Любой талант наука определяет, как психические силы. Гений — сверхпсихические силы. Титул этот присуждается за конкретные достижения, а не абстрактные способности к гениальности. Мы же скромно утверждаем, что от Бога — дар духовный по великой Его милости и по множеству Его щедрот.
Писалось о выдающемся таланте регента Донского Казачьего Хора так много, что, кажется, писать уже нечего.
Писали критики-знатоки, писали музыковеды, но мне кажется, что для регента, уже прославленного на весь мир, важно, когда пишут о нем обыкновенные слушатели, из публики.
Конечно, слушатели на концертах тоже бывали разные: на одних пение мужского хора производило огромное впечатление, на других — «так себе», на третьих — потрясающее впечатление, а на некоторых — просто ошеломляющее, доводящее их до экстаза.
За свою жизнь, будучи любителем хорового пения, я побывал на многих концертах Европы и Америки, так что могу делать сравнение. Я не музыковед, по сему в полемику со специалистами вступать не собираюсь. Пишу так, как чувствую.
Весной прошлого года промелькнула заметка в газете: Донской Хор С. Жарова, дает концерты в Австралии, прилетев туда с Филиппин, где Хор отдыхал после концертов в Японии.
Эта заметка навеяла воспоминания о Праге, где я впервые услышал пение этого Хора, — его сорока молодых певцов в 1927 году, тогда уже прославленного хора на всю Европу, и об этом незабываемом впечатлении хочется вкратце поделиться с читателями. Кто не слыхал его пения при таком составе, думаю, будет интересно узнать, как создавал он себе славу.
В Праге я застал еще живого знаменитого русского композитора (церковного пения) Архангельского, столь же известного композитора Чеснокова. Оба они известны всему культурному миру.
Но те невероятные слухи, которые доходили до нас о Донском Казачьем Хоре Жарова сулили что-то очень большое. Мы, русские студенты, конечно, с волнением ожидали его появления у нас.
Мы, трое студентов, тогда ютились в темной, сырой, полуподвальной комнате. Чудом приобрели билеты на концерт, который должен был состояться в огромном зале «Люцерна», вмещавшем более шести тысяч зрителей. «Чудом» — потому что билеты были раскуплены в один день за два месяца до концерта.
Было известно, что в 1923 году Хор Жарова дал первые 10 концертов в Вене, а уже через четыре года в ту же Вену они приехали, чтобы дать юбилейный тысячный концерт… Студенты рассказывали друг другу новый «анекдот»: «Слыхали — жаровцы покорили без войны австрийцев в Вене и победоносно идут походом на Прагу».
Зал «Люцерна», не строился для концертов. Это был огромный зал для балов и в нем не было сцены — была только эстрада для оркестра. Студенты между собой называли его колодцем. Здание на уровне улицы шло на протяжении целого квартала, имело сквозной проход и называлось «Пассаж Люцерна».
Два томительных месяца, наконец, прошли.
Когда я в день концерта в 7 час. вечера подошел к «Пассажу Люцерна» — там творилось что-то невероятное. Проход был забит. Добрая сотня полицейских наводили порядок и проводили тех, у кого были билеты.
Над кассой уныло висела табличка «выпродано».
Я нашел свое место на 4-ом ярусе. Зал еще был почти пуст. Пока он наполнялся я ушел в воспоминания о своем детстве, когда я робко начал подтягивать в семейном хоре. Семья была большая, и все, за исключением одной сестры, были одарены и слухом и голосом. Старший брат, помню, обратил на меня — малыша, внимание и стал со мной заниматься. Сам он играл на скрипке и обладал великолепным тенором. Летом мы, отворив окна, давали с братом «концерты». Мне тогда шел седьмой год.
Однажды все взрослые собирались на спевку церковного хора Екатерининского собора и взяли меня с собой. Хором тогда управлял очень требовательный регент А.В. Соколов, который, попробовав меня, поставил к дискантам. Потом узнал я, что разучивали «Тебе поем» Рахманинова. Три раза начинали петь и три раза регент с криком — «да тише же» — обрывал. На 4-й раз его нервы не выдержали и он ударил смычком о рояль с такой силой, что смычек разлетелся на мелкие кусочки. Я очень перепугался и готов был убежать, но регент подошел ко мне, ласково погладил по голове и сказал: «сильно испугался? Не бойся, это я требую ангельского пения». Дрожа нижней губой, я пробормотал: «я буду петь ангелом» и заплакал. Все рассмеялись. Инцидент был исчерпан — спевка продолжалась.
Вспоминая все это теперь, душа шептала мне: «вот тут ты услышишь настоящее ангельское пение». Только почему же несколько минут ожидания кажутся мне вечностью? Но что творится в зале? За это время, что воспоминания увлекли меня в прошлое, зал гудел уже, как улей.
Я стоял так, чтобы видеть эстраду с мостиком для регента. Наконец свет мигнул, потом через минуту снова и погас.
На освещенную эстраду с двух сторон начали выходить знаменитые жаровцы и строиться в две шеренги. Общее впечатление отличное; одеты хорошо, в военную форму — гимнастерки пригнаны, брюки с алыми лампасами, все в хороших сапогах. Стройные, подтянутые, молодые… Публика встретила их дружными аплодисментами. Но где же регент? Он как будто прятался за рядами… Но вот он вышел — энергичный, подвижной юноша. У него ясная, прямо детская, улыбка. Под гром аплодисментов он быстро взошел на мостик. Зал замер…
И вот эту абсолютную тишину, по взмаху правой руки регента, хор дерзко нарушил взрывом такого неслыханного форто, что зал буквально дрогнул (до моего уха ясно донеслось «О, мейн Гот!»), а первые ряды даже испугались — это было видно по движению в рядах. Это было громовое «Верую» Кастальского. Думаю, не одного меня сила аккорда так потрясла, что я почувствовал холод от головы до ног.
Боже, какая сила! — какая спетость! А гармония! Вот оно, откуда этот раскат головокружительной славы! Он как бы прямо с самого неба! Вот оно, ангельское пение, о котором я только что вспоминал. А вот теперь слышу и не верю и… слезы текут у меня по щекам, только не от испуга, как тогда, в детстве, а от счастью, от умиления, от радости, что победоносно грядет великий русский народ, побеждая народы мира силой непревзойденной красоты, и никто иной, а казаки, о которых думал весь мир, что они только варвары…
За мои 50 лет жизни в Европе я не встречал и не случалось мне слышать, чтобы 4-5 человек, случайно собравшихся, пели гармонично, делясь сами непроизвольно на 4-5 голосов, а вот русский народ, единственный в мире пел гармонично. Дар этот от Бога и дан он только русским.
Вторую вещь по программе будут петь «Тебе поем, Тебе благодарим» Рахманинова.
Пока зал гремел, исступленно кричал — я пулей выскочил в коридор и помчался в другой конец, чтобы занять место так, чтобы видеть, как управляет этот юноша-чудесник Жаров.
И вот я уже стою у барьера. Здесь не так тесно, я отлично вижу освещенное лицо Жарова. Да оно ведь совсем детское, но строгое, видно, что он дает высшее напряжение. Он управляет, он держит в руках все 40 душ человеческих и они перевоплощаются из людей в ангелов и поют неземными голосами. Хор звучит, как орган, — басы рокочут на низких нотах, тенора в повышенном тоне витают где-то в облаках.
«Тебе поем» начали при абсолютной тишине. Если «Верую», как гром грянуло над головами слушателей — теперь едва-едва уловимое пианиссимо ласкало слух.
Как бы не зачаровывало мое внимание ангельское пение и причудливые трели фальцетов, — я зорко слежу за каждым движением рук и пальцем юноши-волшебника, — не для того ведь я бежал целый квартал сломя голову (так был велик зал). Какая сосредоточенность! Какое нечеловеческое напряжение! Вглядываюсь в лица слушателей, — они все отражают молитвенное состояние поющих, — молятся все и поющие и слушающие. Вижу — лица многих запрокинуты слегка назад, глаза закрыты, а рты приоткрыты, — души их ищут Бога (а может быть прощения Его). Они уподобились детям и молятся наверно как дети: «Боженька, сделай так…» и т. д. Другие сидят, поникнув головой. Как эти переживают молитву, что они просят у Бога? Гнетет их что? Камень на сердце? Может быть они чувствуют, свое ничтожество перед величием Творца, перед совершенством искусства. Да, скорей всего, что они уничтожены, «раздавлены», как и я, перед величием непостижимой красоты. Вон одна дама во втором ряду, склонив голову, вздрагивает плечами, едва сдерживая рыдание. Каких сокровенных струн ее души коснулась ангельская молитва?
Но погодите… Где я видел такую же картину? Припоминаю, — какой-то художник (кажется, итальянец) изобразил на полотне первые ряды слушателей во время концерта Паганини — великого итальянского скрипача. Своей игрой и силою своего гения он вызывал столь глубокое чувство, столь сильное потрясение у слушателей, что казалось они были покорены, уничтожены… То был итальянский гений, — я же теперь вижу лицо нашего русского гения. Он с такой же силой покоряет человеческие души — в том сила каждого гения!!!
Теперь я перевожу внимание на этого самого властелина многих, многих тысяч человеческих душ. Я как раз поймал момент, когда блеснул огонек его взгляда в сторону теноров и незаметно они приблизили волну аккорда. Потом вижу он метнул взгляд влево, и аккорд уже звучит иначе, потом ладонью правой руки он показал им, а головой чуть кивнул, — басы вступили и волна их монолитных голосов захлестнула теноров. Дальше вижу, приподняв левую руку, а глаза снова метнули искру, и сейчас же левую руку он уже опустил вдоль тела; получилось что-то вроде вздоха. Дальше, указательным пальцем правой руки он дал знать вторым тенорам, и я слышу, как они оттенили музыкальную фразу, а потом приподнял следующий палец, и уже вступили бархатные голоса баритонов. Так одна волна набегала на другую при изумительно гармонии. Не ускользнуло от моего наблюдения то, что Жаров почти не отделяет локтей от туловища и не размахивает руками, как это делают другие. Вот всеми пальцами он делает какое-то движение, и тихий аккорд чуть заметно начинает усиливаться, шириться и нарастать, и уже кажется, что не 40 человек поют, а 400. Величественный гармоничный аккорд все крепнет и это уже девятый вал морской волны, он уже у самого утеса, и наконец удар и разбивается он о него… и слышно, как музыкальные «брызги» ласково обнимают утес и… будто все стихло, но отдаленное эхо все же доносится до слуха и на фоне тихого изумительного аккорда полились трели фальцетов — это и есть нежнейшие ангельские голоса. Для этого понадобилось Жарову едва заметное движение его двух пальцев на правой руке, которую он большей частью держал на уровне лица. Участвует в управлении тоже все его лицо, особенно рот и глаза. То рот закрыт, то кажется, что он тоже поет.
Кончилось первое отделение концерта. Послышались робкие аплодисменты. Красота самой вещи и ее исполнение настолько величавы, так совершенны, что даже аплодировать как-то стеснительно. Но вот с дальнего угла огромного зала стал приближаться какой-то шум. Он крепнет, нарастает. Вот только теперь публика, что называется «пришла в себя» — люди осознали, что им было преподнесено. Через 2-3 минуты в зале был не ураган — был общий рев. Моя душа ликовала. Мне подумалось: «а ведь это же происходит в каждом большом городе» и за спиной у Жарова уже 1000 концертов. Только подумать! Сколько тысяч людей вот так же исступленно выражали восторг! Какие светлые чувства возбудили его концерты, облагородили души многих тысяч людей.
В перерыве я поспешил вниз, чтобы выразить свой восторг Жарову, но у входа в комнату стоял часовой — хорист. Это везде, как я потом узнал, хористы охраняли его от таких как я во время каждого концерта. Я смутился — «Что вы хотите?» — спросил хорист — «Я готов упасть и обнять ноги гордости нашей великого маэстро Жарова» — сказал я, едва переводя дух. «О, не делайте этого! Наш регент очень застенчив и слишком скромен и не любит никаких поздравлений, ибо они очень смущают его, даже расстраивают. А кроме того, он переодевается в свежую форму, он занят». Все сказано. Так и не пришлось поздравить великого маэстро и выразить мое восхищение его искусством.
По программе дальше следовало светское пение. Описывать его не стану. Вообще, успех был колоссальный, уже только по одному тому, что европейская публика ничего подобного до сего вообще не слыхала, несмотря на то, что по Европе разъезжал Кубанский Войсковой Хор. В 1923 году из Югославии в Италию он выехал, под управлением очень талантливого регента Соколова (не знаю, тот ли, о котором я уже упоминал, который напугал меня в детстве).
Долго, долго, может быть целый месяц, я слышал, как «ангелы поют на небесах» (из пасхальной заутрени). Все, что я слышал, умом постичь я не в состоянии — можно только почувствовать.
Из светской программы «Стенька Разин» привел публику тоже в дикий восторг. Публика шумела, гремела, гудела и долго не могла успокоиться. Потом старо-студенческая песня тоже вызвала шумную овацию: «Первый тост за наш народ, за святой девиз вперед»…
Программа окончена, но публика возбуждена, неистовствует и требует пения на бис. Долго жаровцы оставались неумолимыми, наконец, начали снова выходить на эстраду, и уже одно это вызвало новую бурю аплодисментов, одобрения и даже «ура». Правы были чехи: ничего подобного, никогда, здесь в «Люцерне» не было. Кто, откуда — мог здесь вызвать такое настроение? Правда, пел здесь еще один русский гений — Ф.И. Шаляпин, давая в «Люцерне» эстрадный концерт, но разве мог себя на эстраде показать, свой величайший талант, великий артист сцены. Я был на том концерте. Шаляпин, конечно, имел огромный успех, но сам он был своим выступлением недоволен. То, что творилось теперь в «Люцерне» — это действительно трудно передать словами… Успех был неописуемый, но совсем не потому, что Прага столица Чехословакии, т. е. славян, которые всегда тянулись к России… Но был ведь теперь 1929 год! Чехов на концерте было может быть две-три сотни — вот и все. Были евреи, немцы, студенты — вот этих могло быть 2-3 тысячи.
Танцоры не выступали уже потому, что концерт затянулся на целый час и вместо 10-ти окончился в 11 ч. За певцами я бежал до самого отеля «Беранек», где остановились жаровцы. «Ведь в 12 ночи нам надо повидать Прагу — говорили бедные хористы, — а завтра опять концерт в Хабу» (самый большой город Судетского края, где жили немцы).
Концерт в Праге, к сожаление, не повторился и я снова увидал хор уже только в США, куда приехал в 1950 году. И вдруг, для себя неожиданно узнал телефон Жарова и однажды, ему позвонил. Отозвался сам маэстро.
«Недавно я был на концерте вашего хора, — сказал я, — но состав, к сожалению, уже не тот, хотя снова все вспоминал. Первый раз я слышал ваш хор в Праге в 1927 году».
«Да ведь много воды утекло за этот промежуток времени», — ответил Жаров.
Дальше я попросил разрешения навестить его и неосторожно сказал, как хотел в Праге пасть перед ним и поклониться его величайшему таланту и поблагодарить его от лица всех русских, кто ценит его искусство: «Бог вас, г-н Жаров, миловал не десятью талантами, а одним великим талантом, и вы его не закопали, как тот евангельский ленивый раб, а приобрели 10 новых»… — «Я сам дома, приходите — последовал адрес, — только не вздумайте падать! — Разве можно!»
Через полчаса в великом трепете я стоял перед дверьми квартиры Жарова и только тут вспомнил, что даже цветов у меня нет, — эта мысль меня осенила тогда, когда я уже нажал на кнопку. Бушевало сердце — оно так колотилось, что наверное за дверьми было слышно. Дверь открылась, и я стоял перед своим кумиром, перед которым впрямь был в состоянии упасть на колени. Волнение мое было столь велико, — язык отнялся, ноги прикованы. Выручил меня мой любимый маэстро, — видя мое смущение, он протянул руку и втащил меня внутрь.
Была пятница — начало «викенда», — значит завтра не идти на работу, и мы просидели с Сергеем Алексеевичем чуть ли не до утра. Теперь только об этом вспоминаю, что тогда нужно было бы записать нашу беседу на ленту. Беседы, собственно, никакой не было, ибо я молчал и слушал, а С.А. чувствовал, что я его понимаю, и это его воодушевляло. Не верилось, что я сижу перед тем, кто на всю жизнь покорил мою душу, дав мне чуточку осязать душой своей грешной проявление Бога в человеке, — что я понял еще тогда, когда после концерта несколько недель «пел» с хором и размышлял, даже вдруг иногда останавливаясь на улице, и шептал: «У Бога нет любимых и нелюбимых, для него человек — это тот инструмент, который воспроизводит Его несмолкаемую музыку — Любовь». И тут я припоминал, как старший брат Георгий показывал мне «фокус»: ставил меня, мальчика, возле гитары, висевшей на стене, а сам брал аккорд на скрипке и спрашивал меня: «Слышишь?» «Да, отвечал я, ясно слышу то же самое, такой же аккорд». Образно сказать — вот это и есть человеческая душа, но не всем это дано, не все «гитары» улавливают звук, а только разыгранные, — значит, только лучшие, ценные, редкие. Так точно человеческая душа в прямой зависимости от качества человека, его интеллекта, его ценности, в том, насколько в его душе отображается Бог-Любовь, Бог-Свет, доброжелательство, жертвенность.
Думая о С.А. Жарове, рассуждаю теперь. Избрал его Господь псалтырью десятиструнной (библейский музыкальный инструмент), чтобы взывать к душе людской, и вот так 51 год поет Жаров, напоминает человеку, играет на своей псалтири десятиструнной и путешествует с ней по странам всего мира, небесными звуками касаясь самых сокровенных, самых лучших струн в душе человеческой. Часто я задумывался над тем, какая гигантская духовная сила сидит в нем? Я видел тогда в Праге, какое огромное напряжение он должен истратить, чтобы на каждом концерте заставить своих певцов воплотиться в ангелов. Теперь я припоминаю, что в нашей большой квартире в Нью Йорке на время спевок жили 10 хористов. Вот от них-то я многое и знаю. «До какой степени натянуты наши нервы, какое прямо нечеловеческое напряжение требует от нас Жаров, — рассказывали мне певцы — если бы это напряжение переложить на конские силы, получилась бы, вероятно, очень внушительная цифра. И откуда у него столько сил?» — сами себе задавали они вопрос, и никогда на него не могли ответить. Ведь теперь психическую силу в человеке сравнивают чуть-ли не с атомной энергией.
Прошу прощенья у читателя и у моего любимого маэстро, что оставил его сидеть за столом и долго ждать, когда я «вернусь» (перестану философствовать).
Итак, я был весь внимание, чтобы не пропустить ни одной фразы, ни одного слова.
© “Родимый Край” №111 МАРТ — АПРЕЛЬ 1974 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: