РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

Фельдфебель 1-го роты Константиновского пехотного военного училища о котором я пишу здесь — мой покойный родной брат Вадим Сагацкий.

Его, наверно, помнят оставшиеся в живых питомцы Донского Императора Александра III кадетского корпуса: он кончил его в 28-ом выпуске (1917 г.), а, главное, брат, на кор­пусных состязаниях по легкой атлетике, взял в 1915 г. блестяще и неожиданно для всех приз – корпусной жетон. Выдача наград победителям в разных видах спорта (гимна­стика, легкая атлетика, фехтование, рубка, стрельба) была обставлена в корпусе торже­ственно и создавала сразу получившим их ореол авторитета и известности.

Позже Вадим Сагацкий стал выделяться своими серьезными литературными способностями: он хорошо писал стихи и прозу в нашем кадетском журнале «Донец», а в по­следний год своего ученья стал его талант­ливым редактором.

К 7-му классу это был среднего роста скромный, сдержанный кадет, светлый ша­тен, с внимательным взглядом. Он был хоро­шо сложен. В его манере держаться и в дви­жениях проскальзывало природное изяще­ство и мягкость. Он любил танцевать, любил общество, никогда не знал меланхолии и не впадал в противоположные настроения.

Ему нравилась парадная обстановка, ее краски и он мечтал о службе в кавалерии. Отец должен был, когда придет время, ука­зать ему его полк.

К концу его учения в Корпусе, Вадима ув­лекла жажда серьезных познаний: рисуя сам очень хорошо, Вадим заинтересовался классической живописью и скульптурой со всеми их секретами. Одновременно он набро­сился на русскую и иностранную литерату­ру, на изучение музыки, историю и некото­рые военные науки в рамках курса генераль­ного штаба.

Таким образом, в это время, брат был не по летам образован и начитан. Все знавшие его любили и уважали Вадима. Он привле­кал к себе силою своей мысли, чистотой же­ланий, преклонением перед героикой и ан­тичной красотой. Конечно, в душе это был идеалист, старавшийся добровольной рабо­той над самим собою стать лучше во всех отношениях.

Очень показательным является то, как он добился первенства в состязаниях по легкой атлетике. Еще года два до этого брат полю­бил этот спорт. Он каждый день на прогулке совершал положенный на состязаниях пробег. В особой книжечке я отмечал полученные результаты. И так почти два года подряд.

В Радзивилове, в полку отца, где мы про­водили летние каникулы, для Вадима были устроены барьеры, шест для прыжков и пр. Таким образом, полученная братом награда была результатом длительного напряжения воли и тренировки, а не неожиданностью. Таковым, т. е. настойчиво добивающимся це­ли, он остался и в дальнейшем.

Кончая Корпус, он был записан и принят в Елизаветградское кавалерийское училище.

Читателю покажется странным, почему он, несмотря на это, оказался в пехотном учили­ще. Разъясню, как это произошло.

***

Брат продолжал увлекаться легкой атле­тикой. Лето 1917 года мы провели у себя в станице Ново-Николаевской. Дом наш стоял совсем рядом с обрывом, у подножья которо­го лежало Азовское море. На пляже, перед купанием, брат занимался разными упраж­нениями и заставлял меня принимать в них участие.

Однажды мы, как обычно, тренировались с Вадимом и только в самый последний момент заметили, что на нас быстро двигалась с моря грозовая туча. Брат решил переждать в воде и мы оба, как были, разгоряченные бро­сились в море… Но дома вечером Вадим зане­мог: у его быстро поднималась температура, начали опухать ноги и появились сильные боли у колен и ниже.

На утро местный фельдшер, (доктора не оказалось в станице) определил у брата ост­рый суставный ревматизм. Вадима пришлось срочно везти за 75 верст в Таганрог, где он был помещен в клинике Гордона.

Я заболел тоже, но в более легкой степени и смог сам, с грехом пополам, добраться к се­бе в Новочеркасск. Там я слег и начал ле­чение под надзором своей тетушки — про­фессиональной сестры милосердия.

Когда брат стал поправляться, ехать ему для поступления в Елизаветградское учили­ще, было уже слишком поздно. Еще немного погодя, уехавшие туда к сроку товарищи по выпуску Вадима начали поодиночке возвра­щаться в Новочеркасск. Они рассказывали очень тяжелые сцены разраставшихся пов­сюду революционных беспорядков и жестокостей толпы.

Когда брат вышел из клиники, на Дону уже назревали события. Вадиму пришлось, проститься окончательно с мыслью об Елизаветградском училище, впрочем уже закрывшимся к тому времени. Он решил пос­тупить в Политехнический Институт. Прой­дя благополучно предварительные испыта­ния, Вадим был принят туда на Горное от­деление.

Брат серьезно насел на учение. Но неко­торое время спустя, накануне ростовских боев, он исчез и оказался с какой-то добро­вольческой частью под Таганрогом. Она на­водила порядок в районе Балтийского завода и среди окрестных крестьян. Вадим вернулся месяца через два и снова взялся за учение в Институте.

Однако, дома ему не сиделось и, услышав о формировании 2-го Конного полка отряда Дроздовского, он позже ушел с ним во 2-ой Кубанский поход. В атаке под Белой Гли­ной под его лошадью разорвался снаряд. Ва­дима нашли без сознания в соседнем саду. Тяжело-контуженного, его подобрали и дос­тавили в Новочеркасск. Там он стал поправ­ляться.

В городе пошли слухи о возможной моби­лизации студентов с целью создания из них боевых дружин. Брат, только-что награж­денный Георгиевским крестом 4-ой степени, вернувшись из больницы домой, объявил, что в такой части он служить не будет, и поступит в юнкерское училище.

В это время на юге России, кроме сущес­твовавшего нашего Новочеркасского военно­го училища, не было других. Но в Екатеринодаре формировалось Константиновское пехотное и брат поехал туда.

Из писем Вадима мы узнали, что началь­ство училища оценило его: он довольно бы­стро был произведен в младшие протупей-юнкера.

Весной 1919 г. брат приехал на несколько дней отпуска, но в погонах уже старшего протупей-юнкера. Еще позже он стал Фельд­фебелем 1-ой роты Е.В.

***

Цель моей статьи — запечатлеть для исто­рии Донского Императора Александра III ка­детского корпуса данные о его достойной и трагической смерти. Иначе, память о фельд­фебеле 1-ой роты Константиновского пехот­ного военного училища Вадиме Сагацком рискует затеряться навсегда. Мне придется все время ссылаться на данные, сообщенные мне, главным образом, живыми свидетелями происшедшего. Если кое-что не понравится заинтересованным лицам, прошу простить меня, но память о родном брате мне дороже.

И так, я перехожу к изложению главного.

***

На пути к Новороссийску зимой 1920 г., на одном из переездов моего Атаманского воен­ного училища, я, по некоторым обстоятель­ствам, с разрешения своего начальства, пере­сел в обгонявший нас поезд Командующего Донской Армией ген. Сидорина. В Екатеринодаре я должен был снова присоединиться к своему училищу.

По приходе поезда в этот город, я спустил­ся на перрон и сразу же попал на товари­ща моего брата по выпуску Беляева. Тот что-то ожидал тут со своим отцом-генералом. Ед­ва я успел поздороваться с Беляевым-сыном, как он, видимо, не отдавая себе отчета в зна­чении и эффекте своих слов, огорошил ме­ня: «Ты знаешь, что Вадим убит?» Я так опешил от неожиданности, что с трудом про­изнес: «Как, Вадим?.. Где?.. Когда?..»

Беляев ответил: «Точного ничего не смогу сказать: слышал об этом мимоходом в горо­де. Твой брат убит, кажется, под Майкопом, где у Константиновского военного училища были сильные бои. Тебе надо узнать, об этом точно в самом Училище. Оно стояло тут и тебе будет нетрудно найти его».

Стараясь использовать время до прибытия Атаманского военного училища е Екатерино­дар, я бросился искать училище брата. Но это оказалось не так легко, как думал Бе­ляев: никто из обитателей и служащих ка­зенных учреждений не смог указать мне, где находится Константиновское пехотное военное училище в настоящий момент, а не­которые лица даже не слышали о его су­ществовании.

Первые толковые сведения о нем мне дали в Кубанском Алексеевской военном учили­ще. Там я узнал, что училище брата давно уже переброшено в Крым и с какими-то не­многочисленными войсковыми частями за­щищает его от вторжения красных.

Наш отход к Новороссийску продолжался. Потом произошел и трагический отъезд от­туда. Наше Училище было выгружено в Крыму в г. Феодосии.

От Константиновского пехотного училища в городе оставался лазарет и в нем раненые юнкера. Само же Училище было где-то на фронте с ген. Слашевым. Я немедленно от­правился в лазарет.

Там я познакомился и разговаривал с юн­керами Крейтоном, Трескиным и другими, имена их я увы, потом позабыл.

С их слов выходило следующее: Констан­тиновское училище, по большому морозу и в мятель, совершало переход, двигаясь по дороге походным порядком в открытой сте­пи. Это было в середине января 1920 г. (ст. ст.). Внезапно оно было атаковано с корот­кой дистанции красными. Огонь был силь­ный. Произошел тяжелый для юнкеров и беспорядочный бой, переходивший местами в рукопашный. Юнкера отступали.

Фельдфебель Сагацкий — видя, что бата­льонный командир скошен пулей и остал­ся неподвижно лежать на снегу, повернул к нему и один пошел подобрать его. Юнкера видели, что брат дошел до тела командира батальона, взвалил его себе на спину и по­шел с ним за отступавшими юнкерами. В это время, со стороны красных, в пурге, поя­вилась пулеметная тачанка. Одной из ее очередей Вадим и батальонный командир были сбиты. Тогда три юнкера — друзья фельдфебеля Сагацкого пошли к нему на помощь. Брат и батальонный командир оставались в зоне сильного огня красных. Отправившиеся на выручку юнкера не смо­гли дойти до них; двое оказались раненными. Их смогли спасти, а Вадим Сагацкий и ба­тальонный командир остались на месте ра­нения, видимо, слишком тяжелого… Учили­ще ушло…

Мои собеседники советовали мне рискнуть пробраться на фронт и искать там ген Слащева, конвой которого составляло Констан­тиновское пехотное военное училище.

Приближалась Пасха. Получив отпуск, я сейчас же выехал поездом на Симферополь. 1-ую роту Константиновского пехотного учи­лища я нашел в поезде ген. Слащева, в ко­тором кроме них был еще и эскадрон Мари­упольского гусарского полка. Станция Джанкой, где стоял поезд, была совершенно пу­стынна и мне пришлось итти по приезде сра­зу в Училище.

Узнав, кто я и почему я в Джанкое, на­чальство Училища поручило меня 1-ой роте. В туже ночь на перроне станции служилась заутреня и после нее юнкера пригласили ме­ня на разговены.

На следующее утро тут же на станции со­стоялся парад. На нем я впервые увидел ген. Слащева вблизи. Он был одет почему-то в белую черкеску с отброшенным назад баш­лыком экзотического типа: с какими-то арабскими или индусскими письменами на нем. Лицо ген. Слащева меня ничем, к уди­влению, не привлекло, но его движения и манера держаться сразу указывали на его необыкновенную решимость и энергию. Око­ло его вагона 1-го класса стояла большая группа офицеров и «Ниночка – ординарец». Это была миловидная и стройная девица в белой рубахе с погонами унтер-офицера и одним или двумя Георгиевскими крестиками в кавалерийских синих бриджах и сапогах со шпорами.

Мне успели шепнуть, что «Ниночка» — из хорошей семьи, ведет себя безупречно и вполне заслуживает свои Георгиевские кре­стики… Но расспрашивать больше не было ни времени, ни желания.

К моему глубокому разочарованию, на­чальник штаба, полк. Фролов, о моем брате ничего нового мне не сказал. На мой вопрос, как значится Вадим в Списках Константи­новского пехотного военного училища, он от­ветил, что фельдфебель Сагацкий должен быть указан там, как «без вести пропав­ший».

От юнкеров я тоже не узнал никаких до­полнительных сведений. И, несмотря на ра­душный прием Училища, я уехал обратно огорченный, не зная, что делать дальше.

***

Летом 1920 г. Атаманское военное училище приняло участие в боях под дер. Каховкой. После своей энергичной контратаки 2-го августа (ст. ст.), позволившей восстановить прорванный Красными фронт, оно было от­тянуто в тыл. Проходя городок Армянск, я увидел у самой дороги, в углу между двумя маленькими постройками, высокий деревян­ный крест. Он стоял на братской могиле Кон­стантиновского пехотного военного училища. Имена погребенных здесь покрывали крест со всех сторон. Их оказалось очень много. Они были написаны химическим каранда­шом. Я стал с беспокойством искать среди них имя фельдфебеля Сагацкого, но не на­шел его. Это, конечно, давало основание полк. Фролову считать моего брата «без вес­ти пропавшим»…

Судьба брошенного на поле боя Вадима за­ботила и тяготила меня. Сам я не мог пред­принять ничего без посторонней помощи, но к кому, как и куда обратиться за поддерж­кой? Ведь я сам зависел от своего Училища, а последнему имя брата было, в общем чуж­до! Где искать людей, способных дать мне толковый ответ для дальнейших моих поис­ков?

В Джанкое и даже много позже меня стес­няло чувствовать в разговорах с Константиновцами о гибели моего Вадима нечто вроде недоговоренности, неловкости, даже желание собеседника замять тему поскорее и возмож­но мягче.

Приходилось довольствоваться тем, что оказывалось ясным и неоспоримым:

1) фельдфебель Вадим Сагацкий, в обста­новке тяжелого для Училища боя и отступ­ления юнкеров, пошел один обратно, чтобы вынести сраженного батальонного команди­ра; дошел до него и начал выносить;

2) тело моего брата, раненого в свою оче­редь, несмотря на попытки друзей вынести его самого, осталось на месте, а Училище уш­ло дальше. Иными словами, фельдфебель роты Его Высочества Вадим Сагацкий… был брошен.

Упрекал ли я за это его Училище? Ско­рее нет, хотя и не мог оправдать его. Я не­вольно вспомнил свой первый бой под ст. Должанской на Дону, в январе 1918 года. Там наша сотня есаула Бокова, тоже в мятель, с глубоким снегом, оказалась обойденной красными с трех сторон. Чтобы выйти из мешка, нам пришлось бросить убитых, но ра­неные были вынесены все до последнего, хотя это и грозило гибелью отряду. Правда там командовал — и командовал хорошо — есаул Боков…

***

Продолжаю дальше:

На Лемносе в 1921 г. наш старший курс юн­керов Атаманского военного училища был произведен в офицеры. В самый разгар про­паганды и записи желающих вернуться в Советский Союз, ко мне в лагерь явился со­вершенно запыхавшийся однокашник по корпусу и военному училищу Алтухов. То­ропясь и запинаясь от быстрой ходьбы, он передал мне следующее: «Совсем недавно на руке одного вахмистра моего 5-го Платов­ского полка я заметил чудные часы-браслет Павла Буре. К ним был прицеплен жетон Донского кадетского корпуса: ромб темно-синей эмали с красной каемкой на массивном серебре; посредине золотой вензель А III с короной, окруженной золотым же венком… Перевернув жетон, я прочитал на обратной стороне выгравированные «За легкую атле­тику 5-2 Сагацкий Вадим 1915 год»…

На мой вопрос, откуда у него эти часы, вахмистр ответил, что ему их подарили…

Рассказ Алтухова поразил меня своею не­ожиданностью: у какого-то вахмистра 5-го Донского полка на руке сейчас жетон моего брата «без вести пропавшего» Вадима Са­гацкого! Часы Павла Буре — конечно, часы покойного отца, которые перешли к брату после его смерти. Вадим прикрепил к ним свой жетон и носил их, не снимая. Но как они могли попасть к вахмистру Алтухова?

Я бросился в 5-ый Платовский полк. До него было довольно далеко. Когда я добрался до палатки нужного мне вахмистра, один из его сослуживцев заявил мне, что только что расстался с ним. Казак указал мне вдали колонну беспорядочно идущих людей. Она приближалась к пристани Мудроса. «Види­те», говорил казак: «Это — очередная пар­тия одураченных, возвращающихся в Сов­депию казаков… Среди них идет и вахмистр, которого вы ищете сейчас… Но вы не уви­дите его, так как отъезжающих сразу грузят на «Решид-Пашу», а тот стоит на рейде»…

Так опять оборвалась нить, по которой я смог бы добраться до истины о судьбе моего брата.

***

В Сербии меня неоднократно посылали из Дивизиона в Белград для несения службы младшим офицером для поручений при Рус­ском Военном Агенте. Все свободное время я проводил там беспечно и приятно в компании моего старшего офицера по полку Н.В. Он тоже служил в Русском Военном Агентстве. Случилось так, что я не видел его в течении нескольких дней подряд, а за это время подошел и мой отъезд из Белграда обратно в Дивизион. В последний вечер, когда мы уже прощались с Н.В., он вдруг спохватился: «Прости, чуть-чуть не забыл… Ты уезжаешь завтра рано утром и я тебя неизвестно когда еще увижу. А мне надо тебе передать очень важные для тебя сведения…

Недавно, когда мы не видались с тобой, я познакомился в одном из русских ресторан­чиков с офицером-сапером. Он оказался при­ятным и интересным собеседником. Мы с ним засиделись до позднего часа и, конечно, разговорились, вспоминая прошлое. Он жа­лел, что уезжает во Францию и ты, к разо­чарованию, его не увидишь…

Так вот, этот офицер рассказывал мне, как он при Врангеле принимал участие в пос­тройке перекопских позиций. В районе своих работ он и его сослуживцы сходились вече­рами у одной учительницы в деревне Черная Долина. Она представляла собой тип исклю­чительной русской женщины, мужественно и бесстрашно переносившей страхи и испы­тания Гражданской Войны в своей деревне.

В один из вечеров она сообщила, что в ян­варе того же года, поздно ночью, казачий разъезд Морозовской бригады привез и уп­росил ее скрыть у себя занесенного снегом тяжело-раненого юнкера.

Местность была в руках Красных. Учи­тельница, рискуя ежедневно своею жизнью, скрывала раненого в амбаре на дворе. От недостатка средств лечения он позже скон­чался у нее на руках. Умирая, он просил ее сделать все возможное, чтобы довести до сведения его младшего брата, что у нее скон­чался фельдфебель 1-ой роты Константинов­ского пехотного военного училища… Вадим Сагацкий. И тут опять произошла неудача: Н.В. забыл и фамилию уехавшего офицера-сапера, и фамилию учительницы из Черной Долины… Правда, теперь серьезно уточня­лась обстановка судьбы Вадима и станови­лось вероятным, что его безвестная могила находится где-то в Черной Долине.

***

В Париже я продолжал свои расспросы о брате среди знавших его по Константиновскому пехотному училищу. Некоторые сведе­ния дополняли то, что я уже слышал о нем.

С особенной душевностью рассказывал мне о «своем» фельдфебеле Вадиме Сагацком бывший ротный его командир — полк. Де Лобель.

Вспоминая тяжелый для училища бой 15-го января 1920 г., где оно понесло большие потери, полк. Де Лобель старался объяснить неожиданность нападения Красных тем, что сильный мороз покрыл прочным льдом все соленые озера Сиваша. По словам местных жителей, это случалось редко. Поэтому, оче­видно, старшие начальники и не допускали появления противника у себя на флангах и в тылу, а это произошло вследствие свободы его передвижения по замерзшим озерам.

Полк. Де Лобель увидел издали, как упал раненый батальонный командир… «Тут», продолжал полк. Де Лобель, «я заметил в пурге идущего ко мне Вадима… Да, не удив­ляйтесь: именно — Вадима… Ваш брат был совершенно особенный и из-за этого мы — офицеры Училища, близко знавшие и лю­бившие его, называли фельдфебеля Сагацкого вне строя просто «Вадим»… Несмотря на сильную мятель, мороз и кипевший бой, Вадим спокойно подошел ко мне и остано­вился по-уставному, взяв под козырек. Он спрашивал у меня разрешения пойти назад и подобрать батальонного командира… Он про­должал стоять смирно, ожидая ответа… Огонь не ослабевал, Красные наседали, Константиновцы отходили…

Я взглянул Вадиму открыто в глаза и мед­лил с ответом. Намерение фельдфебеля Сагацкого было чрезвычайно-рискованным, но вполне понятным с военной точки зрения. Но, если батальонный командир уже скон­чался от ранения, стоило ли все-таки жерт­вовать, быть может, жизнью лучшего в Учи­лище юнкера? В глазах Вадима я прочел нетерпение и полную решимость… Неуверен­ной рукой я перекрестил его молча… Вадим отчетливо повернулся кругом и стал уда­ляться от меня к черной точке видневшейся вдали на снегу… Больше я не видел Вади­ма…» И, как бы догадываясь о том, что еще может интересовать меня, он подтвердил то, что я уже слышал, а именно, что все ране­ные и убитые юнкера были позже подобраны Училищем… Кроме моего брата и батальон­ного командира, которого он выносил.

Полк. Де Лобель замялся, как и полк. ген. штаба Фролов, когда дело коснулось того, как отмечен Вадим в списках юнкеров своего Училища. «Если я не ошибаюсь, Вадим Са­гацкий указан в них, как без вести пропав­ший…» закончил он.

Разговор у нас на этом прервался. У меня сразу вдруг исчезло всякое желание продол­жать его: для меня было ясно, что все кон­чилось в тот день, когда после сбора раненых и убитых юнкеров оказалось, что фельдфе­беля 1-ой роты Вадима Сагацкого не нашли. Розыски этим сбором раненых, видимо и ограничились; и даже тогда, когда несколько месяцев спустя весь этот район перешел в руки войск ген. Врангеля, никаких серьозных попыток начальством Константиновско­го пехотного училища не было предпринято, чтобы выяснить судьбу своего фельдфебеля. В общем, так просто оказалось узаконить эту небрежность, пометив в канцелярии «без вести пропал!» Понимали ли в Училище, что этот термин может покрыть много раз­ных фактов, среди которых, при желании, можно найти и самовольное оставление строя, и уход к противнику. А, ведь, Черная Долина совсем не так далеко от района Армянска и средств для наведения справок в дальнейшем оказалось не так уже мало!

Я знаю теперь, как скончался он и мне ни­чего больше об этом знать не надо от свиде­телей — Константиновцев. Но я считаю не­допустимой небрежностью со стороны Учи­лища числить покойного брата «без вести пропавшим». Он заслуживает гораздо боль­шего, начиная с пометки: «Скончался от ран, полученных в бою» и т. д.

Кадеты нашего Корпуса могут смело гор­диться Вадимом и знать, что его память чи­ста и останется всегда непорочной от каких бы то ни было недомолвок. И я не буду на­стаивать на обстоятельствах, приведших, увы, начальство Училища истолковать его подвиг — желание вынести своего команди­ра, да еще с молчаливого благословения ко­мандира роты полк. Де Лобель, как простое исчезновение по неизвестной причине. В во­енной среде это не может допускаться.

Вадим Сагацкий не пропал «без вести». Ушло Училище. Оно знало, куда и зачем уходит его фельдфебель, и где он упал.

Ушел он туда по согласию начальства…

***

Совсем постороннему человеку должно быть трудно разобраться, где правда и где фантазия в показаниях участников боя 15-го января 1920 г.

Я укажу только один, но достаточно яркий пример противоречивых показаний об этом бое.

У меня до сих пор хранится оригинал письма юнкера Муравьева от 28.5.1934 г., из Парижа.

Вот что я выписываю из его письма: «Фельдфебеля 1-ой роты Вадима Сагацкого помню хорошо и его кончину славную могу засвидетельствовать без всякой (подчеркну­то в письме) ошибки…

Он пал смертью храбрых в бою против Красных при прорыве их через Перекоп к г. Армянску… около 4-6 часов вечера…

Обстановка его смерти со слов его друзей бывших с ним вместе (я был с III ротой в стороне на 100-200 шагов): раздробивши че­реп прикладом одному коммунисту-латышу, мстя за подлый выстрел сзади, сразивший командира батальона, он сам получил пулю от другого. Смерть была моментальной. На другой день, при сборе раненых и убитых, на поле было найдено и его тело (я его видел мертвым сам потом). Похоронен в гор. Фео­досии в братской могиле юнкеров Констан­тиновского военного училища павших в бою на Перекопе. Мои сведения о смерти и месте погребения точны (подчеркнуто в письме)…»

Кому же надо верить после этого письма? Ведь, оно только один из примеров!

Другие лица, к которым я еще обращался, не говорили ничего нового. Самым серьезным оказалось свидетельство раненых юнкеров, с которыми я разговаривал в лазарете Учили­ща в гор. Феодосии и, конечно, рассказ офи­цера-сапера об учительнице в дер. Черная Долина.

Могли ли вообще спасти Вадима? Допус­каю, что это, действительно, было, в обста­новке поспешного отхода Училища, практи­чески невозможно. Но то, что Училище не попыталось в дальнейшем поискать более серьезно след Вадима у меня останется кам­нем на сердце. Какая была бы радость для меня и старенькой его матери узнать, что у фельдфебеля Сагацкого есть могила и на ней крест! Царство ему Небесное!

 

© “Родимый Край” № 124 СЕНТЯБРЬ – ОКТЯБРЬ 1976