РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

В октябре месяце в день святою Иерофея Лейб-Казаки праздновали свой полковой праздник. К этому торжественному дню при­казано было перекроить находившиеся в цейхгаузе алые мундиры на парадные бескозырки и дать возможность казакам щего­лять на параде в цветных фуражках мир­ного времени. Утром четвертого октября сотенный командир собрал казаков в казарме и поздравил с праздником, познакомив вкра­тце с эпизодами из истории полка. Во время битвы Народов под Лейпцигом Лейб Казаки спасли жизнь императору Александру I.

Этот подвиг был воспет П. Чеботаревым и я приведу здесь несколько строк из этого сти­хотворения, что бы познакомить читателей с Лейпцигским боем.

Но в этот критический момент полковник Ефремов выстроил находившийся в конвое у государя Лейб Казачий полк и повел его в атаку на французских кирасир.

 

Здесь я воочую убедился насколько Борис Федорович любил свой полк. Он старался проникнуть в душу каждого молодого каза­ка, объяснял им подвиги Лейб Казаков под Лейпцигом и под Ловчей, а также учил гор­диться службой в гвардии. После торжест­венного молебна полковник Дьяков устроил полку смотр на внутреннем плацу. На пра­вом фланге первой сотни выстроились офи­церы и казаки ранее служившие в полку, среди которых можно было видеть несколь­ко участников Русско-Турецкой войны 1878 года. После парада для казаков был устроен праздничный обед в казарме, а офицеры со­брались на банкет в большом зале Коммер­ческого Клуба. На полковой праздник были приглашены кроме атамана и непосредствен­ного начальства также и гвардейские офице­ры, находившиеся в данное время в Ростове. В полдень прибыл в Коммерческий Клуб генерал Краснов с военным министром и адъютантом. Хор трубачей встретил их появ­ление Донским гимном:

 

За парадным столом я сидел рядом с това­рищами по выпуску, Лейб Драгуном Келеповским, Лейб Гусаром князем Николаем Волконским, Кирасиром Ея Величества Литвиновым, Конно-гренадером Родионовым и Кавалергардом Шурой Мирцевым. Возбуж­денный торжественной обстановкою празднества Родионов говорил нам о доброволь­ческом подвиге и был уверен в окончатель­ной победе над большевиками. Всегда скром­ный Келеповский так же разошелся и про­изнес между нами тост. — «Господа, мы все гвардейские офицеры и однокашники по Славной Школе! Мне очень хотелось бы встретить вас в Петергофе на Лейб Драгун­ском празднике! Я вполне уверен, что мы доживем еще до счастливого момента осво­бождения родины от ига Третьего Интерна­ционала! На Лейб Казачьем празднике се­годня я поднимаю бокал за Россию и за слав­ные полки Императорской гвардии! Ура, полку имениннику!» — Князь Волконский покачивал ему в такт головой и пил медлен­ными глотками шампанское, а Мирцев хму­рился и по-видимому не разделял его радуж­ных мечтаний. Он все время трунил чад Келеповским и предложил выпить за то, чтобы мы в будущем году также хорошо встретили Лейб-Казачий праздник. — «До­рогие гвардейцы, если вам удастся отпразд­новать его в Ростове с той же помпою и в том же составе, то я соглашаюсь с предло­жением Келеповского и в тот же день посту­паю в Добровольческую армию! Итак, пью за наше славное будущее! Дай Бог чтобы Келеповский оказался прав, а я ошибся в предположениях! Лейб Казаку, нашему од­нокашнику и другу, хорунжему Голынцеву громкое ура!» — Коля Волконский не по­нял тайного смысла тоста и одобрив пожела­ние Мирцева, поблагодарил Шуру. — «Пре­красно сказано, Кавалергард, честное слово, очень хорошо, пью твое здоровье! При­глашаю всех вас также в Царское Село на Лейб Гусарский праздник, ура!»

— После отъезда атамана и высшего начальства бан­кет продолжался в интимной обстановке до позднего вечера. Варили на казачьих саблях жженку, пели кавалерийские песни и пили за здоровье знаменитого генерала «Пуфа». На следующий день войсковой старшина Поздеев передал мне письмо из Новочеркас­ска от ротмистра Изюмского гусара Бориса Николаевича Слезкина, в котором тот сооб­щал о своем приезде с Украины и просил на­вестить, чтобы поговорить о каком-то весьма важном деле. В субботу я поехал к Слезкину. В маленьком домике на Крещенском Спуске Борис Николаевич познакомил меня со своей молодой супругой Марией Петров­ной и представил штаб-ротмистру Дубровенскому, о котором мне так много рассказывал на войне наш общий денщик Рябый. Дубровенский все время уговаривал Слезкина на­чать формирование Изюмского гусарского дивизиона. По его словам на Юге собралось уже достаточное количество офицеров и многие приедут на его зов с Украины и даже из Советской России. Он настаивал, чтобы Борис Николаевич не терял понапрасну зо­лотое время и, как старший в чине офицер полка ехал бы к генералу Деникину для предварительных переговоров. — «Уверяю тебя Борис, стоит только нам сформировать один Изюмский эскадрон при Офицерском конном полку, как туда сразу слетится вся наша полковая семья! Тогда у нас будет собственная база, в которой всякий приехав­ший офицер сможет экипироваться и отдох­нуть с дороги. Посмотри, сейчас много наших офицеров разбрелось по чужим полкам, как например Голынцев, разве ты не видишь, что мы теряем свои кадры! Неужели ты думаешь он не вернется в родную гусарскую семью? Будь спокоен, он первым прилетит к нам, я в этом почти уверен! Не правда ли Олег Святославович? Должен вам также заме­тить, Борис Николаевич обладает в данный момент всеми необходимыми вещами для формирования родного полка. Борис, покажи Голынцеву твой драгоценный багаж!» — проговорил он, таинственно подмигнув Слезкину. — «Олег Святославович, прошу вас, пройдемте на минутку в мою спальню», — обратился ко мне Слезкин, взяв под руку и направляясь в соседнюю комнату. Посмотрев на кровать, я остановился на пороге, словно пораженный громом. Ротмистр Слезкин при­вез с собою из Украины штандарт 11-го гу­сарского Изюмского генерала Дорохова пол­ка и эта боевая святыня лежала сейчас на подушке без лент и без Георгиевского копья.

Трудно описать охватившие меня чувства, помню только, как из глаз хлынули слезы и я бросился целовать символ нашей полко­вой славы. В той же спальне мы, трое офице­ров, поклялись перед штандартом возстановить в прежнем блеске наш родной полк. — «Господа офицеры, даю честное слово прибыть в дивизион по первому вашему зо­ву! Долг Изюмского гусара я выполню в точности». — Таким образом шестого октя­бря 1918 года в Новочеркасске состоялось символическое возрождение Изюмских гу­сар. От Бориса Николаевич мы узнали о тра­гической смерти многих наших офицеров. В Киеве при большевиках был выброшен из окна госпиталя тяжело раненый на Вели­кой войне штаб-ротмистр Курдюков, а по­ручик барон Меллер Закомельский был за­резан красноармейцами в гостинице «Гладынюка». В Петрограде во время большевитского восстания чернь растерзала на Морской улице добрейшего полковника кня­зя Вяземского, а в Москве во время массо­вых расстрелов погиб в подвалах ЧеКа пра­порщик Гунтер и много еще Изюмцев нашли ужасный конец в бушующем море Октябрь­ской революции. В Ростов я вернулся расстроенным, хотелось поделиться с кем-ни­будь своими мыслями, попросить совета, но корнета Говорова в полку уже не было и я остался один со своими думами. Предостав­ленный самому себе, я терялся в догадках и не знал на что решиться, оставаться ли в гвардии или возвращаться к гусарам? Как донской казак, я служил теперь в родной части, но дав слово Изюмским гусарам, дол­жен буду выполнить обещание. Вечером я почувствовал жар и сильную головную боль. Есаул Дубенцев смерил мне температуру. Градусник показал 39,9 и доктор констати­ровал заболевание «Испанкой», новой бо­лезнью, уносившей массу народа на тот свет. В нравственных и физических мучениях я пролежал в кровати три недели. В бреду мне все время мерещились конные атаки Лейб Казаков, кровопролитные сражения и побе­доносные возвращения с поля брани. Всегда, в таких случаях мне мерещился где-нибудь под деревом на траве штандарт Изюмского полка, брошенный и всеми забытый. Тогда я начинал плакать клялся в верности и обещал вернуться под его победную сень. Подобные кошмары мучили меня каждую ночь и я страдал нравственно больше чем от присту­пов ужасной болезни. Есаул Дубенцев с сот­ником Грековым навещали меня ежедневно и от этого мое сердце разрывалось еще боль­ше. Я должен был принять определенное решение и не знал на чем остановиться.

На четвертый год Великой войны немцы не выдержали напряжения. Хотя посылкою в Россию своего шпиона Ленина им удалось разложить русскую армию и вывести из числа Союзников, но вступление в войну Америки предрешило конец Центральных Монархий. В Германии вспыхнула револю­ция и 11-го ноября 1918-го года их главное командование попросило у Союзников мир. В Ростове можно было наблюдать агонию гер­манских оккупационных войск. Повторилось в более скромной форме история нашей «ве­ликой» и «бескровной» революции. Сразу рухнула прусская дисциплина, солдаты, по­добно нашим «товарищам», перестали отда­вать честь офицерам, начали срывать свои погоны и быстро приняли революционный облик. Военное снаряжение вместе с пуш­ками и пулеметами перестало их интересо­вать и бросалось на Дону, так как солдаты поспешно грузились для отправки в родной фатерланд. Германская Империя созданная Бисмарком после победоносной войны с Францией в 1871 году прекратила свое крат­ковременное существование. Добровольчес­кие верхи почувствовали победу Союзников и немедленно принялись за травлю германо­фильски настроенного Донского атамана. По­ложение генерала Краснова становилось на Дону критическим. С Украины приходили слухи о бегстве гетмана Скоропадского и вспыхнувшей после этого гражданской войне. Демократическая украинская армия под ко­мандою сельского учителя Симона Петлюры наступала на Киев, грабили по пути евреев, спускала под откосы германские воинские эшелоны и разбивала малочисленные гер­манские уже деморализованные войска. Рус­ские офицеры, кто был поумнее поспешно покидали Украину и уезжали на Дон или в Добровольческую армию. С уходом герман­ских войск в Киеве фактически прекрати­лась гетманская власть и начался политиче­ский хаос. С юга на город наступали Петлю­ровские банды, а с севера угрожала Красная армия. В Одессе к этому времени появился победоносный Союзный флот и туда устре­мились остатки украинской буржуазии, рассчитывая на помощь Франции. В конце ноя­бря пришло время моему отпуску и я решил поехать в Туапсе навестить своих Изюмских гусар. Захотелось повидать старых товари­щей, посмотреть на формирование дивизи­она и поговорить с ротмистром Слезкиным. В купе первого класса я удобно доехал до Ар­мавира, наблюдая из окна на разрушения гражданской войны, разбитые дома, изрытые окопами поля и поломанные телеграфные столбы. На Кавказе, в полосе занятой Добро­вольческой армией заканчивались удобства, созданные на Дону генералом Красновым. Здесь мне пришлось воочию столкнуться с демократической неразберихой и полнейшим беспорядком. В узловом центре в городе Ар­мавире не оказалось даже гостиниц и при­езжим офицерам приходилось располагаться на деревянных нарах в нетопленной комна­те, называемой почему-то общежитием. Хо­лод и невозможность заснуть на голых дос­ках прогнали меня в ближайший ресторан, где я решил провести ночь хотя и без сна, но в тепле за шашлыком и стаканом Кахетин­ского вина. Но не тут-то было. Правда, бара­нина и вино подавались к столу весьма при­личного качества, на температуру в зале так же трудно было жаловаться, но неопытному человеку трудно было привыкнуть к Наур­ской лезгинке в исполнении пьяных офице­ров под аккомпанементы револьверных выс­трелов. Вначале я возмутился и пробовал даже протестовать, но лакей объяснил, что лезгинку нельзя запретить, так как она счи­тается у добровольцев национальным тан­цем. Не имея ни малейшего желания быть убитым или раненым в кабаке шальной пу­лей, я вернулся в общежитие и попробовал как-нибудь заснуть в холоде на голых нарах. Пришлось проявить максимум изобретатель­ности, подкладывая под себя шинель, устра­ивать из фуражки подушку и укрываться кителем, но из этого ничего не получалось и стоило мне только вытянуться, как холод проникал со всех сторон и снова приходи­лось вставать и напяливать на себя китель и шинель. За подобным, весьма мало интерес­ным, занятием прошла долгая Армавирская зимняя ночь. При первом намеке на рассвет, я покинул «общежитие» и поспешил на станцию занимать место в теплушке воин­ского поезда, отходившего утром в Туапсе, так как классных вагонов в нем к сожале­нию, не имелось. На вокзале толпились глав­ным образом офицеры добровольцы и чер­кесы, возвращавшиеся по своим аулам после ужасов большевитского нашествия. Проти­скавшись кое-как между военными, старика­ми, женщинами и детьми, я отыскал нуж­ную мне теплушку и устроился в обществе двух симпатичных сестер милосердия и грех офицеров Чеченского конного полка, с ко­торыми быстро подружился и опасался толь­ко как бы они не начали танцевать в вагоне лезгинку. Но, слава Богу, поездка обошлась без национальных танцев а вечером мы бла­гополучно приехали в Туапсе. К моему немалому удивлению соседи не проявили же­ланий покидать теплушку, напротив того, офицеры расстелили на полу бурки и гото­вились к ночлегу, а сестры поставили на пе­чку чайник с водой и собирались перед сном выпить чаю. Не обращая на них внимания, я надел шинель, взял чемодан и пожелав всем спокойной ночи, хотел итти на станцию. — «Скажите пожалуйста, хорунжий, — обратилась ко мне одна из сестер милосер­дия, — у вас имеются в городе родственни­ки? Счастливчик, как мы вам завидуем, бу­дете спать в теплой постели, а мы должны еще коротать ночь в этой грязной теплуш­ке!» — На мой наивный ответ, что в Туапсе у меня нет родственников и я приехал на ро­зыски полковых офицеров, обитатели вагона разразились дружным смехом. — «Бросьте дурака валять, хорунжий! Обратился ко мне корнет князь Чхотуа. — «Что вы в самом деле с неба свалились что ли? Где вы дума­ете остановиться, все гостинницы в городе давно заняты под нужды Добровольческой армии и вы только заблудитесь в темноте и потеряете наш поезд! Вот, ложитесь с нами на бурку и спите до утра, а завтра идите разыскивать ваших полковых товарищей! Если не ошибаюсь, то Изюмцы кажется сто­ят в местечке Лазаревке, верстах в двадцати от города и вам придется нанять подводу или добраться до них с оказией!» — Мне при­шлось, конечно, послушаться умных советов, снять шинель и поставить в угол чемодан. Напившись с сестрами чаю, я улегся на бур­ке и заснул богатырским сном. Ранним утром сестры открыли дверь и в теплушку ворва­лись лучи южного солнца. Я впервые нахо­дился на Черноморском побережьи и пора­жался при виде зимою летнего солнца, безо­блачной синевы неба, зелени гор и безбреж­ного морского простора. В центре города, почти у самого моря, кипел жизнью восточ­ный базар. Чеченцы, мингрельцы и русские перемешались между собою, один продавал, другой покупал, третий надувал, а покупа­тель приобретал совершенно не нужную ему сеть и довольный возвращался домой. На узеньких деревянных прилавках можно бы­ло видеть кефаль и камбалу рядом с турец­кими коврами, или жирного барашка около медвежьей туши, лежавшей между старин­ным оружием. Кто не бывал на восточных базарах, тот не поймет их прелесть! Слоня­ясь вместе с толпою, я купил пачку сухум­ского табаку и узнал, что два Изюмских эс­кадрона несли охрану Черноморского побере­жья, а свободные от службы офицеры с полковыми дамами находились в гостиннице «Канаде». Не теряя понапрасну времени, я отправился на розыски. На берегу моря жи­вописно возвышалось деревянное здание, ок­руженное широкой террасой и обвитое со всех сторон зеленым плющем. Около калит­ки при входе стоял солдат с красными пого­нами на шинели. Я поинтересовался какой он части. — «Изюмского гусарского полка рядовой Херовец, денщик ротмистра Гольма, ваше благородие!» — Это был первый гусар, встреченный мною после большевитской ре­волюции, правильно, по солдатски, ответив­ший на мой вопрос. Сердце радостно заби­лось и я быстро поднялся по ступенькам на балкон. В коридоре меня поразила не совсем обычная сцена. Молоденькая дама сердилась и отталкивала от себя гусарского корнета, вырывавшего у нее из рук корзинку. Не об­ращая на меня ни малейшего внимания, она толкнула корнета, тот потерял равновесие и упал в мои объятия. В первый момент после­довало общее замешательство, затем поцелуи с корнетом, оказавшимся моим приятелем по Великой войне Володей Сорокиным, вежли­вый поклон и знакомство с Верою Алексан­дровной Лазаревич. Хождение на базар при­шлось временно отложить и мы вошли в номер. Открыв дверь, Вера Александровна закричала мужу: — «Володя, Володя, пос­мотри кого мы привели! Это хорунжий Голынцев, тот самый, про которого нам гово­рил Слезкин! Знакомьтесь, господа!» — На ее окрик с табуретки поднялся круглолицый корнет в пенснэ и прихрамывая на деревяш­ке (у него не было правой ноги ниже колена) подошел и раскрыл объятия, крепко прижал меня к своему Владимиру с мечами и бантом. Затем последовало знакомство с худощавым блондином, обладателем Золотого Оружия, поручиком фон Меером и двумя прикоман­дированным офицерами Заамурского кон­ного полка, поручиком Николаем Хилинским и Константином Иваненко, щеголявшими уже в гусарской форме и державшими себя довольно развязно. Узнав что я приехал к ним в отпуск, Лазаревич предложил по это­му случаю устроить торжественный примор­ский завтрак.