РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

После февральской революции 1917 года, нашу 5-ю Кавказскую казачью дивизию, состоявшую из 4-х конных полков и 2-х полевых батарей Кубанского Войска, в последних числах апреля месяца, с Турецкого фронта, по железной дороге Карс-Тихорецкая-Царицын, затем пароходами по Волге Царицын-Рыбинск и вновь по железной до­роге Рыбинск-Москва-Петроград — напра­вили в Финляндию через Белосток-Выброг. В начале мая месяца, 1-й Таманский, 1-й Кавказский и 4-я Кубанская батарея, были сосредоточены в углу Ботнического и Фин­ского заливов Балтийского моря, восточнее города Або.

2-я бригада дивизии, 3-й Екатеринодарский, 3-й Линейный и 6-я батарея были вре­менно задержаны на Кубани.

Говорилось, что 1-я бригада была направ­лена в тот пункт Балтийского моря, где ожи­дался десант Германской армии, для подня­тия восстания финнов против России.

Ровно через месяц времени, бригаду пере­брасывают поездами на северо-западный фронт, Выборг-Петроград-Псков и сосредо­тачивают в Двинске, куда прибыла и 2-я бригада с Кубани. Здесь вся дивизия вошла в состав 1-го Кавалерийского корпуса, генерала князя Долгорукова. Корпус состоял из драгун улан, гусар 5-й Кавалерийской диви­зии и 1-й Донской казачьей генерала Грекова бывшего командира казачьей сотни юн­керов Николаевского кавалерийского учили­ща в Петербурге мирного времени.

На корпус была возложена задача: «Ра­зоружить пехотные части под Двинском, от­казавшиеся продолжать войну». Эта не­приятная операция была произведена под руководством комиссара северо-западного фронта, поручика саперных войск Станкеви­ча. Он был по образованию юрист. Разору­жение и арест 9.000 солдат произведен был без пролития крови.

Неожиданно, весь корпус, в спешном по­рядке, по железной дороге, перебрасывают в Петроград. Там произошло «первое восста­ние большевиков» 3-5-го июля. Корпус опоздал и восстание было подавлено 1-м, 4-м и 14-м Донскими полками, бывшими тогда в Петрограде. На всякий случай, весь корпус был расположен в Финляндии, в не­посредственной близости к столице России. В Петрограде, со дней революции, заседал Совет Союза Казачьих Войск, активно под­держивавший Государственное Временное Правительство. От него, в штаб нашей диви­зии, пришло приглашение: — «Командиро­вать в Петроград одного офицера и урядни­ка, для похорон Донских казаков, убитых во время подавления восстания». Избран был я, тогда молодой подъесаул, командир сотни 1-го Кавказского полка. С урядником Нико­лаем Хоменко, казаком станицы Ново-Покровской, на извозчике, мы катим с Фин­ляндского вокзала по Невскому Проспекту, по адресу Казачьего Союза. По тротуарам Проспекта, мы видим массу гуляющей пу­блики, которая, как нам показалась, была в приподнятом настроении, но, к своему уди­влению, и негодованию, с урядником Хомен­ко, мы видим, что на каждом углу Невского Проспекта, Донские казаки, в праздничных гимнастерках, в широких шароварах с крас­ными лампасами и при шашках через плечо — продают публике газеты… Я делюсь с урядником негодованием, что Донские каза­ки, в революционной стихии, дошли «до по­следнего падения» — торгуя газетами на улицах.

Пересекши Знаменскую Площадь у Нико­лаевского вокзала, мы подъехали к какому-то зданию во дворе, где должен быть Штаб Казачьего Союза. У железных решетчатых ворот, мы видим бравого Донского казака, очень нарядно одетого в гимнастерку и шаровары с красными широкими лампасами, так ярко бросающимися в глаза; он при ша­шке и в руках у него большая кипа газет «для продажи»… Соскочив с экипажика, быстро подхожу к нему и с упреком мягко говорю:

«Что это ты, братец, делаешь? Почему ты продаешь газеты? И не стыдно-ли те­бе?»… Донец, щелкнул каблуками, взял ру­ку под козырек своей цветной фуражки и молодецки произнес:

«Совет Союза Казачьих Войск, выпустил специальный номер газеты под заглавием «Вольность», посвященный гибели наших Донских казаков при подавлении большевитского восстания 3-5-го июля, а для распространения этой газеты, выслан большой наряд казаков и весь сбор денег пойдет на помощь семьям убитых казаков».

Услышав это, у меня «свалилась гора с плеч» — я радостно обнимаю за плечи мо­лодецкого Донского казака и закупаю у него всю стопу его газет для своих казаков.

Мы в здании Союза. Там уже много деле­гатов. Идем в Кубанский Отдел Нас встре­чают родные Кубанцы-делегаты с самой Ку­бани, радостно жмут руки и не знают где посадить нас, дорогих гостей из далекой от Кубани Финляндии.

После обмена приветствиями — нас просят «завтра» прибыть в Казанский Собор, где находятся гробы с погибшими казаками, от­куда двинется на кладбище похоронная про­цессия.

Оставшись на ночь в номере гостинницы, я с жадностью читаю этот однодневный спе­циальный номер газеты «Вольность». Весь номер посвящен происшедшим событиям, с подробным описанием — как погибли каза­ки.

Все статьи дышали высоким патриотиз­мом, глубокою любовью к Казачеству, вос­хищением его верностью воинскому долгу и безконечной печалью и жалостью к погиб­шим. И как величественный шедевр этой печали и безутешного горя к погибшим — в нем было помещено прекрасное стихотворе­ние сотника Калмыкова, под аллегоричес­ким заглавием — КАЗАЧИЙ ЧУБ. Зачаро­ванный этим исключительно глубоким по содержанию стихотворением, задевшим все струны моей молодой казачьей души — я храню его в памяти до сих пор. Я был сча­стлив еще тем, что на второй день познако­мился с автором, сотником Калмыковым. Сухой, подтянутый офицер выше среднего роста, с примесью монгольской крови в обли­ке — на мой восторг от его короткой жуткой поэмы в стихах — он, молодецкий и подтя­нутый, почтительно стоя перед старшим его в чине, мягко, скромно улыбался, словно в чем-то был виновен передо мною. И у него самого, как яркий образец, из-под казачьей цветной фуражки, сдвинутой чуть набекрень — гордо вился в сторону казачий чуб, как показатель непоколебимой степной удали и воли.

В своем поэтическом казачьем произведе­нии, сотник Калмыков воспел аллегориче­ски, как живую наглядную многовековую казачью боевую Историю, доведя ее до на­стоящих революционных дней, когда Каза­чество, по чувству воинского долга, на мос­товых Российской столицы, впервые про­лило кровь, защищая Государственный по­рядок.

Так вот она поэма «Казачий Чуб», кро­вавой славою покрытая и казачьими костями усеянная, — в стихах:

На второй день, с урядником Хоменко. мы в Казанском Соборе. На широкой площади позади него, в конном строе, 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. На правом их флан­ге сотня конных казачьих юнкеров Николаевского кавалерийского училища. Вид их величественный. На пиках, ощетинившихся к небу, траурные флюгера, которые, колы­хаясь от легкого ветерка — явственно под­черкивали глубокое казачье горе.

В Соборе стояли девять гробов с телами убитых казаков. Среди них в гробу и хо­рунжий Хохлачев, погибший так же со сво­ими казаками при исполнении своего воин­ского долга. Все гробы, каждый в отдель­ности, были покрыты тяжелым траурным крепом.

После торжественного отпевания, какие-то люди в черных штатских костюмах, медлен­но вынесли гробы на паперть Храма перед конным строем полков. Штатские люди, ока­залось, были члены Временного Правитель­ства. В гробовой тишине, послышалась гром­кая строевая команда:

«ШАШКИ-И… ВОН! ПИКИ В РУКИ!» Бессметная толпа народа, молитвенно об­нажила головы. Стоя позади гробов, какой-то человек во френче защитного цвета, в защитного цвета брюках, вобранных в жел­тые кожаные гетры, с измученным бледным лицом, с воспаленными глазами, подняв пра­вую руку вверх — громко выкрикнул дре­безжащим голосом:

«Поклянемся над этими казачьими жерт­вами, что мы отомстим большевикам!» «Клянемся-а!» — прогудела толпа. «Кто это?… Кто это?» — быстро спраши­ваю я налево и направо.

«Да Керенский»… — ответило несколько голосов, и небрежно, и с удивлением, что офицер в черкеске, не знает этого человека и с явным недружелюбием к Председателю Временного Российского Правительства. Ус­лышав это имя, я старался пробраться впе­ред, чтобы рассмотреть эту трагическую личность, но в толпе было недобраться до него.

Гробы с останками погибших казаков бы­ли положены на лафеты орудий и торжест­венная похоронная процессия, тронулась по Невскому Проспекту в сторону Николаев­ского вокзала, что у Знаменской площади. За гробами шло многочисленное духовенство и члены Временного Правительства, во гла­ве с председателем, А.Ф. Керенским. Было тихо-тихо кругом и только цокот копыт ко­ней Донских полков, шедших впереди и по­зади процессии, да душу раздирающее цер­ковное похоронное пение, нарушали тиши­ну широкого Невского Проспекта Российской столицы. Тротуары Проспекта были усеяны безчисленным народом с обнаженными го­ловами, вышедшим отдать последнюю бла­годарную дань Донским казакам, погиб­шим на своем посту в столице своего Оте­чества, защищая Государственный порядок.

По сторонам процессии, длинной линией «в один-конь» шли донские казаки, остро наблюдая за домами. Полиция заранее при­казала закрыть все окна, выходящие на Проспект, во избежание стрельбы из домов.

Духовой оркестр, своим похоронным мар­шем, вызывал душу каждого к плачу и ры­даниям. Это был исключительно печальный похоронный день. Он был «днем-предвест­ником» гибели Национальной России и Ка­зачества.

Вечером того же дня, мы были с урядни­ком Хоменко, на Варшавском вокзале, от­куда, родственники погибших казаков, уез­жали к себе на ДОН. Если бы художнику надо было изобразить старинные семьи Дон­ских казаков, то лучшего сюжета ненужно искать: — Он был перед ним, в лицах ста­риков, жен и детей, сохранившихся в лесис­то-степных просторах рек — Дона, Хопра, Медведицы и других мелких речек. Все ка­зачьи семьи, стоят «гуртом» у стены ши­рокого вокзала. Они чувствуют себя очень горестно, одинокими и «чужими» здесь, словно людьми иной страны… Многочислен­ная и нарядная столичная публика в вокзале смотрит на них с глубоким сожалением. Впе­реди группы Донских семейств, стоит каза­чек лет 15-ти. Он в отцовском темно-синим длинном чекмене, в красно-синей фуражке и при длинной отцовской шашке «до пола». Кто-то в штатском костюме, очень энергично, громким голосом, привлекает внимание всех и, внятно, умно выкрикивает, указывая на подростка-казаченка, что: «Он сын погиб­шего отца… и приехал сюда со своего дале­кого Дона, что-бы в строю заменить его… он, этот казачек, уже одел мундир своего отца и его шашку…» И резким жестом вновь показывая на него, на казаченка, ко­торый стоял печально впереди своих се­мейств в длинном отцовском мундире словно «кот в сапогах» — штатский господин про­должал выкрикивать еще тверже и уже диктуя толпе: «…и если казаки отдают России жизнь, то мы, штатские, должны отдать гибнущей России свои деньги!… а пока что — давайте сбросимся этому молодому казаку на новый мундир — кто сколько может!» — уже кричит он, диктуя всем в вокзале.

«УР-РА-А КАЗАЧЕСТВУ!» — громко и восторженно пронеслось по всему обширно­му залу и в воздухе замелькали шляпы, фу­ражки, кепки… рубли, тройки, пятерки, десятки и денежные ассигнации высшей сто­имости — щедро посыпались в шляпы и кепки каких-то добровольных и активных сборщиков «на казачьих сирот погибших казаков».

Это было 59 лет тому назад. Два казака, представители Кубанской казачьей дивизии, находившейся тогда в Финляндии, были оче­видцами этих Исторических событий и кар­тинок.

© “Родимый Край” № 122 МАЙ – ИЮНЬ 1976