Я купил ее у «Ваньки Косого», сына кузнеца той кузницы, которая стояла на сваях у деревянного моста через Донец… Желто-голубая вода реки шла быстро, но без разливной стремительности. Запоздалый, похожий на вату, пушистый цвет тополей, приносимый легким ветром, падал на гладь реки. Рыбы принимали его за мотыльков, с шумом хватали и уносили в глубину. Утро было голубое от совершенно безоблачного неба и стеклянной реки.
Стояла та удивительная тишина, когда все еще не шумит, а прислушивается к начинающемуся дню. Пахло травами, сладким запахом белой акации и мокрым песком берега. Было слышно, как далеко за рекой звонили к обедне…
Мы вошли в кузницу. Ванька достал, подвешанную к потолку корзину. В ней неподвижно лежали носатая галка и уже оперившийся, синеватый голубь — тот, который у нас на юге, называли «витютнями». Голубь был мертв.
«Угорел — сказал безразлично Косой — Бери галку, она уже «подлетышь». Деньги потом, я тебе верю…»
Помню, как я осторожно положил Галю за пазуху и, придерживая ее левой рукой, побежал домой. Мне было необычайно весело, хотелось прыгать и кричать, но бежал легким ровным бегом, чтобы не беспокоить милую Галочку. Дом был недалеко, тоже у Донца, со старым и запущенным садом, где жили мои друзья, осторожные ежи, которых Ванька Косой поставлял мне даром. О них знала только наша кухарка Настенька. Это была наша общая тайна. Ежей поздно вечером Настасья поила молодом…
Иногда, за запоздалым ужином на веранде, снизу, из ночного сада, доносились непонятные звуки, слегка похожие на хрюкание свинок. Отец вставал, прикрывая от света лампы ладонью глаза, всматривался в темноту и говорил в недоумении:
«Откуда у нас появились поросята в саду?»
«Это у соседа Плешакова Машка опоросятилась» — отвечал я, громко смеясь, чтобы заглушить голоса наших «свинок»…
Потом на веранду выходила с безразличным лицом, Настасья, ставила на стол огромную миску со своим любимым киселем из черной смородины и, как бы вскользь, замечала: «У всех соседей свиньи одна за другой поросятся. Будет год урожайный…»
Галка Настеньке не особенно понравилась, но и не удивилась. Она ее бережно взяла и долго и внимательно смотрела на ее голый большой живот. Уложила галку в решето с перьями, покрыла решето полотенцем и поставила высоко на полку у плиты.
«Пускай согреется, а потом посмотрим» — сказала она решительно и выпроводила меня из кухни.
Я убежал в сад, как всегда днем пустынный и безмолвный без ежей. Я уже любил Галочку той особой детской любовью, которой мы любим всех, кто меньше нас и беспомощнее.
От трехугольной крыши ледника ложилась вытянутая и острая тень, небо стало темнеть.
«Иди, иди скорее, Галчишка — совсем плохой» — прокричала мне в окно Настенька.
Я вошел. На белом, выскребленном ножами кухонном столе стояла тарелка с накрошенным хлебом, политым молоком. Настасья брала клюв Галки, стучала им по тарелке, но Галенька свою голову не поднимала, а клала беспомощно на стол.
Я не знаю как это все произошло… Я даже не помню, что было потом…
«Ты — говорила Настя после — вобрал все в рот, что было на тарелке. Взял Галку и всунул ее нос в твои губы. Ты ими слегка перебирал, словно жевал… и она, подлая, начала есть. Съела все что было в твоем «роте» и потом укусила тебя за язык. Ты вскрикнул, положил ее в решето и убежал на улицу».
Я хорошо помню другое утро, удивительно светлое которое бывает в те дни, когда весна еще с нами, но лето уже пришло. Я вошел в молчаливую кухню. Настенька куда-то ушла. На полу лежало решето. Галченок бодро стоял на полке и наклонив голову, смотрел на меня светло-коричневыми круглыми глазами.
Пришла Настя и снова приготовила еду Галке, но есть Галочка опять отказалась. Я снова ее накормил «с рота», как всем говорила Настя.
«Сразу видно, что девка!» — сказала она смеясь…
Галченок совсем ожил. Стал веселый, очень подвижным и даже проказливый, но есть сам не хотел. Только земляных червей, которых ему приносила кухарка, он жадно глотал и высоко поднимал голову, словно пил воду.
Подошла желтая осень, тихая и прозрачная. Я с грустью одел кожаный ранец на плечи и начал ходить в пансион Церковникова, который «готовил» пас к вступительному экзамену в первый класс «средней школы». На улице мальчишки кричали мне в след: «Галкина мама». Я молчаливо и гордо нес свою стриженную голову. Потом они больше уж ничего не кричали, а иногда со смущением совали мне в руки бумажку с червями, ничего не говоря и сейчас же убегали.
Как-то незаметно подошла зима. Был необычайно тихий вечер. Небо стало серым и низким. Было это в субботу. «Завтра не будет противных уроков» — думал я засыпая. Спал я долго и легко. Когда я проснулся Галка сидела в моих ногах. Мама мне сказала: «Уж давно эта паршивка ходит около тебя. Она стучала своим клювом в твои зубы. Долго и зло смотрела в твои закрытые глаза и я боялась, что она их тебе выклюет. Я ее отгоняла, но она снова прилетала. Потом она лежала на твоей груди, но не спала. Я не хотела тебя будить и сердилась на то, что она тревожит тебя».
После был долгий и поздний утренний чай с моими любимыми сладкими пышками, которые особенно любила и Галочка. Я вышел с ней на плече в наш тихий и заснеженный сад. Мне тогда казалось, что мы с ней в другом, совсем другом мире… Только в детстве нам многое по настоящему кажется. Потом — все по другому.
Зима была суровая и снежная. Словно все эти морозные ветры со всех сторон, дули на нас особенно ожесточенно. Я возвращался из пансиона в четыре часа дня. В длинном и застекленном коридоре, где зимой стояли мамины фикусы, лимонное и хлебное деревья и другие растения и цветы у крайнего налево окна, которое было напротив калитки во двор, меня ждала Галя. Увидев меня она срывалась со своего места и с криком летела на кухню к двери, в которую я входил. Потом она меня не покидала. Она была всегда и всюду со мной, сидя на моем плече.
Даже в наших поездках к замужней сестре, которая жила у железнодорожного вокзала. Паровозы свистели громко и протяжно и Галка крепко жалась к моей голове. Свистков паровозов она непонятно боялась.
Во время обеда и ужина Галка сидела сзади на спинке моего стула и была скромна и молчалива (я ее кормил до обеда). Только длинные макароны, особенно с мясом, нарушали ее сдержанность. Она вдруг кричала, вскакивала на стол и, к величайшему неудовольствию мамы хватала макароны и глотала их. Возможно, они ей напоминали червей, которые она привыкла есть самостоятельно.
Мои уроки музыки Галя не переносила, улетала в детскую и ждала меня на моей кровати. Отец очень веселился и говорил: «Галка твоя — очень музыкальна».
Весна пришла ранняя и шумная. Ночью с неба доносились крики птиц, словно они все сразу улетали туда на север за наш родной Донец. Галка была печальна. Щипала меня больно за ухо, клала свою голову под мой подбородок и часто пристально смотрела на меня.
Началось знойное и памятное лето 1914 года. Громыхали грозы, потом долго на востоке полыхали зарницы, а по ночам нередко гремели сухие и светлые «воробьиные ночи». Эти «ночи» сначала гудели в непрерывных белых взрывах на небе, от которых было светло как днем. И только позже к утру, крупные и редкие капли дождя падали неожиданно на землю.
За ними шел дождь сплошной стеной, и из водосточных труб шумели потоки. Ручьи бежали в сад, разливаясь, по дорожкам, снова собирались в потоки и размывали крутой
берег реки, окрашивая ее в буро-красный цвет. Донец приблизился и остановился у сада. Все как-то обесцветилось и стало ежедневно одинаковым…
— А шугаев-то, шугаев (коршунов) сила, — говорил наш сосед дед Плешак, глядя на небо — Быть войне.
Все ждали неизвестных бед, но в знаки вещие — не верили.
Мы уезжали в деревню, к дяде. От нашей станции до Миллерова, откуда нам предстояло еще ехать на лошадях, шестьдесят верст. Я сразу заснул в вагоне под мерный стук колес. Галка стояла у меня на груди.
На одном из переездов паровоз засвистел… Все почему-то начали готовиться к выходу, хотя до станции было еще далеко. Мой брат начал ловить Галку. Галя брата почему-то не любила и в руки ему не давалась. Спасаясь от брата она нечаянно вылетела в открытое окно…
— Сначала она летела рядом с вагоном, — говорила после мама. — Я кричала ей, чтобы она села на крышу, но Галка меня не понимала. Ты спал… Поезд пошел скорее и я ее больше не видела…
Я проснулся, когда поезд остановился на станции. Ждавший у вокзала кучер отвез нас на постоялый двор Завьялова. Оттуда на извозчике я и мама поехали на почту и послали дяде телеграмму.
«Выедем завтра».
А потом отправились искать Галку.
До позднего вечера мы ездили вдоль полотна железной дороги. Мама все время звала Галку.
— Но ты был, как каменный, я боялась. Мне было на тебя страшно смотреть… — скажет она мне много позже.
Галку мы не нашли и утром уехали…
Я плохо, совсем плохо помню это памятное лето. Все как-то слилось с тем днем на станции, когда я (и без слов) понял, что Галя исчезла. Без нее все стало совсем другим. Я перестал смеяться, но плакать — не мог.
Дни были те же и совсем другие. Я сразу не все понял и только много лет позже, уже здесь, вне родины, на похоронах очень близкого мне человека почувствовал что-то схожее. Эта печаль была более взрослой и земной.
Мне казалось, что меня нет. Меня спасла мама. Она не отходила от меня и укладывала спать рядом.
Конец лета был особенно зноен и тих. Шума войны мы еще не чувствовали. Даже наши восточные ветры не дули, как всегда, и на веранде беспомощным парусом висела парусная стена, натянутая на двух проволоках…
С моим двоюродным братом мы вскоре уехали в Новочеркасск. Навстречу нам шли бесконечные поезда-эшелоны. Они шли на север… Осторожная и теплая осень дошла и до нас — до города учащихся и военных…
На огромном плацу за черной решетчатой оградой бегали мои одноклассники и играли без всяких правил в футбол. Я, как всегда, стоял и чего-то ждал… Мое внутреннее предчувствие меня не обмануло.
Ласковый и очень маленький Кока Малышкин, мой сосед по парте и в спальне, принес мне письмо. Я сразу узнал на конверте мамин, мне особенно милый почерк. Письмо начиналось:
«Твоя Галка прилетела, но она уже не одна, а с нею «Галк». Они живут в саду на наших, кругом посаженных акациях. Сначала Галя была дикой и всех боялась. Потом она залетела на веранду и весело скакала на столе. «Галк» всегда сидел на акации.
Я вчера открыла окно в нашу спальню и дверь из нее в детскую и ушла. Пришла я через несколько часов… Галочка сидела на спинке твоей кровати и, казалось, меня не видела. Потом она незаметно вылетела… и сидела на столе на веранде. Вечером они еще были видны на верхушке акации.
Но сегодня — их нет. Не горюй, мой родной, они еще прилетят…»
— Шурик., неужели ты плачешь, как все? — спросил меня вечный плакса Кока.
— Ничего подобного, — ответил я весело и побежал к тому месту на плацу, куда с огромной высоты, все увеличиваясь и увеличиваясь падал футбольный мяч.
А. Туроверов
© “Родимый Край” № 116 МАЙ – ИЮНЬ 1975 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: