РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

Дома

Приехав в Майкоп 23.4.1920 г. н.ст., прямо с вокзала зашли мы к моей сестре, жившей поблизости. По привычке, войдя на кухню, через двор, изумленные мирной идиллией представившейся перед нашими глазами, мы остановились как вкопанные. В столовой — рядом с кухней, за большим столом сидели — сестра, она же крестная мать Николая, мама, и кузина с 12-ти летней дочерью На­стенькой и, преспокойно пили чай. Как-бы пораженные зрелищем, ни я, ни Николай не были в состоянии произнести хотя бы од­но слово, и стояли — как истуканы. Все на нас смотрят и, как видно нас не узнают. Это нас еще больше обезкураживает. Молчание было нарушено мамой: «Что вам здесь нуж­но?..» Этот вопрос еще больше нас ошело­мил. Слезы были на борту, готовясь брыз­нуть из глаз. Вдруг, 12-ти летняя Настенька — узнала. Одним прыжком, очутилась подле нас и — произнеся мое имя повисла у меня на шее. Само собою разумеется, что радость была неописуемая, не только у моих ближ­них, но и у Белецких, когда узнали, что Ни­колай жив и пришел домой. На следующий день, вместо того что-бы явиться к комен­данту, как это значилось в документе, я за­шел к директору Технического Училища ко­торый, после, можно сказать, дружественной беседы, посоветовал мне не являться к коменданту, сказав, что в данный момент в городе — такая неразбериха, что мое отсутствие из училища может пройти незаметно. Выдав мне соответственную кар­точку, прибавив к этому, что регистрация населения еще до сих пор не закончена, он попросил меня зарегистрировать ее в рай­коме моего края города. «Это — говорит — не трудно сделать, если у вас имеется кто-нибудь из знакомых в этом учреждении». Мне хотелось бы повидать моих однокашни­ков, но они были на практических занятиях по геодезии за городом, так, что мне удалось повидать лишь одного из них Леньку З. По­говорить мне с ним так и не удалось в этот день, но он пригласил меня к себе в воскре­сенье, чтобы поговорить наедине, так как он будет один дома. Прийдя домой, первым долгом я навел справки о районном комисса­риате. Он оказался неподалеку от нас, а главное, что один мой хороший знакомый живший неподалеку, пристроился в нем, та­ким образом, для оформления моих бумаг и для превращения меня в мирного советского гражданина не понадобилось больше пяти минут. В субботу, чувствуя себя полноправ­ным гражданином, пошел я по городу и на одной из улиц центра города встретил одного из наших техников. Не останавливаясь — разговорились о том о сем, а главное о том, где я был и, что нового в городе. Обратив внимание на то что мой собеседник слишком уж часто оборачивается и разглядывает по сторонам, я спросил: ищет ли он кого? «Знаешь, прежде всего, запомни, — на вся­кий случай, мы говорим о Верочке и Аничке, наших общих знакомых». «Что за чушь?…» удивляюсь я. «Это очень важно, так — ты еще этого не знаешь? — здесь ходят шпики, и, когда увидят двух прохожих, мирно бесе­дующих, притворяются такими же мирными прохожими и, поровнявшись с ними берут каждого из собеседников под руки, разводят их на некоторое расстояние и, каждого в отдельности расспрашивают, о чем они вели разговор. Если ответы совпадали — то их отпускали, иногда даже извинившись, но — горе, если один скажет одну версию, а дру­гой совершенно другую. Тюрьмы уже давно заполнены, погреба, даже частные, где со­храняются овощи и где солят огурцы, рек­визируют и туда сажают «врагов народа».

В воскресение, как было условлено при­шел я к Леньке З. на дом. Конечно, прежде всего он поинтересовался о моей военной службе, после чего он счел своим долгом предупредить меня о некоторых мерах пре­досторожности которые следует принимать, для того чтобы не попасть в погребок. Мно­гое я узнал от него. В городе происходит нечто невероятное. Рано утром приходят, забирают ни в чем неповинных людей, прос­то по доносу кого-либо, иногда лишь для того что бы свести свои личные счеты. Арес­тованные уводятся неизвестно куда, и боль­шинство из них пропадает бесследно. Он подтвердил мне то, что мне рассказал мой вчерашний собеседник. По-видимому ему не понравилась моя шевелюра: «Во что пре­вратилась твоя голова?.. Посмотри в зер­кало — у тебя не волос, а мочала… Давай, я тебя окатаю на голо!.. Новый волос вырастет, и будешь таким же как и раньше». Завел меня в отцовский салон, усадил перед зеркалом и, не долго думая привел свои сло­ва к делу. Таким образом, сам того не по­дозревая, оказался бритым перед тем, как за­болеть тифом. Вечером того же дня меня привели друзья из Городского сада домой под руки, так как у меня, буквально — отня­лись ноги и я не мог даже держаться на ногах. Срочно вызванный врач определил — сыпной тиф. На телеге привезли меня в гос­питаль где я сразу же потерял сознание. Долго-ли я лежал в бессознательном состо­янии — не знаю: но великолепно помню мо­мент, когда я начал приходить в себя. Как бы сквозь сон слышу плачь и всхлипывания, стараюсь прислушаться и сообразить, где я и что со мной. Узнаю голос мамы: «Доктор только что был, говорит что он больше ни­чего не может сделать, температура слишком высокая и его, т. е. мой, темперамент не смо­жет ее выдержать, так что приходится гото­виться к худшему». Эти слова заставили мои мозги работать и, я стал соображать. «Да ведь меня могут похоронить живым!.. Я же еще жив, и — хочу жить. — В голо­ве — какой-то кошмар!.. мысли заработали, как сумасшедшие… — Во что бы то ни стало нужно дать о себе знать, доказать, что я жив, что меня нужно привести в сознание. Пытаюсь пошевельнуться; не могу, чувствую что на мне какая-то 100 пудовая тяжесть не позволяющая мне никаких движений. Пы­таюсь открыть глаза — напрасно, изобра­зить какой бы то ни было звук — напрас­ный труд. Узнаю голос одной из сестер, то­же хныкает. По разговору видно, что их трое, а кто же третий? не могу понять, но, чувствую, что голос знакомый. Но — кто это?.. Наконец таки узнаю. Да это — Груня, свояченица, разговор идет обо мне, она рассказывает, как я в бытность мою в Ста­врополе проводил все отпуски у нея, играясь и забавляя своих племянников, как они по­том спрашивали, когда придет дядя Костя, и куда и зачем он ушел так далеко. Но как же все это мило, ведь она приехала специаль­но, для того, чтобы привезти мои вещи, ос­тавленные мною у нея, когда я получил военное обмундирование.

Желание — показать что я все великолеп­но слышу все более — возрастает во мне. Я чувствую — что слышу, соображаю уже вполне нормально, но сил не хватает: рабо­тает лишь одна голова, поэтому я решил приложить все усилия для того, чтобы про­изнести какой либо звук. Это мне удается лишь после нескольких попыток: «Что вы плачете? — я же не умер». После я узнал, что эти слова были произнесены вполне от­четливо и ясно. Вскоре мне удалось открыть глаза. Доктора вновь заинтересовались мною и я быстро стал поправляться. Тут только я заметил, что я лежу в большой палате, вместе с красноармейцами, стало быть при­ходится быть на чеку и плотнее держать язык за зубами. Когда же я начал учиться ходить, то в моей группе для хождения на костылях было 5 или 6 красноармейцев. Однажды, во время одной такой прогулки, утомившись изрядно, расселись мы на трав­ке в кружок и солдатня пустилась в рассказню о своих боевых, и прочих приключе­ниях. Каждый рассказывал о том, где и ког­да был ранен и все такое прочее. Доходит очередь до красноармейца, сидевшего рядом со мной. «Ну, а ты, как?» «Да мне — право — даже уж стыдно об этом расска­зывать…» «Ну, да рассказывай, все равно, как?» «На Пасхальной неделе это было, бились мы за Лазаревку. Село-то забрали, а там речка, да быстрющая такая, а за нею то — Юнкаря проклятые засели. Мы, в ата­ку, а оттудова только пук… да пук… А посля каждаво ефтава пука один из наших и поплыл вниз — а море-то братцы, совсем близко, тут же. Так вот же, проклятаи малокососы какие ж ани меткаи — ну, пря­мо ни одного патрона даром не выпускают. Видим, что не добраться нам до другого бе­регу — ну мы и отступили. Вторая атака закончилась так же. А на третий раз — и меня садануло — в плечо, и я поплыл… Эх!… кормить бы мне часом рыбешку в море в Черном — да, к счастью корешок тут был коло меня, спаси его Господь, вытянул меня на берег». По мере того, как он рассказывал, он — как бы входил в азарт и, в заключе­ние, озираясь по сторонам: «Эх… кабы б хоть один из этих м.м. паршивцев попался бы мне на глаза?!. Я б ему, сукину сыну!… с… ноги б повыдергивал». К моему счастью я сидел не напротив него, а с боку. А то, — чем чорт не шутит. Мог бы попасться ему на глаза.

Во время моего выздоравливания, кроме родных, приходили проведать меня и неко­торые мои однокашники, иногда даже в ком­пании знакомых барышень гимназисток. Так однажды, я имел визит целой группы молодежи, из них знакомых три барышни особенно настаивали, чтобы я скорее выздо­равливал, так как через две неделе устраи­вается вечеринка, на которую меня пригла­шают и будто бы мое присутствие там не­обходимо. Показав мои костыли я им ответил что я уж никак не смогу танцевать, на что мне было отвечено: — важно не то, чтобы я танцевал, а чтобы я был там. Хо­рошо я сделал что отказался, так как на этом балу (как потом я узнал) случился большой скандал, устроенный каким-то ко­миссаром.

Одним из последних пришел меня проведать, и одновременно проститься со мной мой спутник по моим приключениям последнего времени Коля Белецкий. Он по­ведал мне, что получил хорошую службу, по специальности — техником по лесоуст­ройству. Жалование — как мне показалось, даже по тем временам — очень заманчивое. Будучи уже заграницей, когда я уж начал переписываться с родными, меня просили узнать, нет ли Николая где-нибудь заграни­цей, так как, с тех пор, как он так хорошо устроился по лесоустройству, во время моей болезни, он исчез бесследно, и с тех пор от него нет них слуху — ни духу, и его мать чуть ли не каждую неделю приходила к мо­ей для того чтобы поплакать и узнать, нет ли какой-либо весточки от ее сына. (В моих воспоминаниях, я пишу лишь то, что было на самом деле, что мне пришлось пережить, без всякой фантазии, ни каких-либо выдумок).

Через пару дней, несмотря на то что я еще не совсем окреп, я выписался из госпиталя для того, чтобы освободить место для дру­гих. По моем приезде домой, я нашел там моего отца. Нормально, я бы не обратил осо­бенного внимания на это, так как мне было сказано, что он отсутствует по делам. Но ведь я его с трудом узнал, настолько он из­менился за каких-нибудь 7 или 8 месяцев моего отсутствия. Во-первых — седина, — он совершенно побелел, похудал, а главное, ведь он был раньше такой словоохотливый, такой балагур, а теперь, от него невозможно добиться ни слова. Как я ни пытался узнать, что с ним было, где он был, каково было с ним обращение, он, — или отвечал совсем на другую тему, или же уходил, чтобы не отвечать на вопросы. Оказалось, как я уз­нал потом, что он тоже стал жертвой доно­са. У нас жили квартиранты у которых был сын, освобожденный из каторги во время революции. По пришествии большевиков он пришел к своим родным и, как видно наблю­дал за всеми, кто что делает. Отец мой ре­шил спрятать шкатулку моей старшей сес­тры, в которой она сохраняла свои драгоцен­ности, и закопал ее в укромном месте, для того чтобы быть спокойным. Тот проследил, и донес, кому следует о том что-мол видел как такой-то прятал оружие. Конечно, при­шли с обыском, выкопали ящичек, забрали его, а вместе с ним и отца. С тех пор он пропал без вести. Больше чем через месяц отец попал в Армавирскую тюрьму, куда пристроился один из его знакомых. Узнав его среди заключенных и порасспросив о причине его ареста он, для того, чтобы его спасти поручился за него, и таким образом пытки отца кончились и он смог вернуться домой. Из переписки, через два года я узнал что отец умер в конце того же года, но о причине его смерти, я и до сих пор не знаю, но думаю, что от «допросов», о которых он не желал или, вернее, не мог рассказывать, так как его заставили пообещать, никому об этом не говорить.

На следующий же день по моем выходе из госпиталя почтальон приносит письмо, адре­сованное на мое имя. Подписано — твой «брат Андрей». Читаю и не узнаю. Почерк, как будто и его, но стиль — слог совершенно не похож, да — кроме того — слишком уж похоже на политграмоту. Эти слова, эти речи я уже слышал несколько раз. Первый же раз — перед тем как ехать на допрос в Ар­мавир. На станции Белоречинская поезд сто­ял до утра, и на каком-то помосте, накрытом чем-то красным, ораторы, один за другим поднимались и кричали, убеждая прибыв­ших пленных в красоте будущего рая на земле. Такими же уверениями было наполне­но и братово письмо. Главное — он пишет что он в госпитале станицы Усть-Лабинской, но ни слова о том почему он там и, что с ним. Мне становится ясным, что письмо это написано под диктовку и, наверное под угро­зой, тем более что о таких случаях мне уже рассказывали. Последний раз я видел брата во время Рождественских каникул в конце 1918 года в Туапсе, где он заведовал порто­вым интенданством, а до этого у меня с ним велась постоянная переписка, а поэтому я не думаю, что-бы он написал мне от себя — та­кую чушь.

В один прекрасный день, сижу я на крыльце отцовского дома и, так увлекся чте­нием чего-то интересного что и не заметил чье-то присутствие вблизи меня. Здоровает­ся… Кто же это так фамильярно обращается кот мне?… Поднимаю голову и вижу, передо мною стоит молодой, стройный красный офи­цер в блестящей форме, — на груди — какие-то декорации.

«А кто вы?… — спрашиваю, я вас не знаю»… «Ну!., не притворяйся!… Что же? Не узнаешь меня?.. Володьку то, Яковле­ва?.. Юзичихина внука?…» Тут только я вспомнил, как мы с ним блукали по лесу, да как мы из себя строили манифестантов в детские годы (в 1905 году). Он мне поведал, что с самого начала революции он поступил добровольцем в ряды красной армии и о том, как он отличился и — теперь — командует пулеметной бригадой, которая и помещается в казармах — что — напротив нас, то-есть этих бывших батарейских казармах, и, ми­моходом он «случайно» узнал меня. Лишь только я заикнулся, чтобы рассказать кое-что о себе, как он перебил меня, заявив, что это безполезно, так как он знает всю (как он выразился) «мою подноготную». Эти сло­ва заставили меня призадуматься, и, быть особо осторожным в наших беседах, так как он стал после этого заходить ко мне почти каждый день «мимоходом». Однажды, уви­дев что на моих ногах (как он выразился) «ботинки каши просят», он попросил у ме­ня молоток и гвоздей и, не долго думая снял свой китель, надел висевший тут же фар­тук и, через несколько минут мои ботинки «насытились». Этот жест показал мне, что его чувство по отношению к своему товари­щу (без кавычек) детства было может быть и откровенно, но все же продолжаю быть с ним «знающим всю мою подноготную» ос­торожным. Внешне я все же показывал вид более-менее дружеский, и ни в чем ему не противоречил. Начинаю по немного поправ­ляться, ходить, — даже шляться по городу, встречать и беседовать со знакомыми, но все же чувствовал еще слабость в ногах.

Однажды приходит ко мне В. Яковлев. Вид у него довольно серьезный и, озабочен­ный: «Я пришел, что-бы сообщить тебе и, предупредить «по секрету»: через две не­дели будет объявлена мобилизация твоего возраста. Найлучший выход для тебя — это поступить добровольцем в Красную Армию, так-как мобилизованного, тебя пошлют не­известно куда, куда им вздумается, тогда как доброволец все же имеет некоторые при­вилегии. Скажи лишь мне, что ты согласен и я сделаю все остальное. Я возьму тебя ко мне в бригаду. Ты будешь моим личным се­кретарем. Уверяю тебя. — ты будешь у меня — как у Христа за пазухой. Скажи лишь — что ты согласен»… «Ты прав — конечно, отвечаю я ему, но, видишь ли это — вещь серьезная, и требует размышления, так, с бухту-барахту ничего я не могу тебе ска­зать». «Конечно! — конечно, официально — мобилизация будет оглашена лишь через 15 дней. Я даю тебе недельный срок, поду­май, посоветуйся с родными. До этого я тебя не буду безпокоить…» На этом мы и разо­шлись.

 

© “Родимый Край” №119 НОЯБРЬ – ДЕКАБРЬ 1975