РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

Как и все мы, люблю я свою родину — «самую красивую станицу на севере Дона» — по светлым воспоминаниям ранней юно­сти.

Вспоминая теперь издали родную станицу, я нахожу, что красот в станице было дей­ствительно много. Высокий бугор, на котором раскинулась станица, окаймляемый чуть ли не со всех сторон светлыми и чистыми вода­ми реки Медведицы с ее притоком Лычак, величаво возвышался в степном просторе; большой прибрежный лес со множеством Ка­мышевых озер, — привольное раздолье для охоты и рыбной ловли; луга цветистые и соч­ные в лесных полянах, а дальше степь безкрайняя, пахучая, грустью манящая в своем просторе. Люблю я нашу церковь величавую, блестящую в дали на высоте кургана, своею белизной и позолотою, ворчанье монотонное старинной мельницы с плотиной на реке, где лунной ночью услышишь шопот сказки неж­ной о русалке; люблю майдан на площади церковной, где пестрою толпой представлена станица в завете вековом.

Все, все люблю я там!

Могу признаться, по секрету от станични­ков, что я люблю даже прозвище наше — «сурки». Время скрыло происхождение этой клички, но она стала традиционною мишенью казачьего остроумия. По версии самих ста­ничников, название «сурки» произошло от расположения станицы на бугре, напомина­ющем нору сурка. Соседи же утверждали, что «сурками» мы стали после избрания ста­ничным сходом на должность Атамана стро­гой и мудрой бабки Сурчихи, которая дер­жала станицу в ежовых рукавицах. Несмо­тря на безобидный характер этих кличек, ка­заки реагируют на них очень остро, — вплоть до кулачной расправы.

***

Середина августа. Дни жарки, но утренние и вечерние зори уже свежи и влажны, воз­дух прозрачнее, небо глубже и звезды ярче. Окончена полевая уборка хлебов, и пустев­шая летом станица снова полна жизнью до­машней работы. Это благодатное время сбора плодов с полей, садов и огородов казаки посвещают веселью и сытному отдыху.

Никогда не бывают так ярки и многочис­ленны толпы народа у церкви и майдана, как в праздники этого времени, и никогда не бывают так шумны и веселы сиделки, игрища и кулачные бои, как вечерами этих дней. И яркие звезды долго наблюдают тогда, сквозь густую, бодрящую свежесть вечерних суме­рек, кипучую резвость удалой молодежи и глубокий старческий покой с тенью грусти среди тихой беседы на завалинках стариков.

Жаркий день догорел, и большой красный диск солнца скрылся за прибрежным лесом реки Медведицы. Последний луч его потух на золоте высокого креста церкви и густой пар поднялся над рекой и озерами.

Еще стояла облаком пыль над станицей, поднятая возвращающимися стадами; еще слышался резкий скрип тяжело нагружен­ных зерном и соломой телег и арб; тягучее, сытое мычание коров перед воротами своих дворов, назойливое хрюканье прожорливых свиней, блеяние овец и далекий лай, — как незаметно спустившаяся темнота заставила все сразу успокоиться. Установилась ночная тишина отдыхающей станицы изредка пре­рываемая грузным пыхтением коров, фыр­каньем лошадей у сена и ударами часов цер­ковного колокола. В этой всеобъемлющей ти­шине, доносившийся шум воды в плотине казался ворчливым сторожем неугасшей жизни.

Возле дома, в полисаднике, за большим столом, освещенным лампой, собралась наша семья к ужину. Не мудрено было тогда за­ботливой хозяйке заставить весь стол закус­ками, «вареным и жареным», и если бы не любимые коровы — Машки, Буренки, собаки — Шарики, Букеты, и лошади — Васьки, — не поедалось бы и половины подаваемого на стол.

Уже кончался ужин ворчливый самовар в облаке пара тянул свою приветливую песню, и сытый сладкий сон блуждал вокруг, как из темноты улицы послышалась тихая песнь, стуки пустых ведер и бойкие женские голоса.

— Арсенич, с запудом идем. Пускай Петро с бреднем на косу приходит до месяца, — прорычал густой бас Ивана Николаевича, и, после, задорный женский молодой голос до­бавил:

— И ты, Васятка, приходи.

Первое касалось нашего кучера, весельча­ка Петра, а второе — меня, реалиста 4 клас­са, проводившего последние дни каникул у родителей.

С нескрываемым удовольствием Петр сни­мал с плетня бредень, предвидя бессонную, но веселую ночь, и мурлыкая любимую: «Ехали казаченьки со службы домой». Ина­че было со мной — из-за позднего времени отец меня не отпускал; но испытанный в этих случаях верный путь через доброе сер­дце матери, всегда приводил к успеху.

Ловить рыбу «с запудом» бреднями, — выражение местное.

Около станицы река Медведица преграж­дена широкой плотиной, по концам которой стоят две мельницы, а в середине — вешняк. Весною вода, высоко поднимаясь над плоти­ной, образует здесь водопад, почему по обе стороны плотины река особенно глубока. Да­лее же река протекает в отлогих песчаных берегах с глубиною не выше груди человека. Это ровное и мелкое место реки у станицы в определенные периоды изобилует рыбой, ко­торая у нас называется «силешки». Издавна ведется обычай сдавать с торгу на сходе это место реки для ловли рыбы «с запудом».

Обилие рыбы в реке и озерах возле стани­цы породило много любителей легкого труда рыболова; но отсутствие сбыта размножило бедствующих лентяев. И справедливо сло­жилась в округе поговорка про станицу: «Весной — с блесной, летом — с удочкой, зимой — с сумочкой».

Сквозь абсолютную темноту августовской ночи белизна сыпучего песка косы у реки была едва заметна, да прибрежный лес отде­лялся еле видимой полоской от глубины не­ба. Яркие, весело мерцавшие звездочки по­могали человеку бороться с жутью темноты.

Когда мы с Петром подошли к ожидающим нас, мы увидели на песке силуэты двух групп. В первой — мужской, низкий бас Ива­на Николаевича объяснял предстоящий план действий, вставляя массу шуток и поговорок, отчего его речь была жива и интересна; во второй, — тесный круг сидящих на песке де­вочек слушан рассказ Анютки, самой краси­вой, резвой и сметливой девки в станице. Она была старше меня на три года; моя со­седка, всегдашняя руководительница и сообщница в играх, моя первая нежная страсть и робкая мечта — Агафья-мужичка, что возле винополия живет — ведьма: она оборачивается то в большую свинью, то в собаку, то в ежа и на пустыре, возле церкви, людей пужаить; она по ночам ходит доить чужих коров, а у чахоточного Семки Атаманцева кровь сосет; ее хотели было казаки убить, да писарь Ко­стиков объяснил, что это по-книжному не полагается».

Для убедительности Анютка часто при­бавляет; «Ей-Богочки, правда», а в более сильных местах таинственно шепчет — «и Святые Иконы».

Заглушаемые до шопота звуки голоса рас­сказчицы, чувствуемая напряженность внимания, наивность содержания рассказа на общем фоне глубокого мрака действовали на мой детский рассудок. Хотя мое сознание «ученого» и говорило мне о фантастичнос­ти рассказа, но, под впечатлением цельности всей картины, я все же верил.

Во второй группе растянувшийся во весь рост на песке Иван Николаевич с торчащей вверх бородой басит: — Скиля мель любит, потому — теплее; слышишь, как шуршит ре­ка; рыба кишмя-кишит. Ежели гомонить не будете, мы ее видимо-невидимо загоним. Ну ты, Петро, иди с ребятами к мосту и, как ме­сяц взойдет над плотиной, забредайте; а я девок с бреднями расставлю и свистну.

Мы встали и пошли по берегу к мосту. Из-за леса показался огромный полукруг блед­ной луны, обрисовывая в темноте контуры мельницы, станичной горы с церковью и мост.

— Снимай, ребята, штаны, берите шалыжины и потихоньку забредайте об сваи.

По пояс в воде, под мостом, нам пришлось долго ожидать командного свиста. Далеко по реке разносился бас Ивана Николаевича и взвизгивание девок. Рыбы было действитель­но много, и в установившейся тишине все ча­ще и чаще чувствовались ее толчки о тело. Стоять было холодно, мы начинали дрожать.

Послышался резкий грохот по доскам мос­та, и телега, доехавши до его середины, ос­тановилась. — Бог в помощь! Чевой-то вы цепь раскинули? — спросил всем знакомый казак соседней станицы, которую дразнили «сомами».

— Не гомони! Не видишь что ли: сомов ловим, — сердитым, дрожащим от холода, голосом проворчал Петр.

— Ты смотри, парень, а то я тебя кнутом-то перепояшу; сомов ловим! Востряк нашел­ся; а сам, как мокрый сурок под дождем!

В руке Петра взвизгнула палка и ударив­шись о перила моста упала возле меня в во­ду. Гул и скрип досок моста под удалявшей­ся телегой, громкий победный смех казака покрывался кудрявой руганью Петра.

Но вот раздался протяжный свист Ивана Николаевича и мы, обрадованные возможно­стью согреться, двинулись вперед. Палками, руками и ногами мы бурлили воду, брызгали, кричали, падали и снова поднимались спеша не отстать друг от друга. В тишине летней ночи наша водяная вакханалия могла казать­ся чем-то диким, но это и был первый «запуд».

Увлеченные бурною стремительностью, мы добросовестно выполняли нашу задачу, пока сердитый окрик Ивана Николаевича не оста­новил нас;

— Тише, дьяволы! Тут рыбищи страсть приперло — бредня не удержишь. Девки, за­гибай плечом к берегу. Помогай ребята!

Очевидный успех запуда, наше шумное возбуждение, внесли общее оживление и ве­селье: все говорили, кричали, смеялись…

В суживающемся треугольнике воды, меж­ду берегом, стеною бредней и нами, рыба ки­пела, металась, ударяясь о наши тела, пере­брасываясь через бредни. Яркие, серебряные блески маленьких рыбок трепетали в выбро­шенных на песок бреднях и по берегу реки.

До края нагруженные рыбой ведра были счастливой добычей запуда. Предстояло пов­торение, но надо было дать время успокоить­ся реке и людям.

Высоко поднявшаяся луна таинственно ук­рашала теперь чудную родную картину. Вы­ше и наряднее вырисовывалась станица над речным обрывом, напоминая неприступную крепость. Непроницаемой казалась стена те­много, густого леса; сказки шептали огром­ные ленивые колеса мельниц; узором живо­го серебра играла река.

С торжеством яркого лунного света разли­валось торжество юного неукротимого поры­ва веселья. Вдали по песчаной косе слыша­лись крики, песни, визг, смех затеявшей игры молодежи.

Шутки ли ради соблазнительница — луна так рельефно выделяла теперь и без того пышные, упругие формы молодых девок, на­ряжая шелковым блеском их мокрые, облип­шие кофты и юбки. Добродушной улыбкой поощряла она проказы этой ночи…

Мое положение барченка страшно меня тя­готило, и робость мешала мне слиться с ве­селой толпой. И мне оставалось только меч­тать, сидя с Петром, с которым я был всегда откровенен.

— А как ты думаешь, Петр, пойдет за ме­ня Анютка, когда я вырасту?

— Еще бы не пошла за ученого да за бога­того; только не подходит она тебе: ей в му­жья надо бравого урядника, ай вахмистра, а тебя она срамить будет; как она была Анют­ка Дурнохарева, так и останется; эту не пе­ределаешь.

Эта обычная уличная кличка, непонятная мне (ее фамилия — Маслова), оскорбляла до глубины души мою робкую нежную мечту о ней; упоминание об этом всегда отзывалось во мне болью.

— А почему ее так скверно прозвали?.. — Как? — Да как ты назвал сейчас… по улич­ному… — Дурнохарева-то? Да ты не знаешь что ли ее деда, Данилу: толстомордый, да страшущий, — аж быки пужаются…

— Васятка, поди сюда, — послышался го­лос Анютки.

С трепетным волнением влюбленного подо­шел я к ней, отдалившейся в сторону от всех. Вероятно, моя чрезмерная скромность и сму­щение передалось ей. Мы долго молчали. — Ты чего же не приходишь теперь играть с нами? Ученый стал, зазнался? Как объяс­нить было ей то, чего я не понимал сам. — Нет, — отвечал я робко и искренно. — Ты на кого же учишься? На попа, ай на офи­цера? — Не знаю. Опять долгое молчание. — Если попом выйдешь, али чиновником в мужичьей одежде, — сюда лучше не показы­вайся: засмеют. В тот момент я был полон ее бесхитростным решением моей судьбы.

Настойчиво собирает Иван Николаевич разгулявшуюся молодежь и в том же поряд­ке, но ниже по реке, проделывается второй запуд, давший гораздо меньший успех.

Разделивши затем всю рыбу на равные ку­чки по числу участников и поконавшись на длинном веревочном пояске Ивана Никола­евича, мы отправились по домам.

Наше оживление растворялось в велича­вой тишине яркой лунной ночи. Мы молчали.

Бодрящий холодок густого влажного возду­ха, усталость, ленивый монотонный шум во­ды в плотине, ворчливо охранявший покой станицы, все обещало крепкий сладкий сон.

Мое маленькое глупое сердце не поддава­лось обоянию тишины вселенной. Наш роб­кий разговор с Анюткой, ее близость, теплота соприкасавшихся рук на дужке несомого на­ми ведра, заставляли радостью трепетать мое нежное сердце. Надолго запечатлелась эта картина полного счастья на фоне тишины и покоя этой ночи!

Спали пустые улицы станицы, спали свер­кавшие белизною низкие избы, придавленые большими серыми шапками высоких соло­менных крыш. Молитвенным покоем веяло от возвышавшейся громады церкви с яркими блесками на вершинах крестов. Только вдали слышались частые, резкие звуки трещотки ночного сторожа Лукича, настолько старого, что, казалось, эти тревожные звуки служили для него спасеньем от вечного покоя. Редкие, глухие удары церковного колокола вещали полночь.

Все спало. Тишина…

В. Крюков

© “Родимый Край” № 125 НОЯБРЬ – ДЕКАБРЬ 1976