Негреющее, зимнее солнце прорвало пелену низких, серых облаков и ярко озарило развернувшийся вдоль побережья, город. На фоне хмурого неба, четко выступили контуры церквей, больших зданий и россыпи жилых домов…
Такой мне запомнилась, увиденная с палубы парохода, Евпатория в полдень 2 ноября 1920 года… Поясню: почему мне — в те далекие годы кадету 3-го класса Второго Донского Кад. Корпуса — врезался в память именно этот день. Ответ прост: этот день для меня, как и для сотен тысяч русских людей, был днем перелома моего жизненного пути. Начало ноября 1920 г. было ознаменовано во всех портах Крыма спешной погрузкой на корабли, уходивших в полную неизвестность, бойцов Белой Армии и десятков тысяч беженцев.
Не была исключением и Евпатория, на внешнем рейде которой собралась флотилия разномастных судов, присланных для эвакуации казачьих военных госпиталей и донских тыловых учреждений. «Флагманом» — главным кораблем — флотилии был старый военный транспорт — «Добыча», приютивший, вместе с ранеными и больными казаками, кадет Второго Дон. Кад. Корпуса.
Вскоре после того, как кадеты на рыбачьих баркасах были погружены на «Добычу», два военных катера прибуксировали на рейд две «плавучих батареи» — баржи вооруженные 8-мидюймовыми пушками Канэ. Назначение этих барж, называемых моряками «балиндерами» (по типу дизель-моторов на них) была охрана эвакуации Евпатории. По окончании погрузки на корабли, они должны были быть потоплены, т. к. для их дизель-моторов не было горючего, а вести их на буксире было нельзя, из-за слабости пароходных машин и чрезмерной перегруженности пароходов.
В трюмах «балиндеров», кроме снарядов, были баки питьевой воды и небольшой запас морских сухарей. И одного и другого на перегруженной людьми «Добыче» — не хватало. Поэтому, неудивительно, что когда «балиндеры» были пришвартованы к «Добыче», то их трюмы наполнились кадетами. Среди других, забрался туда и я. Мне не повезло: большая часть сухарей была уже разобрана. На мою долю пришлось только несколько разломанных сухарей, каковые я хозяйственно запихал за пазуху моего подпоясанного полушубка. Неладно было и с водой. Правда, она была, и я вдоволь напился. Но набрать «про запас» воды мне было не во что. Я стал рыскать по трюму, в поисках какой-либо посудины. В дальнем углу трюма, мне попались деревянные полки с металлическими, закрытыми крышками. Я потянул за одну. Сна легко снялась. Внутри цилиндра были «макароны» бездымного пороха. Порох мне был ни к чему, а вот крышка, емкостью в 2-3 бутылки, была ценной находкой. Я сразу же набрал в нее воду и стал по железным скобам выбираться из трюма. Карабкаться наверх было нелегко: мешал котелок с водой. Но вода была драгоценностью, и я, бережно ее сохраняя, переползал со скобы на скобу. Когда мне оставалось одолеть еще 3-4 скобы, я увидел, что люк был наглухо закрыт — «задраен». Отвалить головой толстые доски, держась одной рукой за скобу, было невозможно: доски были слишком тяжелы, а я — слишком слаб. Я испугался. А когда я вспомнил, что «балиндеры» должны быть уничтожены, то мой испуг перерос в ужас. Ни «взлететь на воздух» вместе с баржей, ни «пойти на дно» с нею — мне никак не хотелось. Я заорал, не хуже пароходного гудка! На мое счастье, закрывавший люки матрос не успел еще перебраться на «Добычу» и услыхал мой дикий рев. Доски были отвалены. Я выскочил из люка и «пулей» взлетел по шторм-трапу — веревочной лестнице — на борт «Добычи». Должен сказать, что несмотря на весь мой испуг, котелка с водой я из рук не выпустил…
Позднее я узнал, что когда погрузка была закончена и до потопления барж остались считанные минуты, корабельное начальство распорядилось задраить люки, чтобы никто не пострадал бы при взрыве барж. Посланный для этого матрос не заметил меня в дальнем углу трюма.
Десяток минут после моего возвращения на «Добычу», «балиндеры» были отбуксированы в открытое море и там подорваны выстрелами с катеров. Один из них сразу же пошел на дно, носом вниз, а другой загорелся и стал медленно уходить от берегов.
Взрывы «балиндеров» были сигналом к отплытию. На «Добыче» загрохотала якорная цепь, вползая в носовые крюзы. Показались перевитые водорослями лапы якоря. За кормой вырос бугор белой пены. Хриплый гудок. Вытянувшись в «кильватер» — в затылок — своему флагману, евпаторийская флотилия начала свой поход в Царьград…
Предвечерний туман заслонил сперва панораму Евпатории, а потом и очертания крымских берегов… Море было на редкость для поздней осени спокойным. Мне в моем полушубке было тепло и я, привалившись к пароходной трубе, после всех пережитых волнений, крепко уснул.
Второй день нашего плавания прошел в напрасных поисках съестного и в ожидании выдачи горячей пиши. Ожидание был напрасным: весь наш дневной паек был ограничен небольшой кружкой пресной воды…
К ночи заморосил мелкий — затяжной — дождь. Сидеть на мокрой палубе стало очень неприятно. Тем более, что мой полушубок грозил разлезться на клочья. Плохо выделанная овчина намокнув, растянулась в почти прозрачную пленку. Мне было нужно хоть немного, подсушить мой кожух, да и самому побыть в сухом. Все трюмы были полностью заняты раненными и больными. Мечтать о ночевке в них было — бессмысленно. Поэтому, я и мой дружок-одноклассник решили пробраться в кубрик — помещение для команды парохода. В нем раненных не было, но зато была сплошная масса, тесно прижатых один к одному, сидящих людей (места для лежания, конечно, не было!). Нам повезло: под лестницей было незанятое, сухое место. Мы туда юркнули. В кубрике было жарко и можно было надеяться, что мне удастся подсушить свою овчину и поспать. Надежды, как известно, обманчивы, а мои лопнули, как мыльный пузырь. Все дело испортил мой полушубок. В сухом виде, он вел себя прилично, как и подобает почтенной меховой одежде. Когда
же он намок, его неприглядная сущность выявилась в полной мере: от него потянуло таким удушающим козлиным духом, что даже мне самому становилось невтерпеж. По-видимому, аромат моего кожуха был нестерпим не только для меня, т. к. мои соседи с редким единодушием, потребовали моего изгнания из кубрика. Мой приятель был удачливее меня: у него полушубка не было и он был оставлен в покое.
Волоча по мокрой палубе рукава и полы моего тулупа, я прослонялся до полуночи, а потом решил попытать счастья в другом трюме. Только на этот раз я был осторожнее: прежде, чем спуститься в трюм, я снял и свернул в тугой комок мою злосчастную овчину. Отыскав в трюме свободное местечко, я бросил на него мой сверток и уселся на нем. Конечно, моя предосторожность не уничтожила «духовитость» моего полушубка, но она затруднила установление виновника запаха. Только к рассвету, моя «военная хитрость» была обнаружена и я, под аккомпанемент сочной ругани, покинул насиженное место.
В поисках сухого места, я забрел на бак — переднюю — носовую часть корабля, куда сносили умерших за ночь. Между двумя, принесенными для погребения в море, мертвецами, я увидал моего дружка, оставшегося на ночь в кубрике. В неверном свете раннего утра, отчетливо выделялась на его желтом, восковом лице полоска засохшей крови, тянущаяся от носа к подбородку. Мы были очень дружны и эта неожиданная смерть меня ошеломила. Я снял папаху и перекрестился за упокой его души… Тут, при моей радости, «покойник» зашевелился. Я растолкал его и оказалось, что ему от спертого воздуха в кубрике стало плохо и пошла кровь из носа. Он выбрался на палубу и устроился ночевать на баке. Под утро, рядом с ним положили двух умерших…
Наступивший день отличался от предыдущего увеличением нашего пайка: нас, кроме питьевой воды, побаловали несколькими ложками вареного овса с легкой примесью мясных консервов. Полуочищенный овес был колючим и безвкусным, а волокна разваренного мяса — почти неощутимыми. Но, все-таки, это была еда! Мой «восставший от смертного одра» дружок и я — очистили наш общий котелок, вынесенный мною из «балиндера», до последней крупинки овса.
После еды, жажда стала еще нестерпимее. Некоторые из наиболее нетерпеливых кадет поддались соблазну напиться морской воды. К счастью, таких нетерпеливых было немного, а последствия их поступка были настолько внушительны, что желающих последовать их примеру — не нашлось.
Облазив всю «Добычу», я нашел, что самым лучшим местом для спанья будет прикрытая сверху брезентом, спасательная шлюпка. Мой приятель был такого же мнения. Как только стемнело, мы с ним шмыгнули под брезент и привольно вытянулись во всю длину. Правда, нам вскоре пришлось потесниться, т. к. нашлись и другие, по достоинству оценившие возможность спанья в шлюпке. Но, как говорится, «В тесноте, да не в обиде!» Из шлюпки меня никто не выгнал…
К полудню, на горизонте показалась неясная, серая полоса. Берег. Турция… Под вечер, наша старушка «Добыча», а за ней и вся евпаторийская флотилия, медленно вползли в Босфор. И немного позднее включились в «плавучий город» выходцев из Крыма. Тяжело загремела якорная цепь, убегая из носовых клюзов в темную глубину «Золотого Рога». По мачте «Добычи» медленно поползли наверх комочки материи. Добрались до клотика — верхушки мачты — и развернулись гирляндой пестрых сигнальных флагов международного кода… Морской поход Евпатория — Константинополь был закончен. Его лучше всего определяли слова поднятых сигналов, «прочитанные» вслух кадетом-моряком:
«Больные на борту. Терпим голод и жажду»
М.Н. Залесский
Источник: РОДИМЫЙ КРАЙ № 105 — МАРТ-АПРЕЛЬ 1973 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: