РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

Мой шестимесячный отпуск во Франции проходил весело и беспечно. Но, несмотря на это, я упорно вел хлопоты о выезде из Совдепии моей матери, которую не видел с 1919 года. В предыдущий мой отпуск мое дело со­рвалось уже раз. Теперь оно шло по другому пути. Некоторые вопросы административного и юридического характера принуждали меня обратиться за советом к компетентному и ни в чем не заинтересованному лицу. Тогда мои большие друзья М… познакомили меня с их дальним родственником — Советником Пренсом… У меня с ним состоялось свидание в кафэ «Два Маго» и он назначил мне сле­дующее в том же месте, дней на десять спус­тя. В указанный день я выходил из метро и подошел к лотку газетчика. Взглянув на пе­рвую страницу купленной газеты, я остолбе­нел: на ней была большая фотография Пренса и крупным шрифтом извещение о его убийстве… А я шел на свидание с ним! Так или иначе, мечта моей жизни вырвать к се­бе мать осуществилась: я принял ее в мои объятия на восточном вокзале Парижа, но через шесть дней должен был садиться на пароход… С досадой и горечью в сердце я расстался с ней, обставив и всем необходи­мым и поручив ее друзьям.

По решению Малявуа я продолжал состав­ление геологической карты Верхней Вольта, но на этот раз в знакомой мне стране Леби. Там я нашел незабвенную тройку приятных и дельных людей: начальник округа Труа-Винсент-Долор; командующего постом Батье — капитана Брюшард и уже дружест­венного мне весельчака Галле в Диебугу.

В Диебугу оказался русский доктор, Шимкевич. Едва я успел познакомиться с ним, как он потянул меня к себе обедать, тут же за стаканом виски предложил перейти с ним на ты и велел называть его «Шим». Он был из Военно-Медицинской Академии, но, как и все остальные доктора русского происхож­дения в Африке, занимал в Диебугу поло­жение, приравненное официально к разряду скорее фельдшеров, чем настоящих докто­ров. Это общее положение, нормальное в Ме­трополии, казалось несправедливым в коло­ниях: русские доктора, иногда уже довольно пожилые, сплошь и рядом лечили и опериро­вали, но повышение и награды получали не они, а французские врачи — иногда безусые мальчики вышедшие из школы, которой до нашей Военно-Медицинской Академии бы­ло далеко-далеко!.. Тут, отдавая должное нашим русским врачам, я назову еще неко­торые фамилии. Иначе все они рискуют ос­таться в полной неизвестности, а это легло бы камнем на мое сердце, даже принимая во внимание, что некоторые из упомянутых до­кторов не кончили последнего года своего образования.

Начну с П.Н. Мальцева. Я его узнал в кон­це двадцатых годов в Гауа. Об его качествах я не могу судить, но знаю, что он во время войны 1914 г. работал по специальности при 8-ой Кавалерийской дивизии. В Верхней Во­льта он нашел сам способ лечения одной из прилипчивых и считавшихся неизлечимыми болезней: Пиан. От Пиан тело и голова больного покрывались ранками. Ранки по­крывались корками; эти последние трескались и сочились. Туземцы были беспомощны и болезнь была заразна, и вот Мальцев при­думал посыпать ранки ставарсолем растер­тым в мелкий порошок.

И чуть ли не на глазах начались массовые выздоровления и перед околотком каждый день толпилось много негритянок с больны­ми ребятишками. Из Главного Генерал-Губернаторства доктор Мальцев получил особую официальную благодарность, но это ему ни­чего, кроме профессионального удовлетворе­ния не принесло. Способом же Мальцева ста­ли лечить Пиан и в других постах. С боль­шим уважением в Верхней Вольте и в Сло­новом Берегу произносилось имя Шурова. У него, как и у Мальцева, не хватало послед­него года факультета, но там где был Шуров, лечил он и оперировал он, а французский врач только шел впереди или сбоку. Шурова особенно ценили как гинеколога. Нередко его вызывали за несколько сот километров. Не­обыкновенно спокойный, мягкий, он спасал почти всегда в самых, казалось бы, безнаде­жных положениях, иногда в полной глуши. Мне очень хвалили пожилого уже в те вре­мена русского доктора с кавказской фамили­ей специалиста по глазным болезням. Фами­лию его я к стыду моему забыл. Знаю, что он был военным врачем еще в годы первой Германской войны, работая все время на фро­нте. В Африке он служил то ли в Судане, а может быть в Гвинее. О нем у негров ходили чуть ли не легенды. Говорили, что к нему за сотни километров тянулись цепочками негры с надеждой на исцеление. Он запирал их в совершенно темном помещении и обходя си­дящих вдоль стен больных, зажигал спичку, подносил ее к лицу негра и спрашивал: «Ты видишь что-нибудь?» Тех, кто отвечали: «Нет», он отводил в другую сторону: это были безнадежные и неизлечимые. Тех, кто говорил: «Что-то как будто светлое передо мною», — доктор отводил к особой группе очень больных. Различивших пламя спички он отделял тоже. Потом он лечил их и всег­да удачно.

Больше всех славилось имя доктора Ардина (пишу, как его произносили французы), по некоторым сведениям — бывшего учени­ка профессора Алексинского. Он стал известен всей Французской Африке своими изумительными операциями больных «сло­новой болезнью». Операция была очень де­ликатная и за нее брался только один Ардин самым упрощенным способом.

Наконец, наш дорогой Шум в Диебугу. Уз­нав о том, что он замечательный доктор, я спросил Галле, чем именно? Тот объяс­нил: «Многократным спасением туземцев от последствий укусов змей, а у нас их уй­ма». Самые опасные — это «змея-минутка» и «плюющаяся кобра», а остальных плохо знают даже сами негры». Когда я сказал об этом Шуму, тот не скромничал и не отказы­вался от отзыва Галле — своего начальника поста: «Это верно: я многих наших темно­лицых братьев выручил из беды. И расска­жу как: метод мой, разительный: я его вы­даю тебе даром. Не забывай, что я из Военно-Медицинской Академии, а там узнавали мы то, что никогда и не приснится здешним мудрецам… Ко мне приводят, чаще приносят, укушенного змеей. Я бегло стараюсь узнать, что это была за змея и насколько опасен ее укус; потом пытаюсь возможно точнее уз­нать сколько прошло времени с момента укуса… Подсчитываю и мысленно слежу, в зависимости от положения ранки, как про­двигается и где находится в настоящий мо­мент яд… Укушенного змеей кладут во дво­ре, и бой по моему приказу, в большой ста­кан наливает все, что у него есть в буфете: Берже, коньяк, разные вина — простое крас­ное, вермут и т.д., пиво и прочее… Раненого заставляют пить. Через несколько минут он мертвецки пьян, его выворачивает… Сердце работает слабее, яд продвигается в организм медленнее… Я довольно точно знаю теперь где и как он прогрессирует. И только тогда я вспрыскиваю противоядную сыворотку Пастеровского Института, которая перехва­тывает яд на пути к сердцу… Человек спа­сен. Конечно, если его не принесли слишком поздно».

Кроме заставивших или сумевших помочь оценить свою работу врачей русского проис­хождения, широкой известностью на юге Слонового Берега пользовались русские пла­нтаторы: Вадим Шмурло, недоучившийся в Петербурге путеец и Демин, казак Войска Донского. А вся бригада топографов общест­ва С.Т.И.Н. (Сосьетэ Техник д’Ирригатьон дю Нигер)?!..

Эти русские люди бывшие офицеры-моря­ки, гардемарины и даже кавалеристы, став­шие по воле судьбы топографами, чертежни­ками и пр., вели в Судане блестящую рабо­ту. Широкая публика не знала их по именам, но о ценности их работ, самоотверженности и энергии всей бригады знала вся Француз­ская Западная Африка. Достаточно было назвать фамилию их директора Белян.

Русская бригада топографов вела инстру­ментальную съемку долины реки Нигера, по­крытой девственными зарослями высокой гу­стой травы. Задыхаясь от жары и пыли, топографы оставались в этой граве, неделями не выходя из нее и продвигаясь вдоль съемо­чных узких просек. Продолжая исследова­ния в районе Диебугу, мне пришлось рас­статься с моим рыжим Гомбле, оказавшим мне столько услуг в предыдущих экспеди­циях! Гомбеле совсем не знал туземных на­речий Леби, а, главное, хотя он и старался скрыть это, Гомбеле почему-то боялся всех жителей этой полудикой страны. Позже мне объяснили, что альбиносы, даже звери, как «Белый» слон и др. считаются в Леби «та­бу». Их боятся, в свою очередь, все тузем­цы, как носящих печать каких-то духов, о которых могут говорить только местные кол­дуны. Женщины-альбиноски тоже застав­ляют сородичей сторониться их. Они часто становятся знахарками.

Так с большим сожалением, отблагодарив по мере моих возможностей и вручив ему рекомендательное письмо для получения места в Администрации, я отпустил Гомбеле и взял вместо него у Галле другого перевод­чика — Бакари. Он оказался тоже прекрас­ным помощником.

В окрестностях самого поста Диебугу у меня случилось очередное небольшое прик­лючение. Желая сократить последнюю часть уже раньше заснятого маршрута, я решил идти на отдых в лагерь Бамако без тропи­нок, прямо по компасу, через заросли тра­вы. В этот день я поручил Бакари нести за мною карабин, а двухстволку отправил с но­сильщиками прямо в лагерь, Был полдень. Солнце стояло где-то над головой. Мой не­большой отряд продвигался медленно гусь­ком. Вдруг шедший позади меня Бакари ос­торожно сжимает мне локоть… Думая, что вблизи где-то замечен большой зверь или дичь, я говорю: «Дай винтовку!» «Нет» — отвечает тот, — посмотри налево» — и пальцем указывает мне что-то метрах в трех от нас… Я не сразу понимаю в чем дело. По­том, присмотревшись к темному, довольно высокому холмику под ветвями раскидисто­го куста понимаю: «Удав» и осторожно от­хожу немного в сторону… Бакари улыбает­ся: «Не бойся! Он хорошо поел и сейчас крепко спит. Мы можем спокойно но не гро­мко говорить рядом». — «Ну и что мы мо­жем сделать с ним?» Бакари отвечает: «Хо­рошее его мясо и вкусное. Убей его…» — «Чем? Пальцем что ли?» — «Да нет, из карабина!» Стрелять пулей в удава было бы глупо. Тут нужна был двухстволка и патрон с крупной картечью. Стрелять надо было в голову, но где была голова в этой высокой куче нагроможденных завитков тела огром­ного удава? Я раздумывал; потом пришла мысль: у меня рядом трехкилограммовый мо­лот с длинной рукояткой, для отбивания об­разчиков горных пород. Самое верное — раз­дробить удаву голову этим молотком. Я за­держал около себя всех рабочих и спросил, хотели ли бы они поесть мясо удава? Все со­гласились, но, когда дело коснулось казни спящего чудовища, выяснилось, что живой удав является почти для всех «табу» Но, вслед за этим, два веселых парня сознались, что удав не считается священным животным для их деревни. И они согласились убить змею. Приготовившись и приняв кое-какие меры предосторожности я отправил обоих смельчаков к удаву. Все остальные внима­тельно следили за происходившим. Оба рабо­чих осторожно пробирались в траве обходя тело спящего удава и высматривая его голо­ву. Вот они остановились и один из них вы­соко поднял над собой тяжелый молот… Но парень так и застыл в этом положении. «Бей!» — громко крикнул я ему, но вместо ожидаемого удара он осторожно и довольно высоко приподнял одну ногу… В этой полуба­летной позе он оставался долгие моменты, пока не послышалось свистящее шипение и не показалась среди травы удаляющаяся, яростно-раскрытая, пасть удава… Змея, не спеша, развивала кольца своего тела и, пройдя под поднятой ногой рабочего, уходи­ла, проснувшись в последний момент. По движению верхушек травы, в которой про­кладывал себе путь удав, и по времени раз­ворачивания его массы, я определил его дли­ну метров в восемь… Наконец, промелькнул кончик его хвоста поднятый кверху. Удав благополучно ушел от нас, а после первых треволнений, среди рабочих раздался долго несмолкавший хохот и остроты по адресу неудачных охотников.

Так же легко, как в Диебугу с Галле, мне было и с начальником округа Гауа — Венсан Долор. Он был внимателен ко мне, заботлив в серьезных положениях и просто мил. Он родился на острове Реуньен, захватил конец войны 1914 г. офицером небольшого чина. Хотя он был и склонен к мягкости и сенти­ментальности, округ он свой держал в поряд­ке и подчинении. Я помню случай, где в нем проявилось явное стремление к гуманности и справедливости. Как-то, по делам моей миссии, мне пришлось пойти рано утром в его бюро. Пользуясь его дружеским отноше­нием к себе, я вышел к нему без доклада. В бюро я нашел Венсан Долор, одетого в пара­дную форму администратора и небольшую группу туземцев с присяжным переводчиком Беме во главе. Поняв, что я попал неудачно, я повернулся и собрался уходить, но админи­стратор сказал мне: «Вы случайно и удач­но для нас попали на идущий сейчас судеб­ный процесс. Я прошу Вас остаться с нами до конца и подписать, как свидетель, слуша­вший разбор этого дела, некоторые официа­льные бумаги. Вы окажете нам большую ус­лугу, а о сущности дела Вы сейчас узнаете из хода процесса». Отказать Венсан Долор я не мог. Мне предложили стул и я стал слу­шать. Разбор дела только что начался. Вско­ре выяснилось, что судился молодой, краси­вый по своему леби, за убийство. Жена его, мать двух маленьких детей, сошлась с дру­гим. Подсудимый, догадавшись и имея дока­зательства неверности своей жены, много раз упрашивал ее бросить связь с любовни­ком, главным образом из-за малолетних де­тей. Но жена продолжала обманывать его. Однажды, вернувшись неожиданно ночью домой, он застал ее в объятиях любовника. Тут он не выдержал и убил ее. Вынесенный после всех дебатов приговор был для меня совершенно-неожиданным: очень много лет каторжных работ, хотя драма убийцы, как мужа, отца и просто человека была перед глазами всех присутствующих. Я это выска­зал Венсан Долору. Он взволнованно отве­тил: «Совершенно согласен с Вами во всем. Во Франции и в других странах Европы под­судимый был бы, конечно, оправдан или на­казан довольно легко. Но мы — в Африке и обязаны согласовать наше право с правила­ми туземных обычаев. И вот, по местному праву обычаев, убийца кары правосудия из­бежать никак не может: была пролита кровь. По праву обычно, цена пролитой крови всег­да высока и в данном случае, бедный моло­дой леби не может заплатить менее, чем доб­рым десятком лет каторжных работ за свою любовь к детям и за свое горе быть в прош­лом мужем неверной жены… Присяжные знатоки обычного права, присутствовавшие сейчас на процессе, так требуют по закону и нам — французской администрации при­ходится считаться с этими стариками… На стороне осужденного — все возможные смя­гчающие обстоятельства. Я сделаю все зави­сящее от меня, чтобы ему облегчили наказа­ние, но ему все-таки придется посидеть до­вольно долго…»

Военные посты Батье, где стояла рота стрелков, благоволили ко мне, вернее коман­дующий постом капитан де Брюшар. Воен­ной подтянутостью он не отличался и держал себя с подчиненными скорее «по-отечески». Его, видимо, любили за его доброту и просто­ту. Несколько раз я видел де Брюшар перед строем своей роты в обыкновенной белой ру­башке, без погон, обходящего солдат с ма­леньким сыном-мулатом на одной руке и другою ведущий второго своего сына — то­же маленького мулата. Это мне, по воспоми­наниям молодости, было непонятно и чуждо. Но мне говорили: «Во французской армии солдатчина отсутствует. Поэтому тому, что Вы видели и что Вас шокировало, не надо придавать значения». Я возражал: «Нет на­до, и почему — это станет понятно во время войны»…

На этой почве у меня с офицерами поста, в гостиной де Брюшар, не раз возникали споры о сущности и значении дисциплины. Офицеры удивляли меня самоуверенностью и даже, пожалуй, легкомыслием: «Наш обыкновенный солдат-пехотинец — самый лучший, и равного ему нет ни в одной ар­мии!.. Это было доказано в последнюю вой­ну 1914 года. Не считаете ли вы, что служить даже солдатом в такой армии, как Француз­ская, является честью?» — «Да, — отвечал я, — при условии, что до этого человек ни­чего другого не знал». Как-то раз я вел спор с пятью собеседниками сразу и чувствовал, что меня хотят поддеть или «разыграть». «А знаете ли Вы, что в случае войны, Вам как иностранцу, живущему и пользующему­ся гостеприимством Франции, придется прос­тым солдатом тоже воевать в рядах нашей доблестной Армии? Ведь для бывшего офи­цера Русской Белой Армии это не будет бес­честием?» Я хотел ответить, но во время за­пнулся: «На это я сейчас не отвечу вам, но напомню, что такая же убежденность в своем всесилии проявлялась и у нас в России накануне войны с Японией… Вы знаете, чем это кончилось».. Де Брюшар, кстати, пере­вел наш разговор; он мог вскоре принять не­приятный характер.

Очутившись в округе Батье, поблизости от границы с Золотым Берегом, я как-то по­лучил записку от директора Горной Дирек­ции этой колонии. Англичанин предлагал мне встретиться в какой-нибудь деревне, по­знакомиться, поговорить по поводу местной геологии и.т.д. Сам он в это время работал рядом со мной, с другой стороны границы. Он оказался горным инженером, уже пожи­лым, очень знающим в нашей специальнос­ти и вообще интересным человеком. Расста­лись мы в самых хороших отношениях, обе­щая не забывать друг друга.

При первой же встрече с капитаном де Брюшар, я рассказал ему о том, что прини­мал англичанина в своем лагере; я предпочел уведомить его об этом сам, до того, как он будет интересоваться, что, как и почему. Я давно уже знал, что все начальники округов обязаны интересоваться вопросами «2-го бю­ро» и следить, конечно, по возможности де­ликатно и незаметно, за всеми живущими и проезжающими через их округ людьми. Де Брюшар сразу заинтересовался моим новым знакомым и, получив от меня самые лестные отзывы о нем, решил пригласить его к себе на обед в Батье. Ему было приятно оказать гостеприимство видному правительственно­му инженеру, который кроме этого, был май­ором английской армии в войну 1914 г. Ор­ганизовать приезд англичанина в Батье и все прочие детали встречи с ним де Брюшар по­ручил мне.

Сговорившись с инженером, я с одним из молодых офицеров поста, поехал за ним в автомобиле. Мы нашли его в лагере на берегу Черной Вольта и, так как с ним оказался его помощник — геолог, то нам пришлось при­гласить обоих от имени де Брюшар. В посту офицеры встретили англичан радушно и па­радно. Было жарко и душно. Стол был нак­рыт на террасе, под открытым небом. Мы сразу начали с бира. Благодаря виски разго­вор быстро наладился, хотя с английским у всех офицеров были серьезные затруднения, а англичане, конечно, настаивали говорить только на их языке.

Меню не отличалось изысканностью и ник­то этим огорчен не был. Но зато подавалось чудное красное бордо, отличный Мумм и по­сле него появилась целая батарея ликеров и коньяку. Я сидел рядом с главным гостем и, поскольку мог, развлекал его. Но англича­нин — директор, сейчас же после яичницы заметно заволновался: место, на котором си­дел его сослуживец-геолог, оказалось пус­тым. За разговором и едой никто не заметил, когда точно и как молодой англичанин ушел из-за стола. Некоторое время спустя, видя беспокойство английского директора, де Брю­шар послал сначала одного, потом второго своего лейтенанта узнать, что случилось с геологом. Розыски во всех углах дома и в соседних постройках не дали никакого ре­зультата. Тогда был послан вестовой де Брю­шар с приказанием поднять на ноги жите­лей деревни и искать англичанина у них. Ос­мотрено было все, а геолог исчез и никто ни­чего не понимал… Тогда де Брюшар воору­жил меня хорошей палкой, ночным фонарем и поручил розыски пропавшего мне. Обойдя самые невозможные места и закоулки дома, я решил испробовать последнее, что остава­лось: я провел палкой под диваном гостиной и там нащупал спавшего крепчайшим сном англичанина… Восторгу присутствую­щих не было границ. Мы вытянули его на се­редину комнаты. Он был весь в пыли и пау­тине; по голове его и по рубашке бегали большие пауки, сороконожки, жуки, но спя­щий на это не реагировал. Директор-инженер покачал сокрушенно головой: «Бедный, он не проснется сейчас! Пусть поспит».

Глубокой ночью мы погрузили англичани­на, спавшего непробудным сном, в автомо­биль и отвезли обратно в лагерь на Черной Вольта. В пути сидевший над ним лейтенант стрелял несколько раз из ружья по кроли­кам, но грохот выстрелов не разбудил его и англичанина пришлось сдать в его палатку, как мертвое тело. Мы же, привезшие его до­сидели в лагере до полного рассвета, потя­гивая виски, пока не приехал сам де Брю­шар, чтобы пожелать счастливого пути своим гостям. Отдав взаимно честь и прокричав «гип-гип, ура!» мы вернулись в Батье. Толь­ко позже я узнал, что англичане вообще не переносят после виски действие красного ви­на и сваливаются от него легко и сразу…

В эту миссию я встретился еще раз с Жа­ко. Он был уже капитаном. Жако задержал меня в своем посту Кампти; когда я появился у него, он одетый во все белое, стоял с засученными рукавами перед большим тазом с кровью и готовил собственными руками «буден (сорт колбасы). На одежде его не было ни малейшего пятнышка крови!..

Подошло время кончать разведку Черной Вольта. Теперь река, за небольшими исклю­чениями, проходила в населенном районе и не представляла как будто бы больших за­труднений для продвижения в пироге. Но впереди была еще неизвестность. К югу от моста Уэсса, где в прошлом году я оставил пироги. Черная Вольта становилась границей с Золотым берегом. Я должен был кончить съемку реки в деревне Тантам, уже в Сло­новом Берегу.

Со мной был теперь новый переводчик из племени дагери, исполнительный и вежли­вый, как и предыдущие. Путешествие пош­ло по-прежнему: те же укусы цеце, встре­чи с бегемотами, крокодилами, газелями, раз — с дикообразом и т.д. До сих пор приз­наков сонной болезни у меня не обнаружи­валось и это надо было считать счастьем: не так давно один француз-землемер, работав­ший у моста Уэссы, заболел этой болезнью, но его сравнительно быстро вылечили от нее, так как болезнь его была опознана в самом начале. Не раз нам приходилось про­ходить мимо туш мертвых гиппопотамов.

Они почти всегда давали знать о себе запа­хом падали или кружащимися над одним и тем же местом коршунами, порою еще за несколько километров. Это было дело тузем­ных охотников-браконьеров. Граница прохо­дила тут же. Поэтому точно установить, с ка­кой территории стрелял охотник, не было никакой возможности, тем более, что это все были случаи «потерянных» зверей, то есть раненых, ушедших в глушь и умерших там вдали от глаз охотника. Леби уверяли, что нередко эти гиппопотамы оказывались жерт­вами слонов. Слоны, в особенности в сухой сезон, искали в ложе реки наиболее глубо­кие места, а они обыкновенно бывали уже заняты бегемотами. Эти последние не хо­тели уступать их слонам. Завязывался бой на смерть. Выигрывал всегда слон, а тушу растаскивали или прибрежные леби, или ди­кие животные и птицы. Гиппопотамы осо­бенно не тревожили нас. Чаще всего, еще на почтительном расстоянии, они скрывались под водой. Лодочники научили меня точно определять местонахождение спрятавших­ся под водой животных: над ними на поверх­ности воды, выступали небольшие пузырь­ки воздуха, выпускаемые бегемотом. Иногда пузырьки образовывали линию. Это значило, что гиппопотам передвигается под водой. Иными словами, наблюдая, что происходит с пузырьками воздуха, можно было догады­ваться о намерениях бегемотов.

И вот однажды небольшая группа этих животных пропустила наши пироги, но мой лодочник обратил внимание на то, что одна цепь пузырьков тянулась за пирогой… «Идет за нами по дну реки», — пояснил мне он. — «надо за ним следить: он или хочет рас­смотреть нас поближе — тогда это ничего, или он был уже ранен человеком и не забыл этого…» Гиппопотам поднимался на поверхность раза три-четыре, каждый раз все бли­же и ближе к моей пироге. Это начинало ме­ня беспокоить, а потом я увидел пузырьки метрах в трех от борта пироги… Я приказал идти к берегу. Едва только люди обеих пи­рог вышли на землю, как почти рядом с на­ми показался большой самец. Я выстрелил ему в голову. Гиппопотам ушел под воду, а потом выбросил большой фонтан розовой во­ды. Несколько дней спустя мне доложили, что убитый бегемот был найден и поделен жителями окружных деревень.

© “Родимый Край” №117 ИЮЛЬ – АВГУСТ 1975 г.