(Продолжение № 103)
11 июня 1917 г. Збораж. Снова на неопределенное время остались в Збораже. Вчера, когда полки уже строились к походу, пришла телеграмма из штаба армии с приказанием оставаться на своих местах. Среди казаков недоумение. Нехотя расседлывали они своих лошадей, возвратившись на старые квартиры. Эта задержка наводит меня на грустные размышления: видно, что- то неладно с наступлением!
А сегодня, кроме того, «обрадовали» меня мои стрелки. Принимая дивизию, я был ими очень доволен: их порядком, выправкой, знанием своего дела.
Вчера они ушли рано утром. Я с грустью смотрел на их выступление: куда девалась стройность движения, подтянутость и порядок на походе? Идут толпой, в беспорядке, с громкими разговорами. Начальники не решаются проявлять требовательность в этом отношении, зная по опыту, что позже, в бою, можно получить и пулю в затылок. Правда, вначале, проходя мимо меня, они подтягивались. На новом месте, устроившись, они собрали митинг, на котором их делегат недавно командированный в Петроград на крестьянский съезд, начал делать им доклад о своей поездке. Сначала все шло благополучно. Однако, по мере того, как докладчик стал развивать мысль о необходимости наступления, начались возражения. Постепенно страсти разгорелись, а когда в пылу горячего спора, он задел украинское движение (в стрелковом дивизионе — до 90% украинцев), то толпа пришла в бешенство, схватила оратора и потащила его топить в речку. Его едва успела спасти более благоразумная часть стрелков. Впрочем, речка была — воробью по колено, но, конечно нашли бы другой способ убить несчастного делегата.
После этого, стрелки, несмотря на мое приказание оставаться на месте, постановили возвратиться в Збораж, решив, что их хотят без дивизии, отправить на «убой»…
Получив о всем этом спешное донесение командира дивизиона полк. Мациевского, я сначала хотел сейчас же ехать туда, но, вспомнив, что в настоящее грустное время в таких случаях начальник, да еще генерал, значит гораздо меньше, чем любой писарь, приказал немедленно выехать в дивизион членам дивизионного комитета для приведения стрелков в порядок. Если это им не удастся, то поеду сам, может быть, с частью дивизии: возможно, что тогда придется принять самые решительные меры. Завтра утром узнаю, чем кончилась вся эта история. Однако, судя по ней, нужно думать, что для боя стрелки едва ли годны…
Предательская пропаганда Ленина одну за другой губят части нашей армии. Немцы знали, что делали, посылая в запломбированном вагоне в Россию Ленина и Троцкого. Когда-то в Восточной Пруссии во время похода 2-й гвар. кав. дивизии, я допрашивал пленного немецкого унтер-офицера. В конце допроса, он воодушевленно сказал мне: «О, вы, русские, не знаете нашего Императора! У него есть двенадцать секретов, как победить врагов. Вы испытали только часть их: подводные лодки, аэропланы, удушливые газы, колоссальные мортиры, стрелявшие в Бельгии при осаде крепостей («толстая Берта»)… Скоро вы испытаете и другие секреты!»
Вероятно, одним из этих новых секретов и была разлагающая дух армии, проповедь Ленина.
Несмотря на внешний порядок, который все же удалось наладить за два месяца отдыха, — и в казачьих полках моей дивизии — тоже не совсем спокойно:
- 1. В 1-ом Аргунском полку, после удаления пор. Захарьина, едва не было бунта. Но потом казаки успокоились и постановили просить о возвращении его в полк. Но я сделаю все, чтобы не допустить этого.
- 2. В 1-ом Читинском полку, который я считал лучшим в смысле порядка до сих пор, начал мутить казаков хор. Эпов (произведенный из урядников). Офицеры постановили — удалить его из полка. Однако, прежде чем его выставить, мне придется вести о нем переписку с армейским комитетом. Но все же я его отчислю. Командир полка Комаровский, отличный боевой офицер пять раз раненый, уже просил о своем переводе в другую часть.
- 3. Что-то неладное творится и во 2-ом Верхне-Удинском полку. Пока я не имел еще официального доклада, но слышал, что командир его полк. Лапшаков собирается проситься в отставку, на что имеет право, как раненый. Видно, что служить ему при новых порядках — нелегко.
- 4. В 1-ом Верхне-Удинском полку как будто спокойнее. Но все же были недоразумения с офицерами на почве неприязни к офицерам неказакам.
Во всех полках чувствуется какое-то брожение… Надежда на выступление на фронт как будто временно всех примирила, но теперь, я думаю, опять пойдут нелады…
13 июня, Збораж. — Только что получена телеграмма о немедленном переходе дивизии ночью на новое место. Почему такая спешка? Послал Командующему армией просьбу о разрешении перейти завтра, согласно сделанным уже распоряжениям. Разрешено.
Только, что вернулся кап. Левчук, старший адъютант штаба дивизии, которого я посылал осмотреть деревни, назначенные нам; он привез грустные известия о настроении стрелков: окопы быть может и займут, а наступать не желают. Вот и воюй с такой с—ю! Завтра лично поговорю с ними и, если они мне заявят, что не хотят исполнять то, что им прикажут, то буду просить ген. Эрдели убрать их от меня к чорту. Вся дивизия возмущена их поведением, а дивизионный комитет вынес постановление, в котором просит меня снять со стрелков погоны с шифром дивизии, который они позорят.
Что только творится на Руси! Близка общая анархия… Правительство бессильно — его никто не желает слушать. Проклятые большевики делают, что хотят; анархисты захватывают дома и редакции газет, их упрашивают не делать этого и чуть не извиняются перед ними, когда они уходят. Республики Кронштадская, Царицынская и т. д. Какой позор! До чего же дойдем, наконец?…
15 июня, деревня Драгунавка — По узкой зеленой долине, среди необозримых роскошных полей ржи и пшеницы, вдоль маленькой прихотливо извивающейся речки — на несколько верст тянется деревня Драгунавка, назначенная нам для постоя. Население — поляки, немного малороссов. Хатки чистенькие, ярко белые, розовые, голубые. Моя темно-розовая. Тихая скромная хозяйка, муж которой служил в 14-ом австрийском пехотном полку, пропал без вести; брат ее — симпатичный юноша, крошечная дочка Юля, уже подружившаяся с моим песиком Бобкой.
Вчера перешли сюда. До Тарнополя я шел вместе с дивизией, а затем оттуда уже поздно вечером на автомобиле приехал в Драгунавку. По пути, в 6 часов вечера, собрал стрелковый дивизион с пулеметной командой и обратился к ним с речью, поставив вопрос ребром: могу ли я рассчитывать на них, как на боевую силу, которая беспрекословно будет мне подчиняться и выполнять мои приказания?
После речей трех ораторов, говоривших мне, что сведения о беспорядках у них не точны, что стрелки обижены постановлением див. комитета о снятии с них шифра дивизии, так как они все готовы идти с дивизией бой, — весь дивизион снова подтвердил, что он готов сражаться с немцами, и я могу на него положиться. Успокоенный этим, как будто единодушным заявлением, я предложил див. комитету изменить свое постановление и обещал стрелкам поставить крест на всей этой истории.
Однако, спустя два часа, начальник штаба дивизии полк. Эверт доложил мне, что стрелки успокоились, но что их пулеметчики — 115-ая команда Кольта решила все-таки в наступлении участия не принимать. Начальник штаба предложил им еще раз пересмотреть этот вопрос и свое решение доложить мне. Вечером ко мне явились два их делегата и просили разрешение послать своих депутатов в ближайшие пехотные части, чтобы узнать их настроение, в зависимости от которого они и выскажут свое решение. Я им это разрешил и на окончательный ответ дал три дня сроку.
Вот маленькая картинка тех отношений и условий, в которых теперь, почти накануне боя, приходится командовать так называемыми «революционными» войсками… Почти целый час бился я с ними, убеждая их в необходимости наступления. Все кончилось как будто хорошо, и вот теперь опять те же песни! Разве мыслимо было, что-либо подобное, это унизительное уговаривание — год тому назад? Но во имя великой идеи спасения армии и родины, когда победа нам нужна как воздух — пойдешь и не на такие унижения!… Но будет ли от этого какая либо польза? Сомневаюсь…
17 июня, деревня Петрикув — Вчера я получил приказание со всей дивизией спешно поступить в распоряжение начальника 4-ой пехотной дивизии ген. Май-Маевского. Быстро собрав полки, я приказал им идти переменным аллюром к назначенному пункту, а сам на автомобиле выехал вперед, чтобы явиться к новому начальнику и получить его распоряжения. Через час мы доехали до артиллерийских позиций, находившихся приблизительно в версте от окопов пехоты. Дальше на автомобиле ехать было нельзя, так как все пространство до окопов было под сильным артиллерийским обстрелом. Мне сказали, что ген. Май-Маевский находится где-то впереди в окопах, куда я и пошел. Нельзя сказать, что это путешествие было бы приятным, не раз приходилось прятаться в воронки от снарядов или ползком пробираться по меже, когда усиливалась стрельба противника. Долетали сюда и ружейные пули. На Бобку их свист производил впечатление пения птиц: он поднимал уши и переднюю лапку, прислушивался и стремительно бросался в ту сторону куда полетела пуля.
Я долго путался среди окопов и ходов сообщения. Все это было превращено огнем наших батарей в какую-то невообразимую кашу: ямы, насыпи, разбитые доски, изорванная проволока, полузасыпанные землей окровавленные трупы австрийцев — все это производило ужасное впечатление. Австрийская укрепленная линия была только накануне взята нашей пехотой, при могущественной помощи артиллерии, которая смела здесь все живое.
В передовых окопах, кое-как приспособленных к обороне, я увидел победителей — наших пехотных солдат: некоторые мирно спали рядом с убитыми австрийцами, которых еще не успели убрать, другие что-то варили в котелках. Двое из них спокойно сидели около огня на трупах, один тут же спал положив голову на грудь убитого. Пули довольно часто свистели над нашими головами. Снаряды противника рвались где-то далеко за нами; видимо нащупывали наши батареи.
Наконец, я нашел и начальника дивизии. Он сидел в каком-то полуразрушенном каземате и спокойно диктовал приказание. Встретил меня любезно, попросил немного подождать, пока кончит приказание. Я сел на какие-то нары и с любопытством рассматривал своего временного начальника. В нем не было ничего воинственного: круглая, лысая голова, в очках, толстый и нескладный, генерал Май-Маевский похож был на упитанного католического монаха, любящего выпить рюмочку, если бы на нем вместо сутаны не был мешковатый, плохо сшитый китель, на котором сверкал Георгиевский крест. Но, несмотря на такую наружность далеко не Марса, я с уважением смотрел на толстого генерала. Я раньше слышал о нем, как о талантливом военачальнике и человеке удивительной личной храбрости и спокойствия. И, действительно, сидеть в передовой линии, в ожидании каждую минуту контр-атаки противника, под хорошим ружейным и артиллерийским огнем и в то же время с невозмутимым спокойствием отдавать приказание — все это говорило, что молва о его храбрости — не выдумка. Но в нем было нечто выше личной храбрости: он сумел сохранить в порядке свою дивизию и добиться с ней блестящего успеха. По нынешним временам, когда все готово развалиться и солдаты отказываются идти в атаку -— это незаурядное явление.
Кончив диктовать приказание, он сказал мне, что в настоящее время надобность в моей дивизии уже миновала, и я могу с ней возвратиться назад. Он поговорил еще немного со мной, и я уже в полутьме, добравшись тем же путем до автомобиля, быстро двинулся навстречу дивизии и остановил ее на ночлег.
18 июня, дер. Петрикув, близь Тарнополя.
— Только что получено радостное известие, что сегодняшнее наше наступление увенчалось полным успехом: пехота на фронте 6-го корпуса взяла две линии укреплений и дер. Конюхи. Слава Богу! Быть может этот успех подымет на подвиг всю нашу Армию… Мне приказано немедленно с дивизией перейти вперед ближе к позициям пехоты. Искренно радуюсь этому — может быть и мне придется принять участие в великом подвиге спасения России!
Был вчера в дер. Езерна у Командующего армией ген. Эрдели. Принял меня ласково. Вспоминали недавнее прошлое, лейб-драгун, Петергоф… К сожалению, поговорить как следует не удалось, так как приехали французы: ген. Жанен, еще какой-то полковник в сопровождении ротмистра графа Замойского.
Штаб армии расположен в старом помещичьем доме и подвергается почти ежедневному обстрелу с немецких аэропланов. Это бы еще ничего, но при протяжении фронта армии больше чем на сто верст, штаб находится слишком далеко (почти на 80 верст) от левого фланга. При наступлении или отходе будут большие затруднения для связи. Проще было бы остаться в Кременце, откуда давно уже налажена связь во все стороны.
19 июня. — По пути из д. Петрикув к позиции, встретил толпу в несколько тысяч пленных австрийцев, только что взятых нами. У многих был веселый вид, как людей окончивших тяжелую работу, которая уже не повторится. Среди них сновали местные женщины, отыскивая родных. Многие пленные из этих мест.
21 июня, дер. Будылув. — Мою дивизию вер время гоняют из одной деревни в другую и постепенно растаскивают. Сегодня потребовали 1-ый Аргунский полк в Тарнополь, затем еще две сотни для ловли дезертиров.
В общем, со всеми другими нарядами, из 22-ух сотен у меня сейчас осталось только восемь. Есть еще стрелковый дивизион и три батареи, но что могу я с ними сделать почти без конных сотен? Мои надежды на бой, прорыв — меркнут… Даже хуже! Вчера крайне спешно меня вызвал ген. Эрдели. По отвратительной размокшей дороге (15 верст) я с трудом добрался на автомобиле до командарма и там узнал «приятную» новость: вместо немцев и австрийцев мне предстоит воевать с русскими изменниками. Весь Л. Гв. Гренадерский полк и батальон Л. Гв. Павловского полка отказались принять участие в наступлении и твердо решили оставаться в тылу. Всем руководит там шт. кап. Дзевалтовский, офицер Л. Гв. Гренадерского полка. Про него говорят, что это был отличный боевой офицер, но уже замеченный в политической неблагонадежности студентом в 1905 г. Очень строгий и требовательный к солдатам он совершенно изменился после поездки в Петроград, где виделся с Лениным. Теперь он сбил с толку темную солдатскую массу и ведет ее на преступление. Мне говорили, что, будучи начальником пулеметной команды, он даже начал издавать газету «Окопная правда», которую командир полка почему-то не запретил.
И вот теперь мне предстоит удовольствие усмирять бунтовщиков. Каждую минуту жду телеграмму с приказанием выступать. Вероятно это будет этой ночью. Мне обещали дать еще бригаду конницы и три броневых автомобиля. — Был бы бесконечно счастлив, если бы меня миновали чаша сия…
Вчера же неожиданно снова встретил Керенского. Во главе оставшихся в моем распоряжении частей дивизии я переходил в с. П., где был расположен штаб 6-го арм. корпуса ген. Нотбека. Пока квартирьеры распределяли квартиры, я со штабом и трубачами спешился на улице и ждал, когда мне найдут помещение. В это время Керенский проходил из штаба корпуса с большой свитой в госпиталь. Увидав меня, он остановился, поздоровался со мной и всеми трубачами за руку, молча выслушал мой доклад о дивизии и быстро пошел дальше. Вид у него был очень утомленный. Я пошел вслед за ним. В госпитале он раздавал георгиевские кресты раненым; последние, истомленные жарой, безучастно смотрели на него; редко кто догадался даже поблагодарить. Все вышло как то «демократично»: невзрачная фигура военного министра, его измятый скромный френч, усталый вид, без малейшего намека на величие, красоту и воинственность, — все это скоро охладило присутствовавшую здесь же толпу любопытных солдат, которые молча разошлись с скучающим видом. Даже две молоденькие сестры милосердия с горящими щеками от волнения, нервно поправлявшие простыни на худых желтых телах раненых и не сводившие любопытных глаз с Керенского — и те, были видимо, разочарованы… Ждали они наверно, полубога, красавца, жаждали вдохновенной страстной речи, а пришел какой-то маленький «буржуй» с бритой физиономией актера, быстро, не говоря ни слова, раздал кресты, кому прищепил на грудь, а кому просто положил на подушку, и молча исчез в пыли куда-то на автомобиле…
Бедные сестрички!. Ни шляпы с пером, ни шпаги, ни гордой улыбки на прекрасных устах, ни энергичной воинственной речи… Все так просто и… скучно…
22 июня. Полночь. — Ветер, прохладно, ярко горят звезды. Полная луна уже скрылась. Сегодня было лунное затмение, но я нигде не видел в газетах что это должно было случиться сегодня. Видимо, там больше заняты затмением умов… С севера ясно доносится канонада немецких тяжелых орудий и, как зарницы, вспыхивают молнии выстрелов.
Тяжело на душе у меня: завтра в полдень мне, вероятно, придется вести кровавый бой со своими же братьями русскими… Я солдат и исполню свой долг до конца: всеми средствами, до беспощадного орудийного огня, я заставлю непокорных повиноваться закону. В этом спасение Родины!
Но да минует меня чаша сия! Господи, пошли им разум, избавь от братской крови…
23 июня. — Слава Богу! Моей дивизии, вернее ее остаткам, приказано перейти на фронт. Усмирять изменников будут другие части.
25 июня — развалены казарм у д. Кудлинце. — Уже третий день я командую сводным отрядом на позиции у недавно взятой у австрийцев высоты «Могила». В состав моего отряда входят: 10-ый пех. Ингерманландский полк, 4-я Финляндская стрелк. артилл. бригада, под командой брата моей жены ген. Перрет и части моей дивизии (стрелковый дивизион и восемь сотен).
Мой штаб находится в сыром подвале в разрушенных австрийских казармах у д.. Кудлине. Лучшего помещения нет: это все, что сохранилось после боев 1915 года. Недавно австрийский снаряд упал около окна нашего подвала, выбил его и наполнил нашу «спальню» запахом пороха и дыма. К счастью никто не пострадал.
Наблюдательный пункт ген. Перрет находится на самой высоте «Могила». Третьего дня, после бессонной ночи, я пошел на него с ген. Перрет, который с своей бригадой за несколько дней перед этим помогал нашей пехоте взять эту высоту. Пришлось идти около трех верст под редким арт. обстрелом. Около самой высоты мы попали в целый лабиринт разбитых нашими снарядами окопов, проволочных заграждений и воронок от разрывов снарядов. Кое-где лежали еще убитые австрийцы. Пробираясь далее по ходам сообщения, очень чисто выделанных, во многих местах наполненных брошенным оружием, обмундированием и всевозможным хламом, я наткнулся в одном месте на взвод ингерманландцев. Поздоровался с ними, назвав имя полка. Ответили солдаты вяло, а один из них довольно громко сказал: «не ингерманландцы, и полк 18-го июня, так приказал нам называться Керенский». Я вспомнил, что, действительно, он так переименовал все полки, принимавшие участие в недавнем общем наступлении. От этого происходила невероятная путаница, но это было, вероятно, тоже одно из новых «завоеваний революции»…
С наблюдательного пункта открывался великолепный вид во все стороны, но показываться из него не рекомендовалось. Видимо противник очень внимательно за ним следил и едва наша маленькая группа появилась на нем, как со стороны австрийцев немедленно прилетало к нам несколько гранат, к счастью, без вреда для нас. В траншее за наблюдательным пунктом была устроена еще австрийцами так называемая «лисья нора»: узкая дыра с ступенями вела в подземное, довольно обширное помещение, куда укрывались солдаты во время усиленного арт. обстрела. Я видел потом в другом месте офицерские квартиры в таких норах. Они обставлены были не плохо — обои, столы и стулья из белой березы. В одной из таких квартир был устроен «лисий ход» еще глубже. Наш снаряд завалил вход в него в то время, когда там обедали 14 австрийских офицеров. Все они там задохнулись. Мои казачки, сообразив, что обед у «австрияков» не обходится без выпивки, решили произвести разведку в этом направлении. Разрыли вход и один смельчак спустился вниз, однако очень скоро оттуда выскочил, едва не задохнувшись от ужасного трупного запаха, но вместе с тем заявил, что, кажется, бутылки, действительно на столе были. Тогда нашелся другой любитель, который спустился вниз, в эту страшную братскую могилу, надев противогазовую маску. На всякий случай его спустили на веревке. Однако, скоро и его пришлось вытащить почти без чувств; противогаз не помог. Делать было нечего: пришлось отказаться от возможной выпивки, снова завалили вход и уже — навсегда…
На наблюдательный пункт я пришел около 4-х часов утра. Внимательно осмотрев позиции, свою и противника, в подзорную трубу, я приказал начать артиллерийскую подготовку и свыше 50-ти орудий начали энергичное обстреливание австрийских окопов и батарей. Я с интересом наблюдал за удивительным порядком и точностью управления огнем невидимых батарей по телефону, на котором «висел» офицер артиллерист, передавая короткие отрывистые приказания ген. Перрет, не отрывавшего глаз от подзорный трубы. Как виртуоз-музыкант он уверенно нажимал какие-то клавиши колоссального инструмента, и каждый отвечал ему громом выстрела и свистящим снарядом.
Это была захватывающая, мощная музыка! Сколько в ней дикой могучей мелодии!… Все реже и реже отвечали батареи противника, некоторые совсем замолчали, видимо, перебираясь на более отдаленные позиции. Ружейный огонь австрийцев совсем стих. Видно было в биноколь, как их резервы тоже отходили назад… Пора в атаку!
Усилив арт. огонь до полного напряжения, я приказал своим частям перейти в наступление. Около 9-и часов ингерманландцы, мои стрелки и две сотни спешенных читинцев смело двинулись в атаку и заняли уже две линии неприятельских окопов, но затем, попав под очень сильный арт. огонь, вынуждены было отойти в исходное положение, понеся значительные потери… А жалко! Все так хорошо для нас началось, и я радовался, что мне выпало счастье видеть «мои» войска победоносно наступающими. Но вышло иначе: против нас снова оказались германцы, а не австрийцы, а с ними сражаться потруднее.
Вчера и сегодня боя не было, только арт. перестрелка.
Ген. A. П. Богаевский
(Продолжение следует).
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: