Подъезжаем к Екатеринодару. Вот и Кубань. Мост был взорван нашими, при отступлении, но сообщение через реку было уже налажено. Здесь мы спешились, и часть конвойных с 2-3 заводными лошадями поскакали куда-то по берегу. Смоляков и тут успел распорядиться. Мы перешли мост и вышли на главную площадь Екатеринодара где получили приказание — офицерам, врачам и чиновникам явиться на регистрацию, которая производилась тут же на площади в каком-то доме. Становлюсь в очередь и замечаю: что все те, кто был уже на регистрации, выходили с какими-то бумажками и с довольно растерянным видом, на бумажке значилось: «такой-то был на регистрации, такого-то числа». Ставится какая-то печать, подпись и устно добавляется: «Явитесь завтра к 8 часам на регистрацию». Получил и я такую бумажку и тоже наверное вышел с растерянным видом: «А куда же теперь?» На площади еще стояли наши казаки и я, конечно, направился к ним, куда вскоре пришли и все наши офицеры. «А где же Смоляков?» — спросил я у своих ребят. — Да побежал куда-то, говорит, не оставаться же нам ночевать на площади?» Часа через два появляется Смоляков, высказал большую радость, что и все офицеры здесь и куда-то нас всех повел. До сих пор не могу объяснить, какими путями этот человек нашел суконную фабрику Петрова около Кубани и занял ее под всю нашу компанию. Попросив нас подождать, минут двадцать отдавал какие-то распоряжения казакам, потом отправился к хозяевам, для нас была отперта канцелярия и даже предложено по паре одеял. Вечером, и казаки и мы, что-то кушали, а откуда появилась эта еда, тоже понять было трудно. К восьми часам утра мы опять явились на регистрацию и опять такая же процедура, бумажки и — явитесь завтра. Мы пошли бродить по городу и попали на базар, где, оказалось, можно было купить и буханку хлеба, сала, яиц, молока, масла и т. д. К нашему большому удивлению, узнали, что по приказу властей, все деньги, имевшие у нас хождение, т. е. и добровольческие, и донские и керенки считаются деньгами и сейчас, чем мы конечно и воспользовались. Вернувшись в «свою» канцелярию мы узнали, что казаки куда-то уходят, и мы трогательно с ними распрощались, так же как и со Смоляковым.
Дня четыре мы еще ходили на регистрацию и все время, конечно, обсуждали вопрос, что же делать?… Бежать из Екатеринодара конечно было можно, но куда? — в Новочеркасск? но там мы не скроемся, а лишь подведем наши семьи, а поэтому решили ждать дальнейших событий.
Однажды, на регистрации нам сообщили: «завтра к 8 часам явитесь по такому-то адресу». Большой дом, железные, большие ворота и колоссальный двор, обнесенный саженной каменной стеной. Часов около 9-ти на веранде выходящей во двор появилась группа людей из которой вышел вперед брюнет лет 40 в кожаной куртке с кобурой крупнокалиберного револьвера и поднял руку. По нашей толпе, приглушенно послышалось: «кто такой? кто такой?» и откуда то, также приглушенно послышался ответ: «Товарищ Чернобровый председатель Чрезвычайной комиссии». Товарищи! Бывшие офицеры, врачи и чиновники! вы находитесь уже порядочное время у нас, но еще и до сих пор вы не выявили своего лица — своего отношения к нам. Мы хотели бы иметь Вашу резолюцию по этому поводу, но так как говорить с каждым нет возможности, то вот один из ваших эту резолюцию написал и Вам ее прочтет. Если Вы ее одобрите, то Вы ее подпишите, а если нет, то мы посмотрим что делать дальше. Вот пожалуйста».. Он выдвигает вперед Полковника в Донской казачьей форме. По нашим рядам опять проносится: «кто такой?», и опять, откуда-то приходит ответ: «Полковник Филиппов командир крупномерного полка». «Мы!.. бывшие офицеры, врачи и чиновники, питаемые рептильной прессой ««Доносвага»» и обманутые пропагандой не знали, что такое Рабоче-Крестьянская армия а потому и воевали против нее: но теперь мы проклинаем наше прошлое и обещаемся…» «Подлец!.. Хам!.. Мерзавец!. Иуда!.. Предатель!..» Вся наша толпа ревет как дикий зверь, видны кулаки, которыми машут в его сторону. Чернобровый с язвительной усмешкой наблюдает эту сцену и потом поднимает руку и когда возгласы и эпитеты прекратились, начал: «Товарищи… Вы, кажется, претендуете называться интеллигентами, а как таковые, должны знать, что тот, кто хочет возразить оратору, просит слова и выйдя на эстраду, возражает. Так вот прошу тех, кто хочет возразить пожаловать сюда, а может быть потом и я им буду возражать!» При этих словах он очень выразительно хлопает по кобуре револьвера. Несколько горячих голов пробуют пробиться к эстраде, но их задерживают. «Ну что же Вы сделаете? Скажете несколько горячих слов, а за это поплатитесь жизнью, а главное — этими словами, ничего не измените!..» Чернобровый требует тишину и снова: «Клянемся своею кровью заслужить прощение Рабоче-Крестьянской…» и — снова: «Сволочь! Мерзавец!.. Предатель!..» — Чернобровый опять требует тишину: «Товарищи!.. или идите сюда или дайте дочитать резолюцию, ведь Вы же интеллигенты». «Резолюция» не очень длинная, но при таком образе чтения она продолжается очень долго. Наконец она прочтена и Чернобровый обращается к нам: «Так как же товарищи бывшие офицеры, врачи и чиновники, согласны вы с этой резолюцией?» «Нет!.. Никогда!.. Ни-за-что! Н-ет!!! — ревут все, кажется, поголовно. Чернобровый восстанавливает тишину и… с той же язвительной усмешкой говорит: «Товарищи!.. мне не совсем ясно, кто с этой резолюцией согласен, а кто нет. Так чтобы это выяснить несогласные становитесь вот к той стене лицом, а ко мне затылком, нам, значит, это будет удобнее!?..» (Мы уже слышали, что расстреливают в затылок.) Два офицера идут к стене, им вслед несется с нашей стороны: «Ну!.. что Вы этим сделаете?» Короткий разбег… толчек… они хватаются за верх стены и перепрыгивают через стену. Чернобровый выхватывает револьвер, но уже поздно, и он отдает ряд распоряжений. С улицы входят цепочкой Красноармейцы, отжимают нас к веранде, оставляя место около стены. Чернобровый обращается к нам: « Мне очень трудно, оказывается с Вами до чего либо договориться, так тогда мы сделаем так: около ворот на столике будет положена эта резолюция с пришнурованными к ней листами. Кто подпишет резолюцию, тот может свободно идти в город и явиться как всегда завтра на регистрацию, а кто не хочет подписать, пусть становится к стене, а я приеду после и распоряжусь. Красноармейцы нас окружают, а он уходит. У нас поднялся шум, подписать такую резолюцию?!.. Так это же подлость» Ну а что же можно сделать? ведь им достаточно, чтобы десять человек подписали (Вот видите, уже пошли к воротам) остальных они смогут расстрелять и сказать, что подписано всеми. Этот бесплодный разговор длится довольно долго, но народу становится все меньше, подписывают и уходят. С почти последней группой подхожу и я. У ворот стоит столик, на нем резолюция. Последний лист на три четверти уже подписан. Вижу подписи: Петров, Петров, и только передо мною, последний расписался Сидоров. Красноармейцы может быть даже и не грамотны или же вовсе не интересуются: что-то написал ну и проходи. Я тоже написал Сидоров и выхожу свободным… Брожу по городу, сижу на берегу Кубани, лежу ночью на столе в канцелярии фабрики, но все те же мысли как пчелы, роем крутятся в моей голове: Как же так? Я ведь поступил подло. В Шапсугской среди казаков было около 60 офицеров, и лишь 14 из них признали себя офицерами и не запятнали свою честь, а здесь?.. из 400-500 офицеров не нашлось ни одного. В какой-то критический момент я твердо было решил — стреляться, но под влиянием слов старика «На то Его Святая Воля» я пообещал ему идти с ними до конца и вести их — офицером. А тут — совсем другое. Господа кадровые офицеры неоднократно давали мне понять, что я офицер военного времени — неполноценный офицер, а дисциплина заставляла меня ждать, что скажут старшие, а таковых здесь было много. Так вот, наверное и здесь я, признав свою неполноценность и смотря лишь на старших не позволил себе проявить инициативу и не сделал того, что следовало бы сделать». Да! не легко спорить со своею совестью.
Идя на регистрацию на следующее утро я увидел на стенах всюду расклеенную в бессметном количестве: «Резолюция пяти тысяч офицеров, врачей и чиновников, вынесенная единогласно…» и т. д. Проходит еще 4-5 дней: и опять же сообщают: «завтра всем собраться там-то». Прихожу задолго до назначенного часа. Это — не то кинематограф, не то нечто вроде театра. Большой зал и небольшая сцена. Народу уже порядочно и ко мне обращается адъютант нашей дивизии: «Не знаю как и почему, но красные решили устроить из нас настоящее собрание, т. е. с выборами президиума и т. д. Есть, оказывается, группа, которая хочет выбрать председателем Филиппова, но ведь это же недопустимый скандал. Сейчас все выдвигают мою кандидатуру т. к. меня очень многие знают. Попасть в президиум, это дело рискованное а я не могу рисковать, со мною жена. — Выручайте, выставляйте Вашу кандидатуру в председатели». «Но ведь меня меньше знают, чем Вас… «Это не важно. Во первых я скажу всем, кто выставляет мою кандидатуру, чтобы голосовали за вас, а во вторых все против Филиппова, будут голосовать за Вас». В голове мелькает мысль: «Если тут есть риск, то нужно идти — может быть моя совесть будет меня меньше грызть. Хорошо! я согласен». Зал наполняется до отказа — заняты все сидячие места, стоят в проходах и наконец на сцене появляется товарищ Чернобровый: «Товарищи!.. мы решили еще раз дать Вам возможность высказать Ваше отношение к нам, а поэтому — выбирайте председателя и президиум. Называйте ваших кандидатов в председатели!.. «Филиппова!.. Мыльникова!.. Филиппова!» Поднимается шум. Чернобровый успокаивает и говорит: «Кто за Филиппова?., поднимите руку». Поднимается 40-50 рук. «Кто за Мыльникова?.. Перевес настолько велик, что Чернобровый говорит: «Выбранный председатель пожалуйте сюда. Выхожу на авансцену — простой стол, кругом стулья, на столе несколько листов бумаги и карандаши, видно, что проявлена заботливость. Чернобровый внимательно на меня смотрит и говорит: «Выборы президиума произведете Вы!..» Выборы проходят гладко. Секретарем выбран Полковник Стариков (так записано в моих записках 1921-го года.) Фамилии других я не помню, но во всяком случае Филиппов никуда не попал. «Предлагаем почетным председателем выбрать товарища Чернобровова» слышны крики, видно Филиппова и предложение принимается. Я отодвигаюсь несколько вправо, как бы предлагая этим Чернобровому занять место рядом, но он бросает мне: «Открывайте собрание» и садится сзади меня немного влево. «Считаю наше сегодняшнее собрание открытым, кто желает высказаться, подымите руку». Поднимается лес рук. Что же это будет? «Запишите пожалуйста желающих высказаться», — обращаюсь я к Старикову. После некоторого спора кто первый, а кто после, у Старикова получается список свыше 30 человек. Выходит к нам первый с листом бумаги. Бог ты мой!.. да они все заготовили резолюции, а я же — сидя в канцелярии ничего и не знал. Читает один свою резолюцию, оставляет ее у нас. Читает второй… третий… четвертый. Есть резолюции архиподлые, есть подленькие, а есть и терпимые, но все они длинные, — время идет. К Чернобровому кто-то подходит, и что-то докладывает, он вскакивает, уходит и возвращается минут через десять. Читается уже шестнадцатая резолюция, уже половина третьего и я замечаю, что около боковых дверей зала мелькают красноармейцы, чего до сих пор не было. Тревожно! нужно прекратить сегодняшнее заседание. Поднимаюсь и прошу слова вне очереди: «Господа! Уже около трех часов, а такое важное решение как окончательный выбор резолюции требует свежей головы и поэтому предлагаю наше заседание перенести на завтра. «Н-еет! Н-ееет! хоть до поздней ночи, но сделаем это сегодня». Чтение резолюций продолжается. Вдруг Чернобровый поднимается и становится рядом со мной: «я прошу слово». «Пожалуйста». «Я хочу переговорить с Вашим президиумом, а Вас прошу остаться на тех местах где Вы находитесь!.. Пойдемте…» Это к нам. Оказывается, со сцены ведет лестница, куда то вниз. Попадаем в невероятно грязную уборную для артистов. Вот женская туфля валяется, да еще с оторванным каблуком, на столике остатки грима.
«Вас сколько ни корми, а Вы все как волки, в лес смотрите, так вот я хочу, чтобы Вы, как председатель заявили собранию — оставаться всем на местах и на свободу отсюда уже никто не выйдет!.. Идите и заявите (надо полагать, что в это время Чернобровый получил сведения о том, что сотник Греков по прозвищу — Белый Дьявол пытался взорвать вагон с амуницией на станции Екатеринодар). Замечаю что лицо у Старикова сереет, наверное и у меня тоже. Выхожу на эстраду и вижу, что все выходы уже заняты красноармейцами: «Товарищ Чернобровый приказал всем нам оставаться на своих местах и сообщил, что никто из нас на свободу уже не выйдет. Почему он захотел, чтобы именно я об этом заявил?.. Не знаю. Сзади уже начинают забирать и уводить. Мы — Президиум — попадаем в гостиницу на старом базаре. «Надо полагать, что тюрьмы, и все подходящее уже переполнено». Внизу — большой зал, наверху — номера, но конечно никакой мебели и все располагаются прямо на полу. Кормят скверно — суп с запахом, селедка и хлеб. В первый же вечер к нашей группе кто-то подошел и осмотревшись сказал: «Господа! разговаривайте осторожней, к нам подсажены (наседки)». Когда он отошел кто-то сказал: — контрразведчик! Гостиница охраняется только снаружи и мы ходим по всем помещениям. Я прислушиваюсь к разговорам: повсюду слышно все то, что накипело у каждого на душе. «Ну! Скажите пожалуйста… вот мы уже сколько времени тут, а видели Вы среди нас хоть одного Корниловца, Марковца или Дроздовца?.. Нет!.. они были заблаговременно эвакуированы, а тех, которые прикрывали их погрузку, сдерживая напор противника до последнего момента, казаков, бросили на произвол судьбы, на «милость победителя». Другой перебивает его: «Да вернемся еще раньше, когда наших офицеров всегда считали более низшего качества, чем, скажем, тех же гусар или улан. А в 1905 году, когда нужно было усмирять бунты, то для этого не посылали улан или гусар из боязни, что они перейдут на сторону бунтовщиков, или же просто откажутся их усмирять. А мы за это получили в благодарность кличку «Нагаечники», «Да нет!..» слышится из другой группы, ну как могли заморозить конницу генерала Павлова в Сальских степях? Ведь у нас были калмыцкие полки, знающие как свои пять пальцев и свои степи, и зимовники, а также хотя бы приблизительное расстояние между ними, станицами и хуторами. При их помощи могли бы разместить и обогреть всех людей. Ничего этого не было сделано и людей послали в голую степь безо всякого расчета, где они могли бы переночевать и обогреться». Да вот еще, я только что говорил с одним Атаманцем, и он мне рассказал подробности того, как «возник» в самый критический момент ПЛАН — нельзя ли грузиться на Таманском полуострове. «Видите!.. в последний момент додумались… А раньше каким местом думали?! Грузясь на Таманском полуострове, да еще при поддержке судовой артиллерии, была бы дана возможность спокойно перевезти всех без исключения. Ведь Керченский пролив не так широк».
Еще не совсем проснулся, лежа в уголке на полу, уже слышу: «Нужно же честно признать, что Добровольческая Армия разбилась об Екатеринодар и стала небоеспособной. Узнав, что казаки восстали, она побежала» да!.. да… побежала, даже бросая своих раненых, за казачью спину. Казаки приютили, накормили и поделились всем, что имели, но получили за это хотя бы самую элементарную благодарность? и было ли где сказано… Нет!.. Всюду говорилось лишь, что казаки наконец-то опомнились и призвали нас к себе. Так и хочется спросить, почему же Воронежские, Тамбовские или еще какие-либо не опомнились при Вашем приходе? «А Вы помните, как, занимая какой-либо клочок, какой-либо губернии Вы пороли крестьян за то, что они распахали помещичью землю?.. Неужели же Ваши закостенелые мозги не могли понять, что время, когда помещики пороли крестьян, давно прошло?.. Представляете ли Вы, какой КОЗЫРЬ для пропаганды Вы давали красным?.. А может быть поняв свою оплошность и бездарность Главком отошел от сцены и в самый критический момент не подумав даже о своих подчиненных, передал свои «ДЕЛА» Врангелю». Если Врангель смог в последний момент подумать и позаботиться о судах для погрузки и эвакуации то почему же при наличии того же флота не мог своевременно позаботиться Деникин и его Штаб?.. Таким вопросам и репликам не было конца.
Примерно через неделю нашего сидения в гостинице вызывают офицеров Атаманцев. 14 или 15 офицеров уходят. Передают за достоверное, что их вызвал к себе товарищ Микалидзе в свою отдельную конную дивизию, которая стояла в Ростове, предлагая им командные должности. Откуда-то передают слух, что сотник Греков (Белый Дьявол) известный на Дону при попытке взорвать на станции Екатеринодар вагоны с амуницией, был застрелен. Все те же разговоры: «Мы-то, казаки, дрались от мала до велика и деды и внуки, а где же обласканное Престолом наше дворянство?.. Много ли дворян Вы видели на фронте?.. Слушая все эти разговоры, я целыми днями думаю, что можно сделать при данных обстоятельствах, и наконец прихожу к заключению, что надо на что-то решиться. Прошу бумаги и карандаш и пишу прошение: «Ввиду того, что я бывший студент призванный на войну, а потом посланный в военное училище, то сейчас я хотел бы получить работу и приносить пользу…» и т. д.» Толку я от этого ожидал мало, но к моему удивлению скоро меня вызвали и вручили бумажку на которой значилось: «бывший офицер белой армии отпущен на работу в Кубчерсовнархоз (Кубанско-черноморский совет Народного хозяйства). С этой бумагой явитесь туда-то, и там получите уже официальную бумагу — можете идти сегодня же. Вот этого-то уж никак не ожидал, но сейчас же отправился. Большой зал. Справа и слева около стены, на довольно большом расстоянии друг от друга сидят машинистки и что-то строчат. А вдали за столом под зеленым сукном сидит толстенькое пожилое начальство в штатском костюме. Я подошел к крайней барышне слева. Около нее никого не было. Она делала вид, что была очень занята, и что-то быстро стучала на машинке. До сих пор не могу сообразить, какие шутки я смог «сморозить» на радостях, что меня немного отпустили. Однако она подняла головку и с улыбкой произнесла: «Ну что Вы ко мне пристали? Что Вам нужно?..» «Милая барышня, имею вот такую бумажку и не знаю, что с нею делать… наставьте на путь праведный!» Читает: «Бывший офицер отпущен…» «А Вы знаете, что это значит?..» «Не знаю». «Это… бритая голова и бубновый туз на спину, как говорили в старое время». Да ну?!.. а что же делать?» Она взглянула на меня и я вдруг вижу, что у нее глаза полны слез, пара слезинок падают перед нею на стол, я — в полном недоумении. Она быстро вытирает платочком слезы и я слышу, как она почти шепчет «И у меня такой был». Минуту она что-то думает, потом, видно решение принято — порывистым движением она продергивает лист бумаги в машинку — диктует… «бывший служащий Красной Армии… фамилия?». «Троилин Василий Степанович».. «отпущен на службу…? У нее на столе лежит уже с десяток готовых бумаг. Она их просматривает, подсовывает мою вниз и идет к начальству. Я присматриваюсь. Конечно же начальство — один из «здешних» уже «приспособившихся». Барышня ко мне боком у узкой стороны стола, на лице у нее улыбка… кокетливая… очаровательная… Хотя я и довольно далеко, но все же слышу: «Петр Петрович!.. уже поздно… полчаса до закрытия а еще сколько дела!?» Физиономия начальства расплывается в широчайшую улыбку и он что-то уж слишком «ласково» впивается глазами в хорошенькое личико барышни. Он начинает читать, но это продолжается очень долго, так как кажется, что после каждой прочитанной фразы он должен посмотреть на хорошенькое личико. «Вы, наверное, очень устали?.. Нет, я не устала, но хочется скорее кончить и выйти на свежий воздух». Да… да, теперь весна, такая хорошая погода: сколько раз я Вам предлагал пройтись, но Вы всегда отказывались». Он уже бросил читать и смотрит на нее умоляюще». «Да у меня просто не было настроения, но сегодня я, пожалуй, согласна немного пройтись». Да? Вы согласны?.. Он кажется даже задохнулся. «Да! я согласна, но нужно же кончить дело, у меня тут три письма для отправки и нужно же зарегистрировать». «Да… да… я сейчас!» я сейчас!» Он смотрит вторую бумажку и сразу ее подписывает. Третью он подписывает не глядя. «Вы согласны?» Остальные бумаги он подписывает глядя на хорошенькое улыбающееся личико. «Вот… готово!» «Да! а печать?» «Да, да, печать, но печать я из рук не выпускаю. Вы приложите ее тут, при мне, на столе». «Ну конечно, тут, при Вас». Барышня отстукивает печать на все бумаги, идет к своему столику, как будто бы что-то регистрирует и потом смотрит в мою сторону. Я делаю несколько шагов к ней и она протягивает мне мое удостоверение. Что я могу ей сказать здесь, при всех? Еле слышно говорю: «спасибо!… это не забудется за всю мою жизнь!..»
В.С. Мыльников, Бразилия
© “Родимый Край” № 116 МАЙ – ИЮНЬ 1975 г.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Читайте также: