РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

(Быт прошлого столетия)

Дома, в деревне, Григорий жил, как и все крестьяне живут: пахал, сеял, за хозяй­ством глядел; и был хорошим мужиком. Но подошли неурожайные годы, и он вместе с другими землячками пошел в зиму на Дон, — работы искать.

Так как Григорий умел хорошо читать и хорошо писать и потому, что в то самое время, как он пришел в хутор, казаки-ста­рообрядцы нуждались именно в таком чело­веке, его наняли не в работники, а в устав­щики. И служил Григорий на этой долж­ности целых десять лет. Людей всех узнал, со всеми в дружбу вошел и с священником-старичком жил, как сын родной, тихо-мирно.

И пришло время, умер старенький свя­щенник. Собрались казаки в церковь, стали судить рядить, как быть, кого в попы выби­рать. И решили все Григория просить.

Позвали его, стали говорить: — Мы тебя, вот как, до тонкости знаем, — упрашивали казаки. И попривыкли к тебе дюжа. А ты нас и вовсе знаешь, нужду нашу насквозь видишь. Чего еще нужно нам? Ведь сколько лет живешь. Словно родной стал. Одно сло­во, свой человек…

Григорий и раньше еще догадывался, что его станут в попы просить, но когда сказали ему об этом, он не знал, что делать, что сказать. Ему и хотелось, и не хотелось свя­щенником быть. Как бы то ни было, дело новое, незнакомое — надо к нему привы­кать, надо жизнь свою менять. И стал Гри­горий отказываться.

— Нет, — говорит, — вы, старики, уж лучше и не просите меня. Какой из меня поп? Молод еще батюшкой быть, вольным пожить хочу. И рад бы. — говорит. — по­служить вам в деле этом, от всей души рад, только никак нельзя мне, не похож я на священника. Мне бы хозяйство вести, на это я горазд. Нет, Богом прошу, увольте, ищите кого-нибудь, а я и в уставщиках при­гожусь вам, мне и то довольно по силам моим…

— Кого же мы искать-то будем? закрича­ли голоса. Кто согласится к нам? Приход наш, сам знаешь, какой, малый, бедный. Чужому и прожить нельзя, а ты наш. Вспо­мни, кто тебе помог тогда, кто тебя из му­жиков в уставщики вывел!..

— Оно бы ничего, — сказал Григорий, — слов нет. В полы, так в попы, но боязно, вот что. Немалое это дело — священником на­зываться. За всех ведь за вас ответ перед Богом придется дать… Нет, уж вы ослобоните меня Христа ради!

— А ты не робей, Гриша! — сказал ста­рый казак Кузьма и по-привычке распра­вил свои седые усы, — ты не робей! Чего боязно? Мы под Карсом были и то живы вернулись.

Дед Кузьма был кавказский служака и любил во всяком разговоре про войну вспо­мянуть. Он поднял руку вверх, щелкнул пальцами и громко крикнул: — Раз, два, три — заряжай и пли! Все рассмеялись. — Мы за то и выбираем тебя, — заговорил чернявый рябой казак в мундире. — Мы за то и выбираем тебя, что ты человек дюжа хороший. Уважаешь всем, помогаешь, грубо­го слова от тебя никто не слыхал и пить — не пьешь. А чего тут страшного? Ум в тебе есть, как и быть должно. Писание лучше всех нас знаешь, газеты даже читаешь. Не отказывайся, кум! Чего уж там… Коли ежели, первый в ноги тебе поклонюсь, — на, вот!..

И казак, действительно, нагнулся до са­мой земли, а за ним поклонились и все.

Григорий был человек мягкий, жалостли­вый. Увидев, что ему кланяются, он не вы­держал и заплакал. Сжалось у него мужиц­кое сердце.

— Не надо, не надо, не кланяйтесь, — замахал он руками, отступая назад. — Что это вы? Ну, хорошо, хорошо, согласен, толь­ко пустите меня, пойду дома посоветуюсь…

— Не покинь нас, кум! — раздавались от­дельные голоса.

Пришел Григорий домой и весь день хо­дил, словно больной. Только вечером подо­звал жену и сказал: — Вот, что, Марьюш­ка. Хочешь попадьей быть? А? В попы ме­ня зовут. — Я не… знаю, Гриша, — ответила Марьюшка. — Мне стыдно как-то, Вдруг ни с того ни с сего и… матушка, Ха, ха, ха! — рассмеялась она, — мать Марья, мать Ма­рья, ха-ха-ха! Как же ты-то тогда звать меня станешь.

— А ты не смейся, — сказал Григорий. — Чего смеешься, дура ты этакая? Надо серьезно об этом говорить, а зубы нечего скалить.

— Да я… ничего, я… не смеюсь… Мне, как хочешь…

И всю ночь проговорили они, рассуждали все, как тогда жить станут, как родные уди­вятся, когда узнают. Вся деревня ахнет. «Гришка-то, Гришка-то, скажут, в попы махнул, ай, да, Гришка. Из мужиков и пря­мо в попы. Ну, и Григорий Михайлович!»…

Утром опять прислали за Григорием и опять, как вчера, упрашивать стали. А когда он сказал, что согласен, мол буду служить вам, поедемте, поднялся радостный шум.

— Дорогой, ты наш, батюшка! — завопи­ла старуха одна и замолчала.

И весь народ смотрел на Григория, как на священника. И никто не удивился тому, что старушка прежде архиерея назвала его ба­тюшкой, прежде архиерея «посвятила» его в этот сан.

***

Епископ в то время не в самом городе жил, а в монастыре над хутором. Когда ка­заки приехали к нему с своим избранником, он сказал, что про Григорья и раньше слы­хал и знает, что человек он хороший. Потом велел казакам ехать домой, а через две не­дели опять приезжать за своим новым свя­щенником. И старики уехали. А через три дня мужик Григорий был уже не просто Григорием а форменным батюшкой.

Все время до своего отъезда он жил в архиерейском доме. Учился, как службу править, как обедню служить, как кадилом кадить.

Один раз владыка позвал его в свою ком­нату, и зашла между ними речь о казаках и крестьянах. Архиерей был казак, тоже кавказский служака.

— Ты, Григорий, всю правду говори мне, — сказал он. — Я только правду люблю. Ты ведь теперь духовный брат мой, и чин на тебе такой же, как и на мне. Только и могу я против тебя людей в попы ставить, а все остальное, как ты, так и я…

Когда Григорий рассказал архиерею всю свою жизнь, все свои дела, все мысли, он встал, подошел к нему и поцеловал его.

— Вижу я, — сказал владыка, — что пря­мой ты человек, и нет в тебе ни единой лжи… Вот тебе еще испытание — возьми ле­стовку и клади сорок поклонов земных. Бог благословит, начинай!…

Григорий посмотрел на лестовку, на архи­ерея и молча стал молиться, пот так и лил с него. А когда поклоны кончились, епископ опять подошел к нему, взял его за руку и сказал: — Ты прости меня, Христа-ради, не гневайся на старика. Это я не в наказание заставил тебя. У меня все так, каждый поп по сорок кладет. Он молится, а я смотрю на него, думаю, разгадываю, что он за чело­век такой… Иной губы кусать начнет, будто засмеяться, али обидеться хочет. Спраши­вает, за что, да почему, да чем провинился и все такое прочее. А иной так же вот, как и ты, со смирением и без ропота несет дан­ную ему заповедь и в душе своей никакого зла не имеет… То ли еще будет в жизни твоей, Григорий! Не скоро ведь кончится она, жизнь-то бренная, — всего увидишь: хорошего и дурного…

Последние слова епископ говорил в каком-то странном волнении. Потом он вдруг заша­тался, покачнулся вперед и, к удивлению Григория, поклонился ему в ноги.

— Я всем так, всем так, — чуть слышно прошептал владыка, тяжело подымаясь с земли. — Я каждому так кланяюсь… Для то­го и живем мы на свете, чтобы примером своим людей учить. Пусть он маленький, не­заметный… а ты и его приласкай, ободри, и его не гнушайся, и от него не отворачивай­ся. Тоже ведь образ Божий, такой же чело­век, брат твой… Он на тебя зло мыслит, а ты ему ласковое слово скажи, зло-то и вы­скочит, правду говорю. А где незлобие, там и любовь, а где любовь, там и Бог!..

Архиерей помолчал немного и сказал: — Вижу, сын мой, что будешь ты добрым пастырем, не наемником. Вижу глазами своими старческими, а глаза у старых людей далеко видят. Много я пережил, перевидал всего и знаю, у кого что на сердце есть. Дру­гой в попы только затем и идет, чтобы ба­тюшкой его называли, кланялись ему, сытно кормили… Думает, вся-то суть жизни в этом зиждется… Нет, Григорий, я не на то бла­гословляю тебя. Ты на страдания или, на борьбу с неправдою за венцом Христовым иди, хоть и больно колючий он, венец—от терновый, до крови саднит… Дети они твои теперь. Вот ты и смотри, береги их, сторожи, как бы кто не погиб, не утонул в море житейском, как бы кто не отчаялся… Ты крест — от свой выше подымай. Не думай, что его на грудь только для красы вешают… Ты не хвались им, как наградою или отличием… Помни, кого распяли на нем… Правду Божию распяли… А ты выше подымай его, чтобы все видели, чтобы и те, видели, кто во тьме ходит, кто опустился на дно, и, глядя на него, забывали бы невзгоды свои… А коли что, если не достанет силы в тебе, ко мне гряди. Я — старший брат твой, всегда советом своим помогу тебе. Одному-то трудно на свете жить, тяжело одному бороться с неправдою…

Григорий все это слушал молча. Ничего подобного он не ожидал. Его так удивила простота епископа. Ему никогда и в мыслях не представлялось, чтобы архиерей, такое лицо, и в ноги попу кланялся, целовал его, называл братом своим… И опять, как тогда, сжалось у него сердце, и опять, как тогда заплакал он слезами радости.

— Вместо отца родного будь мне, вместо отца… — всхлипывал он, закрывая свое ши­рокое лицо.

За два дня до отъезда, Григория опять по­звали к епископу.

— Ну, что, собирается? — спросил вла­дыка. — Поезжай, поезжай с Богом. Только помни, что я тогда говорил тебе. А ежели письмо какое вздумаешь, прямо ко мне пи­ши: между нами епископами и священника­ми не должно быть посредников. Откровен­но все говори, не бойся… А призвал я тебя вот за чем, хочу рассказать тебе повесть од­ну… хорошая повесть, недавно прочитал ее. Садись вон там над печкой, а я огонек вздую. Не люблю темноты, окаянный…

Владыка зажег лампочку, сел на кровать против Григория и начал рассказ свой. — Это было давно, давно… Жил на свете ста­рец один прозорливый. И пришли к нему раз два священника. Один, вот как ты, здо­ровый такой, плечистый. Одежена на нем плохонькая, крестьянская, на ногах лаптишки обуты. А другой пониже, чистенький, дряхленький. Одежда белая, сапоги новые — все с иголочки… ноготки розовые… Пер­вый и говорит: «Отче, помолись за меня, ибо аз вельми грешен есть перед Очами Его. Никогда о себе не молюсь, посты не соблю­даю, правила не держу… только и дел моих перед Ним — все о людях хлопочу, говорю им, помогаю… Имения у меня никакого нет… Скажи, старче, куда путь мой лежит — на спасение или на погибель»?

Подошел и другой священник, тоже стал каяться: «Я, говорит, авва, все заповеди ис­полняю и посты соблюдаю, и молюсь, часто даже ночью молюсь и правило, положенное нам иереям, не пропускаю… только одно сомнение есть в душе моей — некогда мне народ свой учить. Когда, когда прийдется побывать с ними, с людьми-то. И сомнение это недавно запало в сердце мое. А прежде я так думал: Чего мне о них беспокоиться? Каждый сам за себя отвечать будет. Пусть их, как знают, так и живут. Что попросят, сделаю — окрещу, повенчаю, отпою… Всех не научишь… Вот что думал я раньше. А теперь пришел к тебе, Божий человек, от­крой мне, куда лежит путь мой — на спасе­ние или на погибель?»

Ничего не ответил им старец прозорли­вый, велел только на другой день притти…

Пришли они на другой день, а пустынник и говорит им: «Слушайте, дети мои, этою нощию видел я страшный сон… и вас обоих видел… Пришли вы будто бы к Богу на суд и пришли не одни, а со всеми людьми сво­ими, и сказали Ему то, что сказали мне. И простил Он вас всех, послал в обитель свет­лую. И выросли будто у вас крылья, и поле­тели вы… Только встречается вам на дороге река. Огонь горит, смола кипит. И нельзя будто миновать ее, уж больно велика она. И полетели вы через реку эту самую. Ты (указал старец на первого) сразу же опалил свои крылышки и падать стал, видно, гре­хи не пускали тебя. Падаешь, падаешь — прямо в огонь… Но не дали совсем упасть тебе. Кинулись все люди, которых учил ты при жизни своей, кинулись и вынесли тебя. Их много, а ты один, и легко им было доне­сти тебя, опаленного, на берег райский… а там и путь кончился.

А ты (указал старец на второго) не опалил крылья свои и летел выше всех. Но люди твои, которых не учил ты при жизни своей, они по одному стали падать в смолу горя­щую. И разгорелось пламя сильнее преж­него. Стал ты кидаться во все стороны, стал пытаться спасти погибающих, да где уж, поздно. Нет там спасения. И не под силу тебе одному спасти их. Хотел было ты уле­теть, но они, опаленные, не пустили тебя. И упал ты с ними в геену огненную»…

Так сказал прозорливец и ушел в келью свою.

— Понял ли, Григорий, притчу сию? Сам видишь, как лучше. А дела много предстоит тебе. Народ все ниже падает… Развратников разных развелось бесчисленное множество… Пьянство беспросыпное… Безверие, бесси­лие, самоубийства частые… живут, словно скоты какие, ни о чем духовном не думают. Деньгами дышат, и деньгами душат и уби­вают друг друга. Шпионов всяких — и не перечесть. Да, тяжелое время досталось нам. Никто не хочет вспомнить дорогие слова — «не хлебом одним будет жить человек»… Не затем мы живем, чтобы деньгу скопить, что­бы сытно поесть, чтобы больше поспать… Это звериная жизнь. Да, тяжелое время! И ты, Григорий, не на покой иди, на войну со злом иди. Не давай ему, злу-то, людей твоих губить. А теперь, Бог благословит, поезжай домой и помни, что не в том суть, как служ­бу править, какую ризу надевать, как по церкви ходить, а в том, как на свете с пользой для ближнего прожить. Вот в чем суть нашей жизни!». И уехал Григорий домой.

Священник из него, действительно, вышел хороший, только не долго пришлось ему послужить с прежним епископом. Умер старый владыка, и все пошло по-новому, по-модно­му. Архиерей, которому поручили епархию, разослал всем попам строгую бумагу, чтобы никто — ни мирянин, ни священники не смели ничего писать прямо ему, а чтобы пи­сали и посылали все через благочинного. Приказал также, чтобы люди выбирали себе попов не тех, кого им хочется, а тех, кого благочинный укажет и кого он, архиерей признает достойным. Много и другого ввел новый архиерей. И всем стало видно, что владыка хочет переделать все по-своему, как ему выгодней. А так как архиерей этот жил в самом большом городе и имел самую боль­шую епархию, то и другие епископы, глядя на него, стали делать то же, что и он. И за­гордился новый архиерей. Задумал взять в свои руки всю власть, а себя назвать самым высоким чином. А чтобы скорей добиться этого, он разными средствами стал выжи­вать тех, кто шел против него. Собирал со­боры, судил, разбирал, осуждал… И пошла через это новая жизнь… Модная, роскош­ная… Все заблестело золотом… Приедет епископ в приход и старается убранством своим внушить людям почтение к себе. А для того, чтобы угодить старикам, скажет проповедь о вреде брадобрития, о непочита­нии старших младшими, о власти епископа, о том, как должны бояться его, во всем слушаться… И не стало на свете прежнего церковного духа, свободного, многообразно­го, сильного. Шаг за шагом скрывался он, перерождался в новые формы, шел все дальше и дальше вперед по ложному пути, по торной дорожке вслед за другими казен­ными религиями. И некому стало защищать свободных людей, некому вырвать их из железных когтей грядущего духовного са­модержавия.

Где же вы, сильные?!

Л. Быстров

© “Родимый Край” № 123 ИЮЛЬ-АВГУСТ 1976