— Пропели они хором импровизацию из песенки «Мичман Джонс» и командировали меня с Верой Александровной и Сорокиным на базар за провиантом. На базаре мадам Лазаревич веля себя с торговцами, как настоящая «ханум», торговалась до потери сознания с армянами и прямо таки вырывала у них из рук молоденького барашка, свежую рыбу, напоминавшую по виду осетрину и небольшой копченый окорочек. В булочной мне было предложено попробовать, круглые как блины, лепешки называемые «чуреками» и заменявшими здесь наш белый хлеб. Должен заметить, что этот хлеб несравненно хуже мягких французских булочек, выпеченных в третьеразрядной пекарне любого русского провинциального городка. В то время как я жевал чурек, Сорокин куда-то скрылся под предлогом поговорить с Али Бабою и вскоре вернулся с четвертью Кахетинского вина. В гостинице офицеры наперебой помогали Воре Александровне накрывать на стол, жарить барашка, резать тонкими ломтиками окорочек и отваривать рыбу, причем поручик фон Меер обещал приготовить к ней по собственному рецепту соус майонез. Володя Лазаревич, хозяин дома и командир обоза первого разряда, постукивал деревяшкой и суетился около «спиртного» довольствия, дополняя к двум рюмкам женину фарфоровую кружку, чей то разбитый стакан и какой-то странный сосуд, сильно напоминавший лампадку. Запах жареной баранины приятно щекотал обаяние и не выдержав соблазна, Лазаревич выпил со мною на «ты» под звон шпор, то есть без закуски. По причине полнейшего отсутствия тарелок, завтрак был сервирован на оберточной бумаге и мы пользовались четырьмя вилками и двумя ножами. В виде особого уважения Сорокин предложил хозяйке раскладной охотничий нож, за что и был вознагражден лучшим куском жирного барашка. Но дело, конечно, не в удобствах, а в гусарской пирушке под шум Черноморской волны. После завтрака Лазаревич предложил мне поехать навестить в Лазаровке штаб дивизиона. Сорокин чувствовал себя в Туапсе, словно в родном Харькове, незаметно отлучился на четверть часа и подкатил к гостинице на уместительной черкесской арбе. Лазаревич приказал прикомандированными поручикам оставаться дома и захватив супругу и фон Меера, предложил нам занять место в восточном «кабриолете». Дорога сразу покорила меня сказочной прелестью своих пейзажей. Я любовался все время живописными ущельями, изумрудной зеленью лесов и пеной морского прибоя, разбивавшегося почти под колесами нашей арбы. Безусловно правы были те, кто называл Черноморское побережье «Лазурными Берегами», так как по красоте им нет равных в России. В пяти верстах за городом арба остановилась около небольшого «духана» и Вера Александровна предложила мне выпить кофе «по-турецки». Для этого ее супруг отозвал в угол старого хозяина грузина и делая ему какие-то кабалистические знаки, указывал все время в мою сторону. Грузин кивал в ответ своим красным носом и принялся возиться у огня, насыпая в металлическую чашку с длинной ручкой черный порошек напоминавший слегка порох, дул на огонь и в довершении всего обмакнул в содержимое питье горящую лучину. После всех этих таинственных махинаций мне было торжественно предложено выпить настоящее кофе по-турецки. Откровенно говоря, напиток этот мне совсем не понравился и отплевывая гущу, я хвалил его что бы не обижать корнета Лазаревича и его супругу. Не успели мы отъехать от духана и с пол версты, как на дороге, словно из под земли, появился всадник в лихо заломленной на затылок алой гусарской фуражке, верхом на великолепном рыжем скакуне. На этом офицере все хорошо сидело, начиная с новенького кителя, украшенного орденом Св. Владимира с мечами и бантом и двумя знаками Николаевского кавалерийского училища и Московского Наследника Цесаревича Лицея, кончая синими чакчирами и кривой шашкою, надетой на золотой портупее. То был ротмистр Анатолий Георгиевич Гольм. Я соскочил с арбы и подошел к нему поздороваться. — «Здравствуйте хорунжий Голынцев, рад вас видеть! Я уже кое что о вас слышал от ротмистра Слезкина. Хотите вернуться к нам в полк или решили остаться в гвардии? У нас пока только два пеших эскадрона, но как только нам удасться раздобыть коней, то уверяю вас, Изюмские гусары еще поспорят в конных атаках с Лейб Казаками!» — Проговорил он спрыгнув с коня и здороваясь со мной и с Верой Александровной. — «Вот хорошо, что вы барыня надумали заглянуть к нам в гости. Представьте себе, у нас в штаб-квартире иссякли «харчи» и подполковник Петухов послал меня к черкесам в аул за провизией, иначе «господам» придется питаться акридами и диким медом!» — Засмеявшись он похлопал по плечу Лазаревича, обнялся с фон Меером, поцеловал ручку Вере Александровне и отвесив общий поклон, вскочил в седло и так же быстро исчез, как и появился. Местечко Лазаревка состояло из четырех полуразрушенных дач и двух беседок, уныло ютившихся на берегу моря. Когда-то все это принадлежало столичным богачам, но в данное время здесь располагался штаб Изюмского гусарского дивизиона, как называл Лазаревич с гордостью местожительство своих офицеров. Там я встретил Бориса Николаевича Слезкина, недавно приехавшего из Киева подполковника Михаила Александровича Петухова, сумрачного брюнета ротмистра Владимира Николаевича Авдеева, а так же и моих приятелей по Великой войне корнетов Сергея Алексеевича Грачева-Косоговского и Георгия Васильевича Нехаевского. После радостных объятий и поцелуев я был приятно удивлен, заметив среди офицеров так называемого на фронте «большевизана» в кожаной куртке прапорщика Жедринского и его неразлучного друга прапорщика Копыля, прибывших в числе первых на формирование родного полка. Шутки и смех раздавались со всех сторон. Натянутость отношений, существовавшая в старом полку между старшими и младшими офицерами, исчезла бесследно и корнеты не давали покоя подполковнику Петухову, упрашивая подарить им украинские кокарды которые они наденут на сапоги вместо розеток. Михаил Александрович отнекивался и отвечал, что пока еще не знает, останется ли в дивизионе или вернется на Украину, если там опять будет гетман. По его лицу не трудно было прочесть разочарование от порядков в Добровольческой армии. Молодежь немедленно завладела мною и мне пришлось поселиться у них в маленькой даче-кладовой без окон и без дверей. Спали мы все на полу на свежем сене, укрывались шинелями и, несмотря на зимнее время, не могли жаловаться на холод, так как на побережье стояла прекрасная теплая погода. В первый же день я обратил внимание на странное формирование дивизиона. Старший из полковых офицеров, кавалер Золотого Оружия, боевой подполковник Петухов совершенно не прикасался к делу, отдав бразды правления ротмистру Слезкину, прибывшему ранее него в Доброармию, ротмистр Гольм с поручиком фон Меером так же не интересовались формированием и занимались больше обстрелом персиками дачи Веры Александровны, чем портили только нервы корнету Лазаревичу, а ротмистр Авдеев, офицер мирного времени, чувствовал себя в гостях и усевшись за единственный столик, составлял пульку в преферанс. Корнеты и прапорщики вообще ничего не делали и только ежедневно по несколько раз купались в море. На фронте против мирной Грузии находились с двумя пешими эскадронами ротмистр Дубровенский, поручик Кавесников, корнет Морозов и прикомандированный прапорщик, участник «Ледяного Похода», бывший кадет пятого класса Орловского Бахтина кадетского корпуса Мамин-Драшпиль. Дубровенский на правах «первопоходника» играл первую роль и полноправно распоряжался тридцатью пленными красноармейцами, которых Слезкин гордо называл Изюмскими гусарами. Остальные офицеры, как я уже сказал раньше, ничего не делали и каждый по своему развлекались на морском курорте. Душа этой странной организации, прозванный Гольмом в шутку, «Шлепкиным», вечно суетился, писал кому то длинные рапорты и ежедневно ездил к Дубровенскому, стоящему со своими гусарами в семи верстах от нас в разрушенном черкесском ауле. Молодые корнеты уже успели мне рассказать, что фронта вообще с Грузией не существовало и гусары пока охраняли только кухни и обозы Первого Офицерского конного полка, к которому мы были причислены, а деловой вид ротмистра Слезкина был попросту «блефом». В качестве первого боевого трофея мне показали четырнадцатилетнего мальчугана грузина, перебежавшего к гусарам около Сочи и теперь исполнявшего в штаб-квартире обязанности метрдотеля. Сережа Грачев Косоговский с Володей Сорокиным очень интересовались жизнью у Лейб Казаков, расспрашивали про Ростов и завидовали моей службе в гвардии на Дону, где все было так, как в старой России. Георгий Васильевич Нехаевский по-прежнему продолжал оставаться бирюком и только заметил раз мне во время прогулки по пляжу: — «Странные здесь порядки, Олег, не формирование гусарского полка, а водевиль какой-то разыгрывается. До сих пор не могу понять в чем тут дело?» — Таким образом, в дружной корнетской семье пролетел очень быстро мой недельный отпуск и мне пришлось возвращаться в Туапсе. На мой вопрос при расстовании, почему такая разница в жизни на Дону и в Доброармии, Нехаевский, улыбнувшись ответил: — вполне понятно, казаки у себя дома на Дону со своим атаманом, а мы здесь у черта на куличках у черкесов и нами командуют, как ты сам видел у нас в дивизионе, сами назначившие себя генералы и что они хотят, то, мне кажется, они и сами не знают.
— В гостинице «Канаде» меня встретил ротмистр Слезкин и с деловым видом вручил бумаги в Донское военное министерство с ходатайством о немедленном моем отчислении в Добровольческую армию по причине формирования там 11-го гусарского Изюмского полка, кадровым офицером которого я числюсь и поныне. Как всегда, он куда-то страшно торопился и боялся опоздать на деловое свидание. Протягивая мне руку, он радостно заявил, что Союзники, наконец, окончательно разгромили Германию и генералу Краснову придется или бежать с немцами, как гетману Скоропадскому, или подчиниться Добровольческому главному командованию. При этом Борис Николаевич попросил меня и корнета Сорокина присутствовать сегодня вечером от лица Изюмского гусарского дивизиона в курзале на ужине по случаю прихода в Туапсе кораблей Союзной эскадры. Вечером мы туда отправились и вот что мы там увидели. В большом освещенном зале состоялось объединение русских добровольческих офицеров с французскими и английскими матросами. Перед ужином появилось несколько офицеров Генерального Штаба в сопровождении командиров с французского крейсера «Эрнест Ренан» и английского миноносца «Карадлг». Они разговаривали с гостями по-французски, указывали на добровольцев и затем удалились на банкет в ресторан «Черномор». После их отъезда я сел за стол между Володей Сорокиным и корнетом князем Чхотуа. На лицах у добровольцев сияла радость по случаю прихода Союзников и все ожидали от победителей реальной помощи и скорейшего окончания гражданской войны в России полнейшей победою добровольцев. Английские и французские матросы пили русскую водку, рассматривали с нескрываемым любопытством форму кубанских офицеров в черкесках и просили у них на память серебряные газыри. В конце ужина публика немного подвыпила, кубанцы затянули песни, загремел тулумбас и запищала зурна. Любители танцевать пустились по залу отплясывать лезгинку, а остальные офицеры принялись хлопать им в такт в ладошки и стрелять в потолок из револьверов. Какой-то бравый кубанский сотник выхватил кинжал, взял другой у товарища и начал играть ими во время танца, то подбрасывая, то втыкая в пол и перебирая ногами в мягких чувяках между острыми клинками. Такие азиатские развлечения перепугали иностранных матросов, наших просвещенных европейских союзников, и они сразу прекратили ужин, столпившись группами вдоль стен. После Лейб Казачьего банкета мне совсем не понравилась подобная встреча и я заявил приятелям, что возмущен добровольческим начальством, приказавшем русским офицерам развлекать союзных матросов, а самим уйти ужинать в ресторан с союзными офицерами. — «Господа, послушайте да это черт знает что такое! На Дону мне ни разу не приходилось видеть подобное безобразие! Там никто не заставлял казачьих офицеров забавлять германских солдат!» — Особенно неприятно и жалко было смотреть на кубанского есаула, одевшего на голову французскую матросскую шапочку с красным пумпоном и отплясывавшего лезгинку под пьяные одобрения английских матросов. Все это оскорбляло во мне офицерское достоинство и напоминало последние дни Великой войны, когда начальство, испугавшись революции, пожертвовало в угоду демократическим принципам честью офицерского мундира и заставляло нас посещать пьяные солдатские свадьбы. Неужели верхи Добровольческого командования ничему не научились за две наших революции и повторяют роковые ошибки «керенщины», погубившей старую Императорскую армию!
На Дону меня ожидали большие перемены. На политическом небосклоне надвигались свинцовые тучи. В Воронежской и Саратовской губерниях начались упорные бои с Красной Армией, перешедшей в наступление после разгрома Центральных Монархий и ухода с донских границ германской армии, открывших этим свободный путь на Дон. По причине этого атаман принужден был объявить «сполох», то есть всеобщую мобилизацию в войске. Как и следовало ожидать с уходом немцев на Украине рассыпалась гетманская власть и Петлюра, заняв Киев, жестоко расправился с гетманскими чиновниками и русскими офицерами. В числе его жертв оказался, не успевший уехать в Северо-Западную армию к генералу Юденичу, блестящий кавалерийский начальник генерал граф Келлер, а так же «генеральный бунчужный» Рагоза и «добродий» Дятелович, которому я был обязан при бегстве из Совдепии. Не встречая больше германского сопротивления на Украину хлынула с севера Красная армия и трудно вообще было верить в долговечность Петлюровской «Директории», про которую уже распевались песенки: — У вагона директория, под вагоном территория! — На Дону с уходом германской армии так же поколебался авторитет атамана Краснова. Недавно переизбранный Донской Круг начал грубо вмешиваться в управление войском и позволил несколько раз выражать атаману свое недоверие. На одном из заседаний генерал Краснов, услышав по своему адресу враждебные замечания делегатов, швырнул членам Круга свой пернач, символ атаманской власти и прекратив дебаты, уехал во дворец. На сей раз казаки поняли ошибку и в полном составе президиума отравились уговаривать атамана взять обратно власть и вернуться на Круг. Социалисты во главе с Гнилорыбовым открыто возстанавливали казаков против монархических тенденций генерала Краснова и умышленно дискредитировали его имя в народных массах. Необходимо так же добавить, что высшее командование Добровольческой армии не прощало Донскому атаману германофильство и хотело теперь иметь на этом посту своего «первопоходника» генерала Богаевского. А верные атаману молодые полки Всевеликого Войска Донского не занимались политикой и свято выполняли долг перед родными станицами. На Ростовском вокзале я встретил Аполлона Горбунова, он возмужал, загорел и прекрасно выглядел казачьим артиллеристом. По всей вероятности амурные забавы с красавицей командиршей повлияли на доброе сердце старика батарейного командира и он украсил моего кузена адъютантскими аксельбантами и произвел в хорунжие. Мы разцеловались и принялись делиться новостями и личными переживаниями. — «Очень жаль, что немцы покидают наши края! Не знаю как на Западе, но у нас большевики очень боялись германских касок! Ну, что у тебя нового в Лейб Казачьем полку? Жаль что твоя мама и Елена Танеева не могут увидеть тебя в гвардейской форме. Вот я думаю оне обрадовались бы! Шикарно, черт возьми, щеголять красными кантами на кителе вдоль конных стрелок, разгуливать в синих шароварах без лампасов и превратиться в заправского «лейб гвардейца»! Желаю тебе, Олег, от всего сердца поскорее дослужиться до есаульского чина!» — Но мне пришлось разочаровать кузена и сообщить про мое решение вернуться в Изюмский гусарский полк.
— «Да ты, батенька мой, рехнулся что ли? Родной полк, тоже подумаешь, «персидское слово» ввернуть изволил! А скажи мне пожалуйста, сколько времени ты изволил прослужить в своем родном полку? Если не ошибаюсь, то на войне ты пробыл в нем около двух месяцев, а у Лейб Казаков изволишь уже служить более полугода! А теперь скажи мне, кто же из них для тебя более «родной» полк, тот ли что давно умер на фронте Великой войны, или который воскрес и продолжает жить на Дону? Я знаю ты, Олег, опять забросаешь меня «персидскими словами» про любовь к боевым товарищам, но из твоих же разговоров можно заключить, что в Лазаревке тебя встретили только два старых приятеля, а остальных офицеров ты увидел впервые. Но не забывай самого главного, из вашего гусарского формирования может ничего не получиться и тогда всех офицеров вместе с тобою отправят рядовыми в Первый Офицерский конный полк и ты тогда пожалеет о Лейб Казаках, да будет уже поздно! Слушай меня, тут дело вовсе не в «персидских словах», которыми ты стараешься прикрывать свою слабость, а в том, что Изюмские гусары сманили тебя своей блестящей формою! Ты, мой милый, подобно ночной бабочке, летишь на огонь, бросаешь гвардейский полк и отказывается от удобств из-за мишуры, розеток, ментиков и доломанов! Поверь, мне становится стыдно за тебя, Олег, как можно быть таким легкомысленным! Прошу тебя, опомнись и не делай непростительной глупости!» — Но решение мною было уже давно принято и уговоры кузена не подействовали. Аполлон рассердился и отказался даже итти со мною обедать в «Большую Московскую» гостиницу.
— «Умным малым я раньше всегда тебя считал, Олег, а теперь дураком становишься! Оставь, мне противно слушать твои детские оправдания, до свидания, я не пойду с тобою обедать, будь здоров, «червонный гусар», пропадай моя телега, все четыре колеса!» — Утром на следующий день я официально доложил полковнику Дьякову о желании оставить полк и объяснил причины меня к тому побудившие. Когда я упомянул ему о встрече с гусарским штандартом и про честное слово, данное офицерам Изюмского полка, то старый гвардеец крепко пожал мою руку и ответил, что всякий Лейб Казак сделал бы на моем месте тоже самое. Но в Новочеркасске все родственники и знакомые отговаривали меня переходить в Добровольческую армию и советовали оставаться в гвардии. Мария Ильинишна Михеева возмущалась больше Аполлона и старалась всеми силами удержать меня в Лейб Казачьем полку. — «Ниночка, Виктор Матвеевич, да что же вы смотрите! Разве он вам не племянник! Прикажите Олегу оставаться на Дону и никаких разговоров! Разве он не казак и не обязан в трудные минуты служить родному войску и защищать всех нас от красных!» — Дядю Витю вообще мало интересовала моя судьба и он только безнадежно отмахивался руками от назойливой дамы, а Нина отвечала, что я родился гусаром в Гвардейской Школе и настоящего казака из меня никогда не получится. Так я и вернулся в Ростов, оставив всех их в растроенных чувствах. В Офицерском Собрании на моем прощальном ужине присутствовали все мои друзья, Георгий Дубенцев, Боря Греков, Ваня Усачев, Коля Поляков, Боря Ананьев, Шура Чекунов и герцог Коля Лейхтенбергский. Все они сожалели о моем уходе и вспоминали время, проведенное нами в Персияновском лагере. Больше всех растрогался Борис Греков. Наполнив бокалы Цымлянским вином, он произнес по этому поводу импровизированный тост: — Господа офицеры, сегодня мы провожаем Олега Голынцева! Разъезжаются понемногу наши старые друзья, помогавшие создавать нам на Дону Лейб гвардии Казачий Его Величества полк! Не так давно ушел корнет Говоров, нет хорунжего Скалозубова, умер юнкер Кутепов, собирается нас оставить герцог Лейхтенбергский и вот теперь покидает Олег. В конце этого месяца наш полк выступает на фронт и кто знает, кому суждено будет погибнуть в бою? Да, все мы потихоньку уйдем и на наши места поступят новые люди, а может быть никто их не займет и все кончится! Господа, я поднимаю бокал за друзей с которыми мы провели лучшие дни в Персияновке, пью за нашу молодость! — Откровенно говоря мне было жаль расставаться с Лейб Казаками. — «Олег, когда ты будешь приезжать в Ростов, то просим у нас останавливаться! Моя комната всегда к твоим услугам!» — Проговорил «Граф», крепко меня поцеловав. Я поблагодарил сотника Дубенцева и в дружеской обстановке прошли мои проводы. Сотенный командир Борис Федорович Дубенцев встретил меня при выходе из Офицерского Собрания, — «Хорунжий Голынцев, я не имею права давать тебе непрошенные советы, но, как старший в чине, говорю, зря ты, братец, от нас уходишь! Если бы твой отец был жив, то не позволил бы тебе оставлять донскую гвардию, в которой служили с честью все твои предки! Ну, да Бог с тобою, поступай, как находишь лучше! От чистого сердца желаю тебе побольше успехов у Изюмских гусар!» — Вместо ответа я обнял есаула Дубенцева и ни с кем больше не прощаясь, быстро ушел к себе на квартиру. Последний раз я возвращался домой по Таганрогскому проспекту в гвардейской форме. Сегодня я еще Лейб Казак, а завтра стану снова Изюмским гусаром. Вечером захолодало, выпал снег и ярко горели витрины нарядных магазинов. Дома в комнате я зажег свет и лег на кровать. Тяжело было у меня на душе. Прощайте казаки, прощай тихий Дон! Но я сдержал слово, данное Изюмскому штандарту и моя совесть теперь чиста. — «Господин хорунжий, прикажете укладывать вещи?» — Спросил вошедший в комнату денщик. — «Да, можешь упаковывать чемодан, завтра утром я уезжаю на Кавказ!» — Таким образом в декабре 1918 года я уезжал от Лейб Казаков, прослужив у атамана Краснова в Донской армии шесть с половинной месяцев. Денщик тихонько разложил на стуле принесенную из швальни мою гусарскую форму и стал укладывать веши. Я встал с кровати, переоделся и посмотрел в зеркало. С переходом из гвардии в армию меня произвели в следующий чин и третья звездочка поручика украшала золотой погон с гусарскими зигзагами. Но я не почувствовал ожидаемой радости, защемило сердце, вспомнились Лейб Казаки и друзья офицеры с Борисом Грековым только что провожавшие меня. Мне стало грустно, на глазах навернулись слезы и не хотелось покидать родное войско. Тоска давила меня и я не мог больше один оставаться в комнате. Надев бекешу и алую гусарскую фуражку, я вышел на улицу. Захотелось немного освежиться и развеять хмурые мысли. Над городом спустилась холодная, зимняя ночь. Морозило и было так тихо, что я слышал скрип снега под ногами и звон шпор. Прощай гвардия, прощай Всевеликое Войско Донское!
© “Родимый Край” №119 НОЯБРЬ – ДЕКАБРЬ 1975
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: