У подножья крутого обрыва, в степном бездорожьи, под развесистым дубом, заросшая бурьяном могила. Над ней крест. Время стерло слова на дощечке: «Упок… споди… душ… р… твоих: Мих… Мар… 1918 г.»
— Мишка, айда на реку!
— Не хочется, что-то!…
— Боишься?.. Пойдем, я не буду больше топить тебя…
— Правда, не станешь?
— Вот, крест Господний!…
Босиком, в рубашонках на распашку, братья припустились взапуски, к блестящей на солнце ленточкой реке.
— Кто скорее?…
Сбрасывая с себя на ходу одежонку, оба запыхавшись, с разгону бросились в чистые воды Кубани…
Мишка и Васька, братья-однолетки. Обоим по 8 лет. Оба смуглые, только у Мишки глаза материнские — голубые, добрые. У Васьки — черные, как два уголька.
В семье станичника Прокопия Ильича Волченко братья первенцы остались и последними. Остальные дети поумирали в ранних годах. На этих двух и легла вся материнская ласка и забота.
У братьев жизнь одна: вместе в одной люльке качались, вместе росли, не перегоняя друг друга, одинаково и от отца попадало за шалости. Только иногда на Ваську озорство находило по отношению к брату.
Вот и сейчас, хотя и дал ему слово не баловаться, а как только отплыли от берега, Васька нырнул и схватив брата за ноги, потянул его вниз. Отплевываясь от воды, Мишка старался вырваться из рук Васьки, но тот не выпуская тянул его на дно.
Барахтаясь в воде, не заметили, что отплыли далеко от берега и несло их быстро к порогу, где вода клокотала в глубоком омуте.
Струсил и Васька, схватив брата за плечо. Тот совершенно потерял силы. Рвется Васька к берегу, а быстря не выпускает своей жертвы.
— Аааа!!!… Мммаамыннькаа!!… — закричал Васька в предсмертной истоме.
Спас ребят сосед Волченко, Игнатий, сгребавший на берегу сено и давно наблюдавший за Васькиной шалостью.
Отдохнув на горячем песке, отдышавшись братья поплелись домой. Хотя августовское солнце палило во всю, Мишка стуча зубами в мелкой дрожи озноба, еле передвигал ноги. Дома сразу слег в постель. Болезнь навалилась на него всей своей тяжестью, словно «падучая». Родных не узнавал. Бился на кровати, особенно ночами, вырываясь из рук матери и жалобно кричал:
— Пусти!… Не надо, не надо!… Ох!… Пусти!…
— Говори, что случилось с вами? — не раз приставал Волченко к Ваське. — Брешешь все, неправду плетешь!…
— Ежи-е, батя!… Купались на реке… и попали оба в омут, — отвечал Васька, смотря в сторону.
Ничего не сказал про речное происшествие и сосед Игнатий. Станичники лет десять не разговаривали. Причина ссоры давняя. За межу поспорили, за спором и назвали друг друга неподходящими словами. С тех пор вражда на годы легла.
— Испуг у мальца большой! — определил станичный фельдшер.
Чего только не испробовали над больным: пиявки к затылку ставили, чтобы муж не знал, мать знахарку приводила, та каким-то наговорным зельем Мишку поила… Присмирел и Васька. По нескольку раз в день наведывался к брату.
Через месяц Мишка поправился, только болезнь свой след оставила на нем. Заикаться стал.
— Сыночек мой, ненаглядный!… Да откуда же напасть на тебя такая напала? Да горемычный мой, Мишенька! — причитала мать, обнимая сына и вытирая платком глаза.
— Перестань, ты! — выходил из себя Прокопий Ильич. — Голосишь, как над покойником. Жив остался, а что язык попортился, с каждым такое может случиться…
Сама того не замечая, уделяла мать, после болезни, больше нежности и ласки Мишке. Васька, словно, на отшиб перешел. Вот и глядит его, как будто как раньше, и целует, а в губах холодок, мысль вся на Мишке. И борщу за обедом ему пожирнее нальет и лучший кусок курицы положит.
На реку братья больше не ходили. Мишку, при виде простой лужи, начинало трясти. Променяли реку на степь. Степь такая же гладкая, безбрежная, в высокой траве и прятаться можно и гоняться взапуски по ней. А то уйдут с отцом за усадьбу, в излюбленное для себя место, под вековым дубом и слушают рассказы про старину: про Сечь Запорожскую, где жили их деды, про храбрых кошевых атаманов, про лихие набеги на татар. Про конец Сечи ребята уже сами хорошо знали и Васька, в сотый раз, приставал к отцу:
— А зачем же… зачем запорожцы сами в неволю к русскому парю попали? Жили-то хорошо!
— Вырастешь, узнаешь! А пока мал еще все знать, — отвечал отец, разглаживая пятерней густую бороду и с любовью смотря на крепышей сыновей.
Так перекатиполем добежали годки братьев до цифры 10. В день рождения подарил отец им по бешмету, по паре сапог сафьяновых, папахе и по клинку.
Хотя оружие было не настоящее, но радость ребятам принесло несусветную. С оружием и новые забавы появились. Вскочат на лошадей и в степь. То Васька изображает из себя татарина, удирает от Мишки, то Мишка, перевоплощаясь в поляка, скачет от Васьки. К коням с измальства приучены были. Отец бывало и годовалыми сажал их на седло, дабы привыкли к конскому поту. А то-, сойдутся рубиться на клинках. В этой «рубке» первенство всегда оставалось за Мишкой. Васька горяч больно был, а Мишка брал больше хитростью и выдержкой.
Через год, братья уже в школу ходили, Прокопий Ильич случайно дознался про Васькину шалость. Помирился он с соседом. Сидя как-то за бутылкой «Цимлянского», Игнатий и рассказал ему все, что было на реке.
В тот же день призвал Волченко обоих сыновей в горницу. Сначала Мишку спросил:
— Ну, сынок, расскажи, как ты на реке утопал! Дело давнее.
— Йййя… я… уужж… же… расс… раска… зывал… ттеббе… вввв… вв… ооммуте… пп-попппппал… — не моргнув глазом, ответил Мишка.
— Так было? — пристально смотря на Ваську, спросил Прокопий Ильич
— Так! — коротко бросил тот.
— И больше ничего?
— Ничего.
Сильно чесалась рука у Волченко поводить ремнем по спине Васькиной, да… «Крепкие сыны растут… Своего не выдадут», — подумал.
Так же перекатиполем прибежал и год
1915-й. Братьям к тому времени по 16 лет стукнуло. Умели они уже владеть настоящими клинками. Первенство свое Мишка так и не уступал брату.
В этом году из станицы пополнение на фронт посылали. Попали в него и Прокопий Ильич, и Игнатий. Перед уходом из родной станицы подарил Волченко сыновьям по ружью-монтекристу.
— Пока карабин получите, научитесь из этого стрелять!
Сборы в станице недолгие. Конь всегда под седлом. Оружие под рукой. От жены или от матери сыну, в боевой поход один гостинец — образок на шею.
— Смотрите! Храните славу нашей Кубани!… — говорил Прокопий Ильич, прощаясь с сыновьями. — И мать берегите! За хозяйством смотрите… Вы теперь вместо меня остаетесь…
С бунчуками, песнями выезжала сотня в дальнюю дорогу. Уж и солнышко на закат пошло и провожавшие по домам разошлись, а издалека, долго еще отзвуком неслась песня:
Из-за гор, да гор…
Кони стройные скачи!
Едет сотня, да,
Кубанских казаков!…
— Уууу… у… еххх… хал, ббба…батя! —
произнес Мишка, взглядываясь в даль.
***
Речной волной бежало время Загрустила станица. Редко хороводы собирались. Вместо залихватских песен на улицах, из церкви чаще неслось:
— Вечная память!…
У Марфы Петровны Волченко вся жизнь в сыновьях. И к Ваське старая нежность вернулась.
После отъезда отца братьям новое дело приспело. День-деньской, за гумном в цель стреляют. Мишка и тут впереди идет. Из десяти зарядов девять в цель попадает. Васька только до восьми доходит.
— Тттт… ты… ннне…. негггоря…. рячись…: Вввввааася… тааак… бббери, — старался помочь брату Мишка.
От этого ааканья, Васька еще больше горячился и мазал чаще.
— Ввввааася!… я…ттте… тебя…. нннаннн-аучччу… ннне… не… ддделать…. пппромм-ма…. маха… — сказал он однажды брату.
— Ты?.. Учить меня будешь? — вскипел тот. — Не зазнавайся больно!
— А… а… тты… а… ты… то… ууучи… учи… л… ммменя… ппплп.. плп… пла…вать,
— тихо спросил Мишка.
В этот день у братьев произошла первая размолвка. Дело не стало и за второй. Ссора людская, что холст. В одном месте порвался, в другом уже лохмот висит.
— Вааася! — обратился раз Мишка к брату. — Сллы… лышно… нннемец-то… ннннаа-жи… жиммает…. пппойдем… ддобббро.. ро-вольцами… вввот… вот… бббатя-то… оооббб-ра… раааду… ется. Ввволллодька-то… Ахх-римееенко… ужже…. ууушел.
— Тю! Сказывся! — воскликнул Васька.
— Добровольцами! А чего защищать? На нашу Кубань не нападут!… Отечество! Царя, что нашу краину забрали?… Эх, ты!…. Тетеха!
— Даа… кккаккааак ты… см… см… сммме-ешь!
От волнения Мишка просто задохнулся.
После этой стычки братья почти перестали разговаривать друг с другом. Да и времени не стало. Васька из станины стал часто отлучаться куда-то. Большое хозяйство на одних Мишкиных руках осталось. Так и жили, не разлучаясь с матерью. Самыми счастливыми днями для обоих было — это весточки с фронта от Прокопия Ильича. По нескольку раз в день читали его письма Все их мысли были с ним. Потом прекратились и письма. Чего только не передумала Марфа Петровна. Ведь каждый день старик под смертью находился. Однажды ее позвали в атаманскую. Заныло сердце по нехорошему.
— Пойди, Миша сам! — попросила она сына. — Слабость какая-то и ноги не идут.
По своим соседкам знала Марфа Петровна, вызовут в атаманскую, а оттуда баба уже вдовой возвращается.
Михаил ушел. Марфа Петровна в молитве.
— Господе! Спаси! Помоги ему на бранном поле!… Не дай умереть от руки супостата.
За молитвою не заметила, как сын по улице радостный бежит.
— Мммммаммманя… Вввоооот, — произнес он, входя в комнату. — Вааоот… ббббу-бумага…. бббатя… Егггогория… пппооооллу-чил!
— Вот он какой, и не узнаешь, — говорила Марфа Петровна, любуясь фотографической карточкой мужа, присланной с бумагой. Заснят был Волченко в полной казацкой форме, при всем оружии и с Георгием на груди. А в бумаге было прописано: «Прокопий Ильич Волченко, казак станицы такой-то, за лихую атаку на немецкие окопы, за доблесть, проявленную за Веру, Царя и
Отечество награжден высшим знаком отличия — «Георгием первой степени».
А у Мишки мысли клубком в голове разматываются: «Сам он на коне несется, с пикой… нет, лучше с клинком, на немцев.. Урраа!… За Кубань!… За Родину! Немцы бегут. А потом… Приказ…. Михаил Волченко за боевые заслуги награждается…»
— Письмо получили? спросил входивший в горницу Васька.
— Сыночек! Батя-то твой — кавалер Георгиевский!
— Гееегеррр… рой… пппоолуччил… ккк-рест…
Кинулись к нему мать с сыном и снова, словно холодной водой окатил их Василий:
— Радость! Не убьют, так медяшку повесят на грудь! А за что? За то, что таких же, как он сам, солдат убивал? — проговорил он усмехаясь.
— Что, ты говоришь такое! — отшатнулась от него мать.
— Ттттыы… шшшто… в… в… баасу… суррма… ны… ууже… уже… ззаделлллался? — побледнел Михаил, к брату стал подходить.
Посмотрел Василий на брата и не узнает. Лицо у него совсем чужое. И голубые глаза, словно почернели.
— Да ну вас, к лешему! — сказал он в ответ и вышел из комнаты.
И еще раз, 1916 год на исход шел, позвали Марфу Петровну в атаманскую. С легким сердцем пошла она с сыном на зов. Да лучше бы ей никогда не знать этого дня.
«…смертью храбрых пал на поле брани»…
Успела схватить сознанием Марфа Петровна, опускаясь на лавку, последнюю весточку о муже.
Через месяц по станице снова песня зазвучала:
Из-за гор, да гор…
Кони стройны, скачи!…
Провожала на этот раз Марфа Петровна и сына Михаила на фронт. Уходило из станицы новое пополнение, на место убитых. С уходом сына, сердце Марфы Петровны словно окаменело. Остался Василий, но его душа от матери на крепкий замок была закрыта.
— Дурак!… Смерти ему захотелось… Герой нашелся! За Георгием полез! Мало у нас медяшек во дворе? За что только народ губят?… — не раз слышала она от Василия. И сомнение начало заползать. А может прав Василий? За что погиб муж? Зачем взяли сына?
Да письма с фронта сразу все сомнения рассеяли, как дым. Писал Михаил, что в боях отличился и что произвели его за отвагу в первый офицерский чин. И что скоро Германию разобьют, война окончится, все вернутся домой и заживут спокойно.
Посылая свой горячий сыновний привет матери, просил он передать его и брату Василию.
Не тронуло Василия и это письмо.
— Счастье! — произнес он со своей постоянной усмешкой. — Афицером стал! Солдат, небось, рядовых, уже по морде хлестает!…
Дальше на свете пошло такое, чего не предвидел ни сам Прокопий Ильич, ни его сын Михаил, ни фронтовики, ни сам народ необъятной матушки-России.
Солдаты фронт раньше времени бросали и новый, в самой России образовали. И начали биться на этом фронте свои же русские люди друг с другом. А за что бились, никто толком и не знал. Везде кричали — «За народ!» и убивали этот народ, где только можно было.
Писем от сына Марфа Петровна больше не получала и сам он не возвращался. В атаманскую никого не вызывали. И не знали бабы, не то им панихиды править по своим сынам и отцам, не то молебны за здравие служить.
Василия не узнать стало. На фронте не был, а по станице словно сам есаул щеголял в новой черкеске, кинжал и клинок в серебряной оправе, только на кубане красненькая звездочка вместо кокарды прицепилась. Смотрела Марфа Петровна на сына и только тяжко вздыхала. Хотя многое не понимала, но видела, что сын пошел не по проторенной родом Волченко дорожке. Да и слухи по станице донимали:
— Васька-то, Прокопов, в большевизию подался!… Комиссаром заделался!
— В городе его видели, арестантов куда-то водил…
Вскоре Василий Волченко совсем пропал из станицы. И с матерью не попрощался.
Последние месяцы 1918-го шли.
Под вечер, темнеть во дворе уже начало, сидела Марфа Петровна пригорюнившись, в своей горнице. Одни тяжелые думы остались спутниками в жизни. Слышит, во дворе возня какая-то началась. Шум. Вскочила с лавки, кинулась было к дверям, а в комнату входят военные, незнакомые люди.
— Вы Марфа Петровна Волченко? — спрашивают.
— Да… Я…
— Сына вот вашего принесли, болен он тифом. Нам его несподручно брать с собой, только получше спрячьте в доме… от станицы красные недалеко.
— Мишенька! — бросилась Марфа Петровна к носилкам. — Несите, несите его сюда!…
— Оружие пусть при нем находится — говорили пришельцы, кладя рядом с больным револьвер и шашку. — Когда оправится, пусть пробирается на Ахтари, он знает к кому. Прощайте!
С тем и ушли гости. И расспросить их не было времени. Устроила Марфа Петровна сына в кладовой, за горницей. Перину туда перенесла. Подушками обложила сына. Неделю не отходила от постели больного, метавшегося в жару. Что происходило в станице не знала. А творилось там что-то неладное. Стрельба шла. Крики неслись. Кого-то уводили…
Выходила Марфа Петровна сына. Материнская забота и ласка без лекарств помогает. Подниматься с постели стал Михаил. Рассказал о себе.
«Сотня их в беспрерывных боях с немцами, почти вся целиком погибла. Потом солдаты фронт оголили… офицеров своих больше поубивали. Казаки сначала своей силой держались… потом он к Корнилову пошел, генерал такой… не подчинился новой власти… Сейчас станичники везде против красной власти поднимаются…»
— Ох, дитятко, дитятко! Ох, сыночек, сыночек! — прерывала Марфа своими возгласами сына.
Время шло. Михаил совсем оправился от тифа. На Ахтари собирался идти.
— Утттром… ппопппойду… мама… нннель-льзя… ссидеть… а… аа… а… тты… не плачь… сскоооро… все коончится… и зззажживем… мы… ммы…. пппо— сстароому.
— Спи, спи, дитятко! Храни тебя Господь! — перекрестила и, поцеловала сына, Марфа Петровна ушла в свою горенку.
Не от горя ли, ты зовешься горенка материнская? Сколько слез в тебе выплакано, сколько сердцем выстрадано русской женщиной. Только одна горенка знает бессонные, долгие, тоскливые ночи… не заснула Марфа Петровна и в эту ночь. Не сомкнула своих глаз ни на минуту. Не раз заходила в кладовую.
Постоит, постоит, над постелью сына, улыбнется, перекрестит и снова возвращается в горенку…
Рано, рано утром, еще не серело, туман с земли не подымался, громкий стук в дверь услышала Марфа Петровна.
— Кто же это? Господи!
Подошла к двери.
— Кто там?
— Открой Скорей… Я.
Голос Василия. Сына.
— И с ним беда! — подумала, сбрасывая с петель крючок.
— Сыночек! — бросилась было к нему и замолчала, с тревогой смотря вперед. У дверей Василий в кожаной тужурке и таких же штанах. В руках винтовка со штыком За поясом гранаты, сбоку кобура. И водкой разит от него. За ним ватага таких же.
***
— Мишка здесь? — спросил Василий мать.
— Нету, нету его здесь!… Не знаю Не знаю, где он? Давно не виделись. Зачем он тебе?
— Врешь! Пусти! — произнес с угрозой Василий, хватая мать за плечо. — Уйди от дверей!
— Не пущу! Уходи, уходи отсюда, зачем ты пришел? — крикнула Марфа Петровна, закрыв спиной вход в комнату.
— Уйди! Еще раз говорю! — прошипел Василий, отходя немного назад и беря винтовку в обе руки.
— Не уйду!… Вася!… Сын ведь ты… родной сын! Зачем тебе брат? Вместе росли…
— Уйди!
— Бей тогда!… Бей в материнское сердце, басурм…
Зарычав, Василий резким выпадом вонзил штык в грудь матери.
— Оой!… — только и успела крикнуть Марфа Петровна, падая замертво на пол.
Предутренний сон крепкий. Скует словно кандалами, тело. Чугуном придавит голову. Такой сон и Михаила сковал. Слышит он в своем дурмане, словно разговор какой-то в сенцах, возгласы, а пошевельнуть ни рукой, ни ногой не может. Кажется ему, что плывут они с Васькой по реке. Тот его на дно за ноги тянет. Рвется Михаил, дышать уже нечем
Последний крик матери оторвал его от сонной одури. По крику почувствовал, что что-то неладное в сенцах. За «Кольт» схватился. Крадучись вышел из каморки. Прошел материнскую горенку. И…
— Ааа!!.. Ты, контра! — закричал Василий, бросая винтовку в сторону и выхватывая из-за пояса наган.
Два выстрела слились в один звук. Две последние пули били без промаха.
…………………………..
У подножья крутого обрыва, в степном бездорожьи под развесистым дубом, заросшая бурьяном могила. Над ней крест. Время стерло надпись на дощечке:
«Упок… споди… душ… р… твоих… Мих… Васил… Map… 1918 г.».
Николай Жигулев
© “Родимый Край” №110 — ЯНВАРЬ-ФЕВРАЛЬ 1974 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: