Из Екатеринодара мы выехали целым караваном из десяти и даже больше повозок т. к. железная дорога не действовала, и, под охраной 15-20-ти вооруженных конных красноармейцев, для того что бы защищать нас, в случае надобности от белогвардейских банд, которые — по слухам — «пошаливали». До Майкопа добрались благополучно и явились в контору завода «Дубэкстракт» которая находилась в самом городе. Присланных на этот завод из Екатеринодара нас было четверо, — два пожилых довольно интеллигентного вида, в полувоенной одежде, по которой судить нельзя, так как в то время половина мужского населения была одета так же, как и мы с Шурой. В конторе нам сказали, что главного инженера по фамилии Остоя-Овсянный сейчас нет и мы должны были его подождать. Явился инженер, высокий, худощавый, в полувоенной одежде енглизированного типа и с вечной трубкой в зубах. Бегло осмотрев нас он отрывисто сказал: «Сейчас у меня совершенно нет времени с Вами разговаривать. Денег нет?… — получите аванс, а переспите на столах в канцелярии, — я Вас потом вызову» и — пройдя через контору прошел через какую-то дверь и щелкнул за собою ключем. Потом мы узнали, что дверь эта вела в его частную квартиру. На следующий день мы с Шурой попали на базар и пришли в восторг от того изобилия которое там оказалось: окрестное население вынесло на продажу ковриги дивного кубанского хлеба, сало, масло, молоко, яйца и все прочее и подобное! По распоряжению правительства все деньги имевшие хождение при нас, считались действительными т. е. и «керенки» и добровольческие и донские; но добровольческие почему-то брали с наименьшей охотой и поэтому баба, которой Шура заплатил «колокольчиками», запротестовала. Шура, который всегда и при всех обстоятельствах оставался Шурой, стал гордо в позу и заявил: «Товарищ баба!… теперь у нас рабоче-крестьянское правительство — и ты, как представительница крестьянского класса, должна строго исполнять постановления нашего правительства и брать всякие деньги». После этой тирады баба смирилась. Кажется на третий день нашего пребывания в Майкопе пришелся праздник первого мая и мы, конечно, пошли в колонне, по городу с красными флагами и, плакатами со всякими лозунгами Шура шел рядом со мной и с очень серьезным видом раскрывал рот, так что можно было подумать что он с большим увлечением ревет интернационал, но вот далеко впереди перед нами показался двухэтажный дом с балкончиком, как бы нависшим над улицей и я услышал — вполголоса: «Вот на этом бы балкончике да установить пулемет, да вдарить бы по нас: я бы первым кричал… «бей!..»
Ожидание становится томительным, но однажды инженер, проходя, бросил: «Сегодня после занятий останетесь в конторе». После окончания занятий ждем еще с час, пока из частной квартиры не открылась дверь. Инженер осмотрев нас и, указывая на самого пожилого из нас, говорит: «Пожалуйте!…» пропускает его и мы слышим как ключ щелкает в замке за ними. Через 10-15 минут он выходит, приглашает другого пожилого и опять скрывается; — мы с Шурой переглядываемся. Еще через четверть часа он — появившись снова, кивает так же и Шуре. Я остаюсь один в конторе. Вихрем, в голове проносятся назойливые вопросы: «Позвольте!… В чем же дело?.. Он уводит их, и назад они больше не показываются… Надо полагать — что они арестовываются и, их уводят через другую дверь?..» Доходит очередь и до меня. Вхожу… Налево — большой, инженерский, письменный стол; за ним очень большое окно выходящее в большой, весь покрытый весенней, майской зеленью сад; направо, — около стен — стулья, на которых сидят — и двое пожилых и Шура. Инженер садится в кресло за письменным столом — значит — спиною к окну и кивает мне, показывая на стул, стоящий перед столом. «Так значит Вы техник?» «Да», отвечаю я односложно. Инженер пыхтит трубкой раза два-три и, глядя на меня в упор спрашивает: «А какой Вы техник? пулеметчик или артиллерист?» Мысли мелькают молнией. На столе, — тяжелое, мраморное прес-папье; — «ударить его по голове перескочить и через него и через стол — и в сад. Ну!…а дальше? Почему же все остальные так спокойно сидят на стульях?! «Артиллерист…» Инженер откидывается в кресле: «Ну!.. что я с Вами буду делать?.. Я спрашиваю четырех техников, а мне присылают 4-х офицеров». Некоторое время инженер что-то думает и только трубка его пыхтит как паровоз. «Съемки умеете делать?» Более пожилой твердо и уверенно отвечает: «Да». Дальнейшие распоряжения даются твердо и уверенно, видно инженер решил, что с нами делать. «Завтра получите теодолит, рейки, цепь, бумагу, карту, где будет указано направление и будете делать съемку для узкоколейки от завода в лес. Квартиру найдете где-либо подальше от города. Через неделю кто-либо один принесет мне результат Вашей работы, после окончания занятий в конторе». Инженер отмыкает дверь в контору, «Всего хорошего!» Выходим и начинаем знакомиться. Один из пожилых, (конечно по сравнению с нами в то время), оказывается полковником Генерального штаба, не то Тимошенко, не то Тимченко, точно не помню, а другой — сильно глуховатый после контузии пехотный капитан Иванов.
На следующий день, оставив капитана и Шуру получать все нам причитающееся мы с полковником, захватив карту идем обследовать место нашей работы. Если выйти из Майкопа по направлению станицы Тульской, то сейчас же влево отходит дорога, которая идет сначала по равнине, потом по буграм покрытым кустарником и, верстах в четырех входит уже в лес. Мы, сверяясь с картой, дошли до леса и нашли в маленькой котловине около самого леса «плантацию» (как здесь называют) Демиденко, куда мы зашли и справились, не возьмут ли они четырех техников, которые будут работать в этом районе. Симпатяга старикан хозяин с бородкой клинушком быстро согласился и назначил цену, самую, что называется «Божескую». Еще до вечера перенесли мы все наше имущество на плантацию и, на следующий день уже повели нашу работу, начиная от завода к лесу. Наши пожилые пошли с теодолитом, а мы с Шурой — прямо бегом бегали с рейками и цепью, так как — ввиду того, что инженер к нам так хорошо отнесся, мы должны заслужить его внимание. В конце недели полковник принялся за работу. Откуда-то достали краски и все что нужно. Полковник писал каллиграфически, а расчерчивал и разрисовывал — художественно, так что получился не чертеж, а прямо — картина; хоть на стену вешай, да и любуйся.
Взяли четыре спички, у одной отломали головку, кто-то зажал это в руке и потянули жребий — кому нести результат нашей работы инженеру в город. Конечно же он выпал на меня, и я отправился в путь.
Дождавшись, когда последний служащий покинул контору, я в конце концов был приглашен и вошел в кабинет инженера, тот, указав кивком головы на большую чертежную доску, сказал: «Вот кнопки — приколите!…» Я бережно разгладил принесенный лист бумаги (ватманской) и тщательно приколол ее к доске. Инженер встал из-за стола, подошел и, по моему, страшно долго рассматривал нашу работу, а я стоял в сторонке и, конечно же, ожидал похвал. Вдруг он обернулся ко мне и, уж больно раздраженным голосом сказал: «Ну!… зачем я Вас послал, скажите пожалуйста?.. Ну — зачем?..»
Я был положительно огорошен; и, тоном нашалившего школьника лишь робко промолвил: «Делать… съемку… для… узкоколейки…» «Да поймите же Вы, что я послал Вас в лес до тех пор пока… ну, пока не изменятся обстоятельства. Понятно Вам это, или еще нет?.. Снять с доски!.. Через неделю принесете мне четверть этой работы, а эту никому не показывать». Я — ломая ногти — отцепил кнопки, свернул лист в трубку и, пулей вылетел из кабинета..
Жизнь у нас с этого дня началась очень интересная. Мы вставали рано, одновременно с хозяевами, завтракали и, забрав инструменты, уходили в лес. Там, выбрав укромное местечко усаживались и начинали разговоры о том, «как мы дошли до жизни такой», и, приключения каждого из нас.
Знаете ли Вы, что такое кубанские леса?.. В мае месяце, когда все растет, все зеленеет — цветет, когда каждая былинка издает, излучает свой аромат; а выйдешь на полянку и поражаешься… Вся, вся она красная от зреющей чудной, крупной, ароматной земляники, да так, что шагу нельзя ступить не раздавив ягод. Население нашей плантации состояло из: старика отца, женатого сына, двух солдаток у которых мужья не вернулись с фронта: Насти 25-ти лет и Ульяши 24-х и, девки — лет 18-ти. Причем и бабы и девка были — прямо — загляденье. Высокие, хорошо сложенные, розовощекие; прямо можно сказать — отменные кубанки.
Все это население было занято с раннего утра до позднего вечера, да и было чем. На плантации имелось: 6 коров, три пары рабочих волов, две лошади, много всякой птицы и, большой огород, в котором сейчас было много работы. В обед мы получали большую глиняную миску с борщем, деревянные ложки и хлебали в очередь из одной миски прикусывая дивный кубанский серый хлеб простого размола. На второе ставилась другая миска, приносился солидный «глечек» простокваши, которую мы так же съедали, кто с хлебом а кто и без хлеба — это, смотря по аппетиту; добавка того и другого давалась беспрекословно. Последние дни мы брали с собою идя в лес утром ведро и за час, — самое больше полтора набирали пол-ведра душистой земляники. На второе наваливали пол-миски земляники, заливали простоквашей и, — получалось не плохо, и даже — очень вкусно.
Кажется на третью ночь нашего пребывания на плантации я — проснувшись, не нашел Шуру, с которым мы спали рядом на полсти, разостланной прямо на полу; а выйдя — мне послышалось какое-то взвизгивание с сеновала, на котором спала девка. Неделю я спал крепко и не просыпался, после чего, проснувшись, опять не нашел Шуру, но выйдя — уже визга не слышал. Прислуживала нам за обедом обыкновенно Ульяша, и вот однажды она поставила нам на второе «глечек» и быстро скрылась, а мы, вываливая его на землянику заметили что это не белый цвет простокваши, а как будто бы кремовый а попробовав выяснили, что это густая сметана. Полковник, с аппетитом проглотив ложку земляники со сметаной, вежливо кланяясь в сторону Шуры — сказал: «Кажется Вам, Александр Сергеевич мы обязаны за такие дары?..» Шура покраснел, хотел что-то сказать, но поперхнулся сметаной и — промолчал. Оставшись с ним наедине, я отпустил по этому поводу какую-то шутку, но он прямо набросился на меня. «Да пойми же ты, что жизнь — это жизнь при всяких положениях и нужно ею пользоваться насколько возможно; а ты — дурак — старшая на тебя все глаза проглядела, а ты корчишь из себя Иосифа Прекрасного, — ну и дурак!…» Я от него отмахнулся. Да и что я смог бы ему ответить на это?..
Хозяева скосили сено, сгребли его в копны и теперь, боясь дождей, спешили свезти его к дому и сложить в стога. Чтобы ускорить дело, хозяин обратился к нам с просьбой, не смогли ли бы мы ему помочь и поработать день или два. Ясно, что отказать ему в этом мы не могли. Рано утром старик распределил нас по работам: за сеном пошли три торбы запряженные быками. На одной, — сын с женой, на другой — Шура, конечно с Ульяшей, а на третью попал я с Настей; пожилые же наши остались с хозяином, чтобы складывать стог, когда мы привезем сено. Мы выехали на очень большую поляну покрытую копнами сена и начали набрасывать его на торбу. «Воз растет, растет как дом». Так и было на самом деле, а когда он стал уже довольно высоким, Настя залезла на верх, а я, взяв длинные вилы начал подавать ей сено, которое она там распределяла. Сено сгребалось конными граблями с довольно редкими зубьями, а поэтому на поле остается много мелочи, которая потом уже сгребается ручными граблями и, вот к такой-то копне, как потом оказалось, мы и подъехали. Я глубоко воткнул вилы в сено, поднял, а оно рассыпалось обсыпав меня с ног до головы и с головы до ног, я попробовал еще раз, а результат все тот же. Настя, стоя на возу, хохочет во все горло и, наконец, со словами «Да ты не умеешь, постой я тебе покажу — соскальзывает по сену, легко спрыгивает и подходит ко мне. — Смотри — говорит она показывая рукою в сторону — Шурка с Уляшей уже домой едут, а мы копаемся». Я простодушно оборачиваюсь, что бы посмотреть и, вдруг чувствую, что я обхвачен сзади за талию, поднят на воздух и брошен на копну сена… Позвольте!.. Во мне 1 метр 80 сантиметров роста, — 80-82 кило веса, а я брошен в сено как котеночек. Вскакиваю, оборачиваюсь и вижу, — Настя присела, пригнулась и расставила руки. Ясное приглашение побороться «наломки» то-есть поднять и бросить на землю. Кидаюсь, обхватываю и чувствую под руками не дамскую спинку, — а железо и, обхвачен не дамскими ручками, а клешами. Первый мой рывок был безрезультатным, — это-же какой-то монумент. Вся мужская гордость вскипела во мне и, даже злость взяла; а поэтому, собрав все свои силы до капельки, рванул, приподнял и, — сделав полуоборот, хотел было бросить ее в сено. Да не тут-то было. Руки ее — как клещи не разошлись и мы упали вместе… Настя, стыдливо одергивая юбку, поднялась со словами: «Здоровый чертяка», что в устах кубанской казачки обозначало высшую меру похвалы. Так я это и понял.
Через пару дней пришла моя очередь итти в Майкоп. И я пошел… Есть ложь, так похожая на правду, что все ей верят без возражений; а есть правда — настолько неправдоподобная, что никто ей не верит и, каждый скажет, что это ложь. О моих приключениях на Кавказе имеются печатные воспоминания трех человек — свидетелей и очевидцев и, значит об этом я могу говорить и не быть обвиненным во лжи. Этого же случая, — свидетелей не имеется, а поэтому буду говорить кратко: был арестован… ушел… пуля пробила лишь мякоть правого плеча…
От редакции:
Этот эпизод автор умалчивает по той причине, что в начале 1954 года под псевдонимом фамилии его матери «Планидин», была напечатана его статья «Среди Зеленых и Красных» в Аргентинской газете «За Правду». Этой статье в то время никто не хотел верить и, его обвиняли, не только в этом эпизоде, напечатанном в № 246 «За Правду», но и во всем том, что происходило летом 1920 года вокруг города Майкопа, о корпусе полковника Крыжановского и т. д. Его обвиняли в фантазии и даже во лжи, так как вся русская зарубежная пресса почему-то была очень скупа подробностями об «Армии Генерала Фостикова» и, о той причине, по которой десант, посланный из Крыма генералом Врангелем на Таманский полуостров, не имел успеха, и был оттеснен к морю.
Ниже приводим выдержки из этой статьи, любезно присланной нам М.Н. Мыльниковой.
***
…Однажды иду в город, где у меня имеются уже кое-какие знакомые. Возвращаясь из города, вижу, что на всех дорогах стоят посты красноармейцев. Замечаю это слишком поздно, бежать уже нет смысла. Меня задерживают и ведут в комиссариат. Приходим. Кто-то говорит: «Это тот самый». Проводят к комиссару. «Фамилия»?… «Троилин». «Врешь!..». «Да Троилин же». «Врешь!..» Хватает какую-то бумагу и читает: «Бывший белый офицер, отпущенный на службу, сейчас же скрывается под фамилией Троилина и прибыл в Майкоп… враг народа… А!.. поймали-таки тебя, белогвардейская собака!..»
Гляжу на него — и меня охватывает бешенная злоба, при которой забывается все на свете. «А ты кто?.. Я же по морде вижу что ты сам бывший офицер, а теперь лижешь им… хватаешь нас, мерзавец!..» Черное дуло револьвера выписывает против меня вензеля. «Стреляй!… У тебя руки трясутся, потому что ты знаешь что я говорю правду, что ты мерзавец».. «А!?.. Легкой смерти хочешь, нет?!.. Взять его в погреб № 4. Да не вдвоем, а шесть человек… Смотрите, головами за него отвечаете.
Ведут по улицам. Почти темно. Если бы хоть четверо, рискнул бы, а с шестью, как ни прикладываю, ничего не получается. Открывается дверь погреба, лестница. Смотрю, куда сделать шаг, но в этот миг меня бьют по затылку прикладом и я лечу вниз. Прихожу в себя на куче бураков. Единственная обстановка погреба – бочка, на бочке свечка, которая еле-еле освещает маленький круг. Кругом ходят с места на место или стоят люди. Большинство в черкесках. Всего в погребе — человек 40.
Через 2-3 дня вечером кто-то кричит в окошко: «Эй там — слушай!. По приговору верховного трибунале чрезвычайной комиссии все, находящиеся в погребе № 4 приговариваются к высшей мере наказания… Приговор привести в исполнение завтра, в 6 часов утра…
Некоторое время в нашем погребе царило гробовое молчание. Но вот кто-то из кубанцев трухнул головой: «Щэ-ж, братцы… — В могыли наспымось… Чи нэ заспивать нам? Мытро! — зачинай!» «Та яку-ж?..» «Та: Як умру, то поховайтэ».
Много лет прошло с тех пор, а вот и сейчас — закрою глаза и вижу: темный подвал, свечка на бочке освещает лица певцов, которые старательно выводят: «Сэ-ре-эд сте-э-пу, ши-ыро-ко-о-му…» Пели, почти до утра.
Утром вывели нас на окраину города. «Ну, становись!..» «Товарищ — обратились красноармейцы к старшему — прикажите им раздеться, а то потом одежда закровянится, да и дырки опять будут. Зачем добро портить зря?..» «Правильно! Ну, раздевайся — сволочь!..»
Интересно: идешь и не чувствуешь. Думаешь, а мыслей нет. Смотришь, но ничего не видишь. Я расстегнул воротник и начал быстро раздеваться, и вдруг, в этот момент чувства заработали. Я увидел: — Один красноармеец, положив винтовку, примеряет черкеску. Другой — стягивает с кого-то штаны. Двое — спорят из-за сапог, которые находятся еще на ногах живого человека. Каждый хочет захватить себе ту вещь, которая ему понравилась.
Дальнейшего я возстановить не могу. Кого-то ударил, через кого-то перепрыгнул, и вот я уже изо всех сил бегу по направлению к лесу. В голове мелькает мысль, нужно бежать зигзагом, но это в голове, а ноги работают так, что ни о каком зигзаге и думать не приходится. Лес приближается, но воздуха не хватает. Во рту — слизь, а в груди печет. Но вот и лес. С разбегу натыкаюсь на дерево. Бегу по лесу, шатаясь и цепляясь за деревья. Дальше. Дальше. Падаю, поднимаюсь, бегу, снова падаю. С разбегу кувыркаюсь в какую-то яму, густо поросшую папоротником. Сердце готово лопнуть. Ползу на четвереньках и — окончательно падаю. Сил больше нет… Пускай убивают… Постепенно прихожу в себя, но дышу так, что слышно за версту. Стараюсь прислушаться. Где-то вдалеке как будто кричат, но вблизи — тихо. Поднимаюсь и совершенно разбитый, плетусь все дальше, вглубь леса. Только теперь замечаю, что по правой руке течет кровь, на плече рубашки — две дырочки, но нуля только немного разорвала мякоть скользнув по плечу. К полудню решаю, что забрался достаточно далеко, и ложусь в густом орешнике. Начинаю размышлять. Мне нужно, конечно, со всеми предосторожностями, добраться до нашей плантации. Пытаюсь ориентироваться, и это мне в конце концов удается.
К полудню следующего дня я добираюсь по лесу к плантации и издали наблюдаю, как там идет жизнь. Как будто все спокойно, но и этой внешней тишине доверять нельзя. Жду темноты и, когда жизнь почти совсем замирает на плантации, прикладываю руки ко рту, и из леса несутся три крика совы: «Угу-гу… Угу-гу… Угу-гу. Через несколько минут как будто что-то мелькнуло во дворе, а вот и идет к лесу.
«Хм! Ну и храбрая баба!…» «Ты?..» «Я»… Это — дочка нашего хозяина…
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: