряд, остаются считанные дни и, если мы ничего не сделаем, большевистская волна захлестнет наш родной Дон… Сейчас каждая рука, каждая винтовка на счету… Я оставляю здесь на столе лист бумаги для желающих записаться, а теперь простите, дела отряда меня призывают…» Он щелкнул каблуками и твердой походкой покинул зал.
Я уже много слышал о Чернецове, а теперь его вид, его речь произвели на меня очень сильное впечатление. Я бросаюсь к полк. Попову: «Господин полковник, разрешите мне записаться в отряд есаула Чернецова?
«Да, что вы? Вы состоите на действительной службе и хотите записаться в какой-то партизанский отряд? — Ни в коем случае…» — не знаю, что он увидел в моих глазах, но сейчас же добавил: «А если вы туда запишетесь самовольно, то я отдам вас под суд, как дезертира из части!»
***
Кто-то сообщил, что с фронта пришел целый полк под командой полковника Тацина. Полк долго пробивался то по ЖД, то походным порядком, но всегда гордо отвечал солдатам, старавшимся его задержать и разоружить: «Оружия не сдадим и офицеров не выдадим, а лучше пропустите чтобы не было беды…» Теперь этот полк находится в полупереходе от Новочеркасска, сейчас приводит себя в порядок и завтра будет представляться Атаману. Из-за службы я не мог сам присутствовать на этом, но вечером от нескольких лиц услышал описание этого события. Полк, в отличном виде выстроился на Дворцовой улице против Атаманского дворца. Генерал Каледин вышел на балкон 2-го этажа дворца, благодарил казаков за службу и рассказал им о том, что 1-й Донской Войсковой Круг поручил ему, 1-ому Донскому выборному Атаману, защищать Дон от большевиков. Самыми горячими словами он просил казаков сменить отряд есаула Чернецова и защитить Дон от красных, наступающих от Воронежа. «Вы уже видели по дороге, что делают солдатские банды, так защите от этого наши станицы».
Некоторое время стоял невыразимый шум: «Пойдем как один». Защитим наши станицы! Ура…!»
Атаман поднял руки и все постепенно стихло: «Я обращался к вам как генерал, обращался как Атаман, а теперь по старым казачьим обычаям, я обращаюсь к вам, как старик-отец: дети, защитите Дон!!!». И Атаман снял фуражку и в пояс поклонился казакам…
Что тут поднялось — описанию не поддается. Казаки били себя в грудь кулаками, клялись, многие плакали. В этот вечер в Новочеркасске только и было разговоров: «Ну теперь-то целый полк фронтовиков, да какие ребята! Если Чернецов сдерживал красных со своими мальчиками, то эти то прямо их вышвырнут с казачьей земли…» А днем поползли какие-то неопределенные слухи, и к вечеру выяснилось, что ночью казаки разошлись по своим станицам, осталось человек 30-ть да и те, вероятно, этой ночью уйдут…
(Продолжение следует)
В. С. Мыльников
Caixa Postal 8405 Sao Paulo Brésil
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: