(Рассказ-быль)
Шумит, бурлит и клокочет сердитая река Кызылармак, вырываясь из сердца могучих скал Сивашских гор. Скалы, то суживаясь, сжимают поток в своих объятиях — стонет тогда поток и отзвук эхом отдается по окрестным горам. — То ширясь, побежденные, покорно дают проход потоку — и тогда он весело бежит, ворочая каменные глыбы.
Узенькою ленточкой но неровным берегам Кызылармака, то поднимаясь высоко в горы, то спускаясь глубоко вниз до самого дна пропасти, вьется тропинка.
Ночь… Разыгралась в горах непогода. Буря свищет, обрывает ветви с деревьев, ломает сучья с бешенным порывом низвергает их в пропасть навстречу Кызылармаку, несущемуся глубоко внизу.
Сотрясается земля, дрожит приютившийся высоко на горе аул Жанаптала. Когда на минуту буря стихнет, слышится далекое ржание испуганного ишака, блеяние овец. В следующий миг буря ревет с новой силой, хлещет дождь, клокочет Кызылармак. Все живое укрылось, забилось подальше от шума.
Уснул аул. Не спит одна Субиха. Холодно и жутко ей. Убого и неуютно в сакле дяди Анзора. Ветер гудит в дымоходе сакли. Сильнее натягивает Субиха жиденькое одеяло. Вся скорчилась, как ребенок, и силится уснуть. Но сон бежит от нее, вспугнутый холодным ветром. Девушка считает: «Один… два… три…» Тщетно. Нет сна, тоскливы бессонные ночи… Много дум вызывают они…
Прошлой зимой, отец в горах охотился на диких коз, и снежный обвал придавил его насмерть. Соседи-горцы принесли его на носилках вечером, когда опустившееся зимнее солнце висело, как будто зацепившись за горный кряж. Похоронили отца внизу, у обрыва. Потом заболела мать. Долго кашляла она… И ее тоже положили в могилу рядом с отцом. И стоят два камня над могилами у тропинки, как два немых стража.
Субиха осталась одна, Взял ее к себе дядя Анзор.
Каждый день недолгой жизни отчетливо встает в памяти… Не спится… то зажмурит сильно-сильно глаза, то широко раскроет их, и из кромешной тьмы глядят на нее уродливые рожи. Боится Субиха и быстро закрывает лицо копной пышных волос. Затаив дыхание, чутко слушает. Слышит шум какой-то борьбы в соседней сакле. Вздрагивает… Какие-то звериные вопли, стоны. Субиха затаила дыхание. Сдавленный крик о помощи. Это голос тетки, — жены дяди Анзора. Потом тишина. И опять поток проклятий.
Субиха вскочила. Тьма усиливает животный страх. Сильно-сильно бьется сердце.
— Открой, гордячка! — слышится грубый мужской окрик, сопровождаемый сильным стуком в дверь сакли.
Трое рослых мужчин ворвались в комнатенку. Чиркнули спичкой, прикрыли какой-то тряпкой тело Субихи, сунули в рот грязный платок. Затем схватили и вынесли. Живо перекинули Субиху через круп лошади и умчались.
Ветер рвет ветки тощих горных сосен, свищет среди скал и яростно хлещет по лицам. Лошадь подпрыгивает на изгибах тропинки. Тогда кляп сильно, мучительно давит на горло, и вот-вот от спертого дыхания разорвется грудь Субихи.
… По праздничному убрана сакля. Ярко горит огонь в очаге. Поодаль от него, обнявшись, лежат двое грязных, сопливых детей. Тих и безмятежен их сон. Насквозь промокшую, окоченевшую приволокли Субиху к очагу. В соседней сакле, под писк зурны и удары бубна, идут танцы. Хоростох, хоростох!.. крича, подбадривают собравшиеся танцующую парочку.
— Ну, невесточка, грейся!..
Шутками, прибаутками перекидываются веселые похитители, довольные своей удачей. Жмется Субиха к очагу. Струя теплой крови разливается по ее молодому телу — она постепенно начинает приходить в себя осознавать кошмарное происшествие.
Кошмар пережитого, ужас предстоящего тяжелыми тисками схватывают сердце и больно сжимают его. Порою Субиха теряет рассудок. Но живуч человек и упряма жизнь… А смерть… Она приходит, словно вор, только тогда, когда менее всего желанна.
— Какая хорошенькая… А жених-то, жених не больно приятен собой.
— Обшарапана, но ничего, красива — постель мужу согреет, — говорит откуда-то появившаяся старушенция.
— Ну что ж, поработали, поели, повеселились… Скоро рассвет, пора и молодым отдохнуть. — Это мямлит старушенция, которая приходится «жениху» старшей женой.
Постепенно в сакле наступает тишина.
Бледная, как смерть, прикрывая прорехи изодранных лохмотьев, ждет в кунацкой Субиха жениха, как мать ожидает смерть, готовую взять ее дорогого ребенка.
Чуть скрипя, медленно открывается дверь. Нетвердой и неуверенной поступью, согнувшись под бременем восьмидесяти лет, вваливается «молодой». Клином торчит козлиная бородка, черной ямой зияет беззубый рот, а в глубоких морщинах засели похотливые, слезящиеся, словно у свиньи, малюсенькие глазки.
— Добро пожаловать… Да будет твой приход к счастью… Давно бы так, Субиха-голубка. Как поживают домашние? Как здоровье Анзора?.. Детишек жалко, тоскуют по матери, утешишь. Сам я в полном соку мужчина… Не смотри на седину — это от горя… — прошамкал жених.
Объятая ужасом, Субиха отвечает молчанием на приветствия «молодого». Его трясущиеся руки с синими жилками, дергающаяся челюсть, толстая, висячая, как у старой ослицы, губа приводит ее в ужас. Она мысленно ощущает омерзительные старческие объятия, щекотание грязной бородки, запах вонючего рта, поцелуи слюнявых губ…
— Детка, устала ты, устрой нам постель, пора отдохнуть… — Это опять шамкает «молодой».
Молчит Субиха, не знает, как ей быть.
— Чего молчишь, живее! Не слушаешься… Молодого захотела, я тебе покажу молодого, кахпа (стерва)!
Удар плетью по спине вывел Субиху из оцепенения. С помутившимися глазами она развернула лежавшую в углу на наре постель и, не зная что делать дальше, остановилась в нерешительности.
Жених, кряхтя, поплелся к постели и, растянувшись, блаженно улыбаясь, указал Субихе на место подле себя. Зная, что отказ повлечет за собой второй удар плети, она двинулась было к нему. Вдруг Субихин взгляд скользнул по топору, стоявшему у двери. В тот же миг созрело решение… Быстро заплела распущенные волосы. Мгновенно, как тигрица, бросилась к топору, высоко над головой взмахнула им…
Холодный ветер отрезвляюще обдал Субиху, когда она, перешагнув через труп, лежащего в луже крови, ненавистного похитителя, оказалась на свободе.
Быстро, как горная серна, прибежав к высокому обрыву, Субиха оросилась в черную пропасть, в объятия бурливой реки Кызылармака.
Это было давно-давно, в год большой русско-турецкой войны (1877-1878), мне шел в ту пору 14 год… Так закончил свой печальный рассказ, житель чеченского аула Жанаптала, Муса-Хаджи Аккоев, по его словам, 105 лет.
Литературная запись Эльти Темихана.
Март 1972. Швеция. Лунд.
© “Родимый Край” №117 ИЮЛЬ – АВГУСТ 1975 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: