«Однажды, как это бывает во всех писанных и неписанных романах, накануне нашего отъезда, собрал пан Мочульский своих друзей близких, пригласил командира полка, старшего врача, полкового адъютанта и меня на прощальный, так сказать «отвальный» ужин. Ужин был сервирован по княжески, и вина из княжеских погребов и всякие закуски и приправы тоже из княжеских запасов. Прислуга в ливреях и тоже при всем параде Только гости не в параде, мы по походному в защитного цвета гимнастерках, а приятели Мочульского в скромных пиджаках, без всякого соответствия с пышным убранством стола, с серебряными блюдами, дорогого хрусталя и фарфора богатой посуды.
Невольно возникал вопрос, к чему вся эта роскошь для нас, привыкших за время войны пользоваться лишь ложкой и кружкой…
Мочульский нам объяснил свою затею желанием достойным образом обставить этот прощальный ужин: «Быть может в последний раз эти стены увидят пышный пир и княжеское убранство стола Как пожар пришла война и как огонь пожрет в пламени все это достояние князя Радзивила, как это случилось в других его имениях, разграбленных немцами. Правда, князь не обеднеет, но никто другой не сможет воспользоваться этими его богатствами. У меня от него приказ: чего нельзя зарыть или спрятать — все сжечь, уничтожить. Вас же я прошу спасти самое дорогое для князя — Стасю и столько дорогих вещей, сколько она сможет вывести».
И еще признался пан Мочульский: «Ведь я не только для вас это сделал, но и для панны Стаей, которая незадолго до вашего прихода изволила обедать за сим столом, и для нее то главным образом и был сервирован стол во всем блеске и великолепии, как в доброе старое время, когда приезжал сюда на охоту сам князь Радзивил и его друг покойный муж Стаей. Кроме того, чего ради беречь все это богатое княжеское имущество? А вам разве не интересно самим попировать так, как только по романам из княжеской жизни вы могли прочесть, или увидать на картинках?».
Через несколько дней наступил день нашего отъезда. Подхожу я теперь к той сути, которая в романах называется интригой. Торопиться надо и с рассказом, потому что едем мы с вами на конях, а не в купе спального вагона и беседу ведем лишь бы только скоротать время в пути. В сказках говорится: «скоро сказывается, да дело не так споро делается», а у меня в моем сказочном романе, наоборот вышло так, что все очень скоро сделалось, что не успел я еще до родной станицы доехать, как мы сделались не только друзьями, но даже и больше, что я решил про себя, что или совсем на фронт не поеду и буду ловчиться остаться на Кубани, или во всяком случае задержусь там елико возможно. Скажу вам просто: я не только влюбился в Стасю и так явно обнаруживал всем своим молодым темпераментом свои чувства, что, несомненно и Стасю заразил ими, вызвав вначале с ее стороны, скажем, больше внимания или дружеского снисхождения. А это мне уже казалось признаком возможного ответа на мои чувства Все же с каждым днем мы оба проходили все положенные нам этапы сближения. Есть еще такие невидимые для глаза оттенки в отношениях, которые мужским инстинктом улавливаются, когда женщина начинает, так сказать сдавать свои позиции недоступности и недотроги. За долгую дорогу Стася пригляделась ко мне, привыкла, ей стало приятно мое общество и мой шутки, краснобайство и, порой, та мальчишеская дурашливость и вылезание из кожи, лишь бы угодить и понравиться. В первые встречи с интересной женщиной мы всегда стараемся показаться ей ярче, наряднее и красивее, и умнее, чем бываем в обычное время. По павлиньему распускаем перья свои нарядные, петушимся, чуть ли не на цыпочки встаем и разные в мужском кокетстве позы принимаем. Это, как вы знаете, в мужской половине всех живых существ так на свете уж устроено.
Стасе это, как женщине не обычного простого круга, быть может, вначале и не совсем были по нутру мои «выкамаривания»; мешали, вероятно, предрассудки, правила приличия, традиции и вообще, всяческие сословные и бытовые и психологические и прочие перегородки. Тем не менее в пути очень многое отошло на задний план, шероховатости в обращении обтерлись до элементарной простоты общечеловеческих отношений. Через стадии симпатии и расположения недалеко дойти до более простых дружеских отношений и даже больше. Вне всякого сомнения ничего между нами романтического и того, чем завершилось наше путешествие в тесном вагоне и в постоянной, ничем не стесняемой нашей близости не могло бы приключиться на территории Радзивиловского замка со всей чопорностью этикета в нем и в присутствии ревнивого ока пана Мочульского и при том моем малоприметном положении врача, живущего на задворках. Само собой разумеется, там я никогда не дерзнул бы подумать, что смогу подолгу держать маленькую ручку пани Стаей в своих руках и, даже целовать ее, а Стася будет гладить мою голову и своим приятным голосом говорить мне: «Мой мальчик… Вы славный и добрый… Хороший, мой милый…»
Для Стаей же, впервые попавшей в обстановку полной раскрепощенности от строгих правил этикета, условностей, также легко было идти по течению естественного влечения навстречу моим юным и искренним чувствам влюбленности до обожания. За неделю нашего пути нам было легко почувствовать нашу свободу в своих влечениях и что наши сердца, доселе никем не заполненные, могут вместить приятное томление тела, такого своевольного и, вместе с тем, такого слабого. Когда нежность и ласковость усыпляют подозрения и страхи и ничто не стоит на пути от сердца к сердцу — как легко им биться в унисон.
Мы оба были свободны от мелких забот в пути: беготни с чайником за кипятком, покупок съестного на остановках и, самое главное и беспокойное — наблюдения за вещами. Со мной был мой вестовой Степан Дудик, очень преданный мне, спокойный, рассудительный и надежный в хозяйстве моем, казак. И еще один вестовой ему в помощь, для такого большого багажа с нами и тоже толковый, но неуклюжий детина, очень подходящий сторож нашего совсем необычного багажа, и весьма, весьма большой стойкости.
«Представьте — не переставая повествовал Садовский — я даже не удивился, когда Стася однажды попросила меня сесть поближе и так, чтобы ей удобнее было положить голову на мое плечо, чтобы подремать. Был вечер, вагон был слабо освещен и., случилось все так, как бывает это в пути и весьма не редко в подобных обстоятельствах. Я, как свойственно моему возрасту и не особенно тихому темпераменту, говорил без умолку и рассказывал Стасе и про войну, и про Кубань, и про университетскую жизнь — на самые неожиданные темы вел свои разговоры. Неизбежная в разговорах юноши с женщиной и, в особенности, на первых порах общения с ней, героика положений рассказчика в описываемых им событиях, была в моих пылких повествованиях о прошлом.
«Не может быть!…» — изумлялась Стася, воспитанная почти в затворничестве и под неослабным оком гувернанток и родственников, и видевшая и знавшая жизнь, только по книжкам или со слов наставников, или из окон наблюдая то, что происходило по ту сторону, вне сперва родительского .а потом мужнего недолгого дома. Когда я рассказывал Стасе о том впечатлении, которое она произвела на меня в начале в имении Радзивила, краска смущения покрыла ее улыбающееся лицо.
«А я вас совсем не замечала — созналась Стася — мне пан Мочульский про вас сказал. что вы еще совсем мальчик, но мальчик честный, пай мальчик. Ах, как пан ошибся! … Вы нехороший и вы очень опасный кавалер» — шутила она.
Скажу коротко: когда мы доехали до жел. дорожной остановки ближайшей к моей родной станице, то были мы оба в таком телячьем восторге от всего, что было вокруг нас и больше всего, конечно, друг от друга, что глядя на нас мои вестовые улыбались той снисходительной и вместе с тем почтительной и ободряющей улыбкой, какая бывает у преданных и любящих своих хозяев слуг.
Стася была очаровательна в своем дорожном темно-сером костюме, в мягкой легкой фетровой шляпке с цветным перышком, торчавшим сбоку из-под ленточки. Усталая с дороги, но все такая же прекрасная и улыбающаяся мне своими лучистыми глазами и мягкими складочками губ. Она радовалась, как дитя, ступая по мягкой придорожной траве, по чернозему кубанской земли, невиданной ею южно-русской природы. Глядела с изумлением на широкие просторы, уходившие до горизонтов морем зеленых хлебов и трав, без малейших признаков жилья, без темных полосок и черточек рощ или садов или леса. Ни кусточка, ни стерегущих дороги, как в Польше бесконечных придорожных аллей.
Степь кубанская наша безмерная, широкая, раздольная… Тишина, особенно чуткая непривычному уху после стука и грохота в поезде за много дней нашего путешествия. Тишина и мир и покой. Так тихо, что слышно, как бьется сердце, как шелестят травы под ногами и шелковые складки мягкого шарфа щекочут милые щечки Стаей.
Как весело было ехать до дому на широких кубанских линейках на мягких рессорах по накатанному чернозему, как зелено, весело бежали мимо нас поля и луга и на встречу веял летний ветер, густой от запахов хлебов, цветов и трав… Воздух чистый струится вдали, поднимаясь от земли, как ее дыхание, клубясь и взвиваясь к небу прозрачными струйками. Мягко потопывают лошади, мягко почмокивает на них дрогаль-возница и тихо поскрипывают ржавые рессоры под тяжестью нас и нашего багажа.
«Мы дома, мы на Кубани!..» — кричал Стасе по привычке, словно стараюсь перекричать шум и железный скрежет вагона в нашем, только что оконченном железнодорожном пути.
«Мы на Кубани!.. — вторит мне Стася — мы с тобой вместе и никогда, слышишь, больше никогда уж нам не будет так хорошо, как было в дороге» — добавила она с некоторой грустью.
«Я люблю тебя Стася, и нам здесь будет еще лучше…» — ответил я.
Можете себе представить удивление моего отца, матери и младших в семье, а также и родни, и соседей, и всей станицы, когда мы появились неожиданно-негаданно, как снег на голову в нашу хату! Пока ехали по главной, Красной, широкой станичной улице на трех линейках, везя непривычный для станицы багаж и седоков, станичники мои с изумлением и любопытством глядели из окон и даже выбегали поближе к воротам.
Суета и смятение в доме и станице неописуемые, когда на фоне нашего простого станичного быта вдруг появилась городская женщина, столичная барыня, да еще полька, а еще богатая, да к тому же вдова и, вдобавок ко всему, привез ее я.
«И не спроста и не все тут именно так, как прописано на бумаге» — сомневались в станице. «Не даром, не даром — Она с гусаром…» — говорил лукаво щуря глаз, мой дядька.
«И где же ты такую кралю отхватил?» — прямо, без обиняков, спросила меня мать, своим материнским и женским чутьем понимая смысл и характер наших отношений.
После первых дней взаимного ознакомления, Стася, как и следовало ожидать, покорила, очаровала всю мою родню и соседей. Все ее полюбили и жалели и за то. что она такая молоденькая, а уже вдова, и за то, что ее дом родной и землю захватили немцы, и что она сирота на чужбине, и что живет тетерь с серыми казаками, она, благородного звания и воспитания.
Может быть Стася и грустила бы здесь в простом захолустье, если бы приехала одна и по пути мы бы не полюбили бы друг друга. Теперь же для нее даже наш скромный станичный мир с очень будничными заботами исконных хлеборобов не был тесен и не казался скучным.
Скоро она вошла во все подробности домашнего обихода и работ по дому и по двору и старалась помочь моим старикам и домашним. Старики уважали Стасю и скоро привыкли к ней, как к родной и даже полюбили. И нельзя было иначе относиться к Стасе за ее приветливость и мягкость обращения со всеми и особую почтительность к моим старикам. Стася и не старалась быть особенно внимательной, но в ее голосе и взгляде добрых глаз была приятная мягкость дружеского расположения и предупредительности и потому с первого даже знакомства наши станичники покорялись ею и внешностью и манерой обращения. К тому же она была очень добросердечной, не знала цены вещам и ничего не жалела и охотно дарила все, что у нее бы не попросили. Старикам и домочадцам надарила ворох всякой всячины и тем окончательно расположила к себе своей добротой и вниманием.
Старуха бабка так и звала Стасю: «Ангел ты, — и лик у тебя и характер ангельские. И слова у тебя — простые, ласковые, утешительные… Спасибо Саше надо сказать, что нам на утешение и на радость такую бабочку привез. Дай вам Бог счастья обоим» — откровенно благословляла бабушка моя, наш союз, хотя и в доме никому ни с кем об этом не говорили. Только перед отъездом открылся я во всем матери и с отцом серьезно переговорил и просил их о Стасе позаботиться. Если, мол. Бог приведет вернуться живым и невредимым и все будет в порядке, тогда поведем речь и о супружестве. На этом мне мои родители перечить не стали.
«На то воля Божья — вздохнув, перекрестилась мать. — Баба хорошая, не гордая, уважительная и нашей простой работой не брезгует. Нечего греха таить по сердцу нам твоя панна Стася, хоть и веры папской, не нашей, но, все едино — крещенная. Коли Бог возворотит тебя, тогда решайте сами. Коли не раздумаете — под венец, да за пир честной, да и отпразднуем, отгуляем свадебку».
Как во сне прошли те немногие дни нашего счастья со Стасей под родной моей кровлей. И походили мы по степи, и на конях поездили. Стасе я черкесску справил, ей шла она и Стасе нравилась очень. Ходили мы и на охоту, перепелов, скворцов, зайцев стреляли и я учил ее, как ружье держать.
Хорошее ружье оказалось, что пан Мочульский мне презентовал.. Висит оно на
стене и теперь в Стасиной комнате, как мы со Стасей с охоты вернулись в последний раз, неразряженное, накрест с ягдашем повешанное.
«Когда вздумаешь сама пойти на охоту с ним — заряжать не нужно» — пояснил я Стасе.
Как не хотелось мне уезжать, так хорошо мне было в ту пору нашей любви.
«Не уезжай, мой милый! — просила Стася — Чует мое сердце недоброе. Время тревожное, все больше и больше теснят нас немцы».
Чем мог я утешить, когда и сам знал горькую правду о развале на фронте, не предвещавшего ничего хорошего. И говорил я Стасе, конечно, лишь то, чего больше всего хотелось мне самому, чтобы так именно и было: что скоро война кончиться и я скоро вернусь, и приедет пан Мочульский, и все мы вместе выстроим такой же замок, как у Радзивила только… во много раз меньше и попроще, старался шутить я. И вообще, какой-нибудь месяц, два будем в разлуке и скова будем вместе и тогда уже навсегда.
«Дай Боже, чтоб так было» — вздыхала Стася.
Плакали, как полагается, все женщины из моей родни при расставании, когда снова провожали меня на фронт. А больше всех убивалась слезами моя безутешная Стася и все приговаривала:
«Останься, останься, милый! Не отпущу я тебя, не отдам никому…»
И сам я думал тогда, что вроде как самое нужное мое место на свете быть именно около Стаей и, что самое главное — это наша любовь, что отдал бы все, все самое дорогое из всех сокровищ наших, лишь бы откупиться.
Как-то я сказал Стасе об этом своем чувстве и в ответ на мои мысли Стася ухватилась за них, как за соломинку утопающий, и стали мы думать как бы в самом деле устроить мой перевод в тыл или еще продлить отпуск. Вот кто мог бы все это дело устроить в один миг, так это пан Мочульский — думал я. Но его не было, а ловчиться и обходить порядок и закон, и держаться за бабью юбку, как говорил мой отец, и менять свой боевой долг на мирную хату под маменькиным крылышком — дело не казачье.
«Ничего голуби — утешал нас родитель — Потерпите немного и еще слаще нацелуетесь после разлуки».
С тем я и уехал, чтобы как можно скорее в станицу вернуться. И вот после такого счастья мне выпавшего нежданно, негаданно, и вместо мечтаемой скорой встречи, в тайных надеждах на перевод в тыл и поближе к Кубани, уповая на ловкость и на связи пана Мочульского, если бы он выявился — вышло совсем другое, и такое, что не только разделило нас большим расстоянием. но и принесло тревогу и страхи за судьбу Стаси, родных и за свою. Вот рассказываю я вам о своем романе, а на душе и светло от воспоминаний и видений образов милых и родных, оживших в рассказе, но и тоска и горевание и тревога растет от мыслей, а вдруг и там что случилось? Какое время было, какое лихо прошло по станицам, как ураган, как смерч и того еще хуже — гражданская война…
Ведь я все это время застрял на фронте и своего полка не нашел даже. А про пана Мочульского и думать до него добраться уже нельзя было, так далеко откатились наши войска от Польши. На Дон я пришел с отрядом полковника Дроздовского. Не отпускали меня дроздовцы, уговаривали с ними идти воевать и дальше. Я же со своими кубанцами предпочел, на конях, думаю куда прытче двигаться и до дому, до своей станицы, до Стаей доскочу скорее. И будто бы не ошибся, идем весело, споро двигаемся почти без остановки. И Бог даст, скоро и до моей родной станицы доберемся. Но порой на душе бывало очень тревожно и мысли в голову одна другой страшнее и мучительнее лезут, а сердце кровью обливается. Вот и сейчас, как подумаю какие напасти, какие страшные беды могли выпасть и на мою станицу и на моих дорогих любимых людей там…»
«Я тоже до своей станицы Кореновской пробираюсь и у меня там тоже самое дорогое — семья, про которую я еще с 1-го Кубанского Похода ничего не знаю. Я вас понимаю, дружище, очень хорошо понимаю» — говорю я Садовскому.
«Это я чувствую — ответил он мне — И потому то я вас попрошу: если что случится со мной, наведайтесь к моим старикам и помогите им и Стасе в беде, если она стряслась над ними. Именно так сделайте, чтоб они обо мне не горевали. И мой последний вздох и мои все помыслы в час смертный, если он настигнет меня теперь — только о ней о моей нареченной Стасе и о моих стариках. Чем ближе к дому, тем сильнее тоска и так страстно нетерпение мое увидеть их всех, прижать к своей груди и быть с ними, и жить не разлучаться никогда, никогда…»
Но не суждено было доктору Садовскому добраться до родного дома, до родной станицы. А если бы это случилось по воле судеб неисповедимых, то было бы горше, быть может той доли, какая досталась Садовскому в нашем боевом пути на Кубань.
Вот что случилось со стариками Садовского и его любимой Стасей.
© “Родимый Край” № 114 СЕНТЯБРЬ – ОКТЯБРЬ 1974 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: