Мой отец Андрей Миронович, в противоположность моему деданьке Мирону Ивановичу, по состоянию своего здоровья, никогда не был, ни на войне, ни на военной службе. Однако это нисколько не мешало ему быть казаком смелым и, как все яицкие казаки, гордым своим «исконно» казачьим происхождением. Гордость их доходила иногда до такого самовосхваления, что я неоднократно слышал в разговорах их между собой, что «мы, де казаки, все дворянского происхождения». Но дворян среди яицких казаков никогда не было. Иногородние же между собой казаков презрительно назвали «казарой». Находясь в «счастливом неведении», они — казаки не знали, какое им место отводили учебники истории на социальной лестнице русского общества, а потому уверенность их оставалась непоколебимой. А старики — казаки за свое многолетние служение, за труды понесенные, раны полученные «за веру, царя и отечество» и за «благочестие» в мирной жизни, считали себя достойными особого преимущества и чуть, почти что близко от «ангельского чина»…!!!
Благочестием, по их мнению, считалось в первую очередь — это креститься двух-перстным крестом и соблюдать все то, что с этим связано по непризнанию «еретических» реформ патриарха Никона и царя Петра 1-го, не брить бороду, потому что нет ни одного святого с бритой бородой; акуратно ходить в церковь, моленную по субботам ко «Всеношной» и по воскресениям и двунадесятым праздникам к обедне. Великим постом одну неделю «гаветь», исповедоваться и причишаться. Не известно мне, почему многие казаки, особенно «австрийского толку», считали, что по «истовой вере» в церковь или моленную требовалось ходить не одевая шаровар, в одних кальсонах, сшитых по особому покрою, прикрытых халатом-азямом, по длине доходящем до высоты сапог. Халат был обычно черного цвета и употреблялся только для хождения в церковь или моленную. Посты и положенные пятницы и среды строго соблюдались. Великим Постом лишь в воскресение Крестопоклонной (4-ой недели) на Благовещение и Вербное воскресение позволялось есть рыбу. Весь Великий Пост, по средам и пятницам даже постного масла в пищу не употребляли. Все это соблюдалось, за редким исключением, во всех казачьих семьях.
А потому Деданька мой при случае (я был его верным слушателем и доверенным) возмущенно говорил и с жестами: «Вот ты подумай, брат мой, и скажи пожалуйста: я все посты блюду, среды, пятницы, в церковь хожу акуратно, Великим Постом «гавею», причащаюсь, а многие из них (иногородних) не только пятниц-сред не блюдут, но даже Великим Постом мясо жрут, как татары! И я с ними на одной линии стоять должен? Татары, к примеру сказать, они народ правильный. Он может быть и рад бы поговеть и причиститься, но он не может этого сделать, потому он по своему закону жить должен. У него своя «ураза»… Целый день ни ест, ни пьет. Терпит! За веру все терпеть надо!…»
Последнее его замечание о терпении наводит Деданьку на воспоминания, как он на р. Утву или на Куспу и дальше в походы ходил, как голод и жажду терпел, как камушки сосали, чтобы вызвать слюну… «Камушка — нет, так повод от уздечки и тот помогал…» А кобыла наша (мы куда-то ехали), хитрая бестия, заметив что Деданька пустился в воспоминания, стала быстро уменьшать свой аллюр, как и при нашей первой поездке на бахчи («Род. Край» № 99)
Не смотря на такое мнимое «благочестие», казаки простодушно верили, что во время Святок, «нечистая сила», сатана в виде свиньи или какого-либо другого животного и даже в образе человека, может появляться на улицах и причинять всякий вред верующим людям. А для того, чтобы эта нечистая сила не заходила бы в дома, на всех дверях и окнах на Рождество надо, хотя бы мелом, написать кресты. В доказательство этого, вот что рассказывал Андрей Миронович:
«Одной ночью во время Святок перед домом остановились сани, запряженные парой коней. В санях было трое в образе людей. Остановились, хохочат, свистят, кричат: «Здесь, здесь!…» Один из них заходит в палисадник, открывает ставни и без всякого «Господи Исусе» (старообрядцы говорили и писали «Исус», православные же после реформ «Иисус») стучит в окно и спрашивает: «Здесь живет Андрей Мироныч?» — «А тебе что надо?» — Кричу в ответ, а сам читаю «Да воскреснет Бог и расточаться враги его…». И он быстро отошел от окна не закрыв ставень, подошел к саням и опять все трое начали шуметь, кричать, а потом сели в сани и ускакали по направлению к кузнице. Целую ночь ставень оставался открытым и остаток ночи мы спать не могли. Утром посоветовался с родителем (то есть с Деданькой), который и говорит: «Брось думать об этом Андрей, то может быть пьяные какие, или молодежь дурачилась…» Но в палисаднике нашли следы не похожие на человеческие, как будто с когтями.
Следующей ночью, в тот же самый час — та же самая история, но саней было уже двое. После крика и хохота ускакали в том же направлении. «А главная подозрительность — как говорил Андрей Миронович — тут состоит в том, что он (ночной посетитель) стучится в окно без всякой молитвы…»
По станицам была принята особая форма обращения в случаях: если в неурочный час кому-нибудь по неотложному делу приходилось безпокоить соседей, или проезжему в зимнюю непогоду попроситься на ночлег, или нищему попросить о милостыне, то при стуке в окно посетитель до изложения своей просьбы говорил: «Господи Исусе Христе Сыне Божий помилуй нас..» — Хозяин отвечал: «Аминь!» Тогда посетитель говорил: «Спаси Христос за аминь», и излагал свою просьбу.
«А они (ночные посетители) молитвы не творят. Ясно, что нечистая сила!»
Надо сказать, что родители наши, при переселении из станицы Мустаевской в г. Илек, купили дом с полным каз. двором (40 сажень на улицу и 100 сажень в глубину), где жил до этого мужик тулупник Жуков, про которого была плохая слава, что он колдун. На другое утро пришел на совет дядя Гриня (по материнской линии). Он был не женат и слыл за драчуна и отчайного парня. «Ты — говорит — не ломай голову! А я на сегоднюшную ночь подговорю два-три своих друга с дубинками, ты выходи тоже, и мы им покажем, где живет Андрей Мироныч!»
«Что ты говоришь Григорий? Нет и нет… Еще большей беды накличем! С нечистой силой только молитвой и Божьим словом можно бороться. Сегодня же за Всеношной попрошу отца Ивана отслужить в доме молебен».
Отец Иван Плетнев настоятель единоверческой церкви Св. Пророка Ильи, нашего прихода, рассказом Андрей Мироныча не был удивлен: «А как же ты думал? Вселяться в чужой дом, в мужичий, да еще после Жука без молебна, без окропления освященной водой? Не только не безопасно, но даже и грешно… А поэтому завтра же после обедни присылай подводу и я с причтом приеду. Отслужим молебен с акафистом и водосвятием, окропим все святой водой и ты будешь спокоен за себя и за своих детей. Приготовь всякое благолепие и мы закатим тебе такой молебен, что и главный их Веливул близко к дому не подойдет!…»
«Спаси Христос за совет, отец Иван, а на счет благолепия — будьте спокойны».
В субботу перед молебнем ночные посетители, как бы чувствуя защиту, только проскакали с криком мимо дома. А в доме в субботу все мылось, чистилось и подкрашивались отчетливее кресты на дверях и окнах.
Несколько слов про священника отца Ивана и его причте. Сам отец Иван Плетнев был казаком, как и его причт и весь приход. Казаки его любили, потому что он «свой», не гордый и службу проводит «истово». А маленький его недостаток, что он «при случае» выпивал, ему не только не ставили в вину, а наоборот, как бы в заслугу, что он «не гнушается», не гордый. Дьякон его, тоже казак, отец Евграф Толстухин был также любим приходом, не смотря на то, что по доносу благочинного священника православной церкви, якобы за непристойное поведение, как духовной особы, на покаяние и исправление дважды посылался в Казань, в архирейское подворье. По церковному уставу для духовных особ верховая езда считается актом непристойным. Активное участие в охоте — недопустимо. По своей казачьей удали дьякон Евграф этим пренебрегал. Да еще донесли на него, что он будто бы на одной свадьбе казачка в присядку плясал… При этом же наговаривали, что пьет он излишне. По отбытию наказания, по просьбе прихода, его все же оставили по прежнему на его посту.
В назначенное воскресенье после обедни привезли в дом весь церковный причт. По этому случаю в доме собралось много родственников. Молебен и водосвятие были торжественно отслужены. Дом и двор, все постройки окроплялись освященной водой под пение положенных молитв. Дьякон Евграф, имея приятный голос и талант, еще раз подтвердил свои способности вести службу «истово».
Как положено в этих случаях, после молебна отец Иван с причтом были приглашены откушать «хлеб-соль». Для этого случая считалось необходимым у казаков верхних станиц разные пироги с рыбой (щука или сом), с мясом рубленным или кусочками, мог быть курник, ватрушки разные и блины. Водка — обязательна, а потому могли быть и соленные огурчики. В нижних станицах и г. Уральске, даже у казаков «средней зажиточности» пироги могли быть с осетриной и во всяком случае не меньше, как с судаком. Могли иметься в запасе и икра и балыки.
Блины во все сезоны были в большом почете. Этикет требовал, чтобы хозяева и приглашенные старшие гости сидели бы за столом. Водку разливал кто-нибудь, из молодых членов семьи и родственников. В таких случаях дядя Гриня всегда этим занимался. После второй, третьей рюмки Андрей Миронович рассказал отцу Ивану о проэкте дяди Грини по борьбе с нечистой силой. На что отец Иван вдохновенно произнес: «О безумие младости…» и хитро ухмылился в бороду.
Меня с братом Никитой за стол не сажали, мы стояли в сторонке, прикрываясь занавеской, наблюдая за всем. Когда услыхали о смелом предложении дяди Грини, то пришли в неистовый восторг, так что нашей старшей сестрице пришлось принимать меры для нашего успокоения. После этого случая дядя Гриня стал для нас идеалом мужества и храбрости. Даже чорта и того не боится!…
Все это надолго у меня осталось в памяти, также и то, что, совершенно случайно, через много-много лет, все это разъяснилось самым прозаическим образом.
В г. Илеке жил шорник Е.П. Козлов, иногородний. Был он, как и все иногородние купцы и ремесленники, человеком богатым. Имел свой дом, пять-шесть мастеров и подмастерьев, свой «завод» по выделке сыромятной кожи и своими хомутами, шлеями, седельками, уздечками снабжал Илецкую и соседние станицы. Семья у него была большая, много девочек и сын Димитрий, балагур, весельчак, ко времени рассказа ему было лет 17-18. Отец его, из-за хозяйственных отношений, состоял в дружбе с Андреем Мироновичем, одному нужен был хомут или шлея, другому топливо, сено, транспорт какой-ли, все это регулировалось взаимно и дружелюбно. Как-то был даже такой случай, что Андрей Мироныч, не смотря на наши с Никитой слезы, продал Димитрию Козлову, только что купленного жеребенка «аргомацкой породы», от которого мы с братом днями не отходили, любуясь его красотой, строя различные проекты для нашей будущей славы. Димитрий дал двойную цену и сделка состоялась. После этого случая мы с братом стали его называть Митькой. Но для меня он, Димитрий, стал еще более ненавистен, так как на масленицу этого же года он пришел к нам и просил Андрея Мироновича запречь верблюда в сани с «чеченькой» (чеченька — корзина из талов во всю длину и ширину саней) и послать кого-нибудь из нас в четверг на маслянной неделе, после обеда повозить, «покатать» его сестренок по «катальной улице». Никита, услышав это предложение и что он должен был бы его выполнить — на отрез отказался. А когда на этом все стали настаивать, заревел благим матом, затопал ногами, крича «Убейте меня на месте, а я не поеду!» и, схвативши шапку, убежал из дома. Я пытался последовать за ним, но меня задержали, начали уговаривать, соблазнять рублем, что «Митюха» мне даст, и пакетом конфет с орехами. И я согласился, но как потом в этом раскаивался! Сколько стыда, унижения я перетерпел за эти пол дня — трудно себе вообразить! Все мои друзья-товарищи лихо скакали на конях верхами мимо меня, обгоняя друг друга, дрались между собой, возились — одним словом «гарцевали»! А я, несчастный, должен был возить этих «проклятых» (даже имя им я не находил) девченок! А их с подружками с полдюжины набралось… Мало того! Друзья мои, вместо сочувствия (какое коварство! измена!) проскакивая мимо меня, в довершения моего горя, кричали один громче другого: «Эй, казак! — Мотри (смотри) козлят не растерей!…» А иной кричит, подражая козе: «Б-я-я!…» Возненавидел я этих девчат до глубины души! Жизни не был рад! И от конфет с орехами потом долго отказывался…
После многих лет и перемен в нашей жизни и в нашем возросте, в 1919 году к нам в 1-ый Партизанский полк Уральской Отдельной Армии прибыл подпоручик пулеметного дела Димитрий Козлов, тот самый Митька. Я уже в чине есаула командовал в этом полку сотней. Большинство офицеров его были из Илецкой станицы, друг друга знали с детства-юности, связаны между собой близко узами дружбы, многие были и родственниками. Поэтому ниже описываемая сцена произошла в товарищеской среде без соблюдения этикета отношения воинских чинов между собой.
Однажды на ночлеге в степи, около группы «копоней», вечером, в кругу офицеров, в моем присутствии подпоручик Д. Козлов и рассказал, что как-то на Святках он со своими товарищами изображал «нечистую силу», оборотней и пугал Андрея Мироныча. Рассказал все подробно, с объяснениями, что это они делали по пути, едучи на свой завод «мять» сыромятные кожи. Дорога на завод проходила мимо нашего дома, а дальше шла через кузнецы. Козлов родился в Илеке. Находясь все время в сношениях с казаками, знал все их обычаи и суеверия и никто не мог лучше его имитировать речь простого казака.
Не поспел еще затихнуть смех, вызванный его рассказом, как я бросился на «Митьку» с криком: «Мерзавец! Хулиган! Задушу! Зарежу! Как ты смел над моим «благочестивым» родителем так издеваться?…» и скрывая свое истинное настроение смехом: «На коленях прости прощения у Андрея Мироныча…»
«Подожди пожалуйста Павел Андреевич, отпусти, ты и по правде задушишь меня — в свою очередь кричал Козлов. — Буду, буду просить прощения у Андрея Мироныча и ты меня прости Христа ради!»
Казалось бы, что инцидент был улажен и я удовлетворен, но тут вмешался сотник Иван Филиппович Адеянов, разумный человек, старше нас всех по возросту, сказавший: «Пусть подпоручик Козлов за свою вину понесет заслуженное иное наказание (как и было), но просить прощения у Андрея Мироновича «под страхом смертной казни ему заказать!» — Подумайте вы все, подумай и ты П.А., какой стыд, какое унижение должен будет испытать Андрей Мироныч, когда узнает правду? Его, степенного казака, какие-то мальчишки, да еще, извини Димитрий Емельянович, мужичата, и так глупо дурачили? И можете ли вы представить и вообразить себя каждый на его месте?…»
Все поняли и согласились, что Иван Филипович прав. Согласился и я.
Но мне стало жалко, очень жалко моего Андрея Мироновича! И до сегодня я жалею, что он отверг проект с дубинками, что предлагал ему дядя Гриня!…
П. Фадеев
Источник: РОДИМЫЙ КРАЙ № 105 — МАРТ-АПРЕЛЬ 1973 г.
(2 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Читайте также: