Осенью 1918 г., когда мы съехались вновь, Корпус оказался переполненным из-за прибывших к нам отовсюду кадет разных Корпусов. Вместо нормального штата человек 50-ти в выпуске, в обоих отделениях моего 7-го класса теперь насчитывалось больше 100. Младшие классы тоже были расширены до пределов возможности. Всюду было произведено уплотнение пространства и, чтобы облегчить создавшуюся обстановку, кадетам, у которых были родители в городе, было предложено стать приходящими.
Список моего отделения, конечно, сильно пополнился. Как выяснилось однажды на общей перекличке, в старших двух классах оказались представители всех российских кадетских Корпусов. Пажеский был представлен графом К. Ребендером, 1-ый Кадетский — Орловым, Тарасевичем, Кссяковым. 2-ой — Кострюковым, 3-ий Московский — Алтуховым, Орловский — Сомовым и Бересневичем, Одесский — Романцевым, Яковлевым, Тифлиский — Либисом, Петровым, Воронежский — Донсковым и т. д. Это была большая, веселая и однородная по духу семья. Никого ничему не надо было учить: все были своими, так же как в нас во всех было заложено одно и то же воинское воспитание. Новый директор, генерал лейтенант Чеботарев, бывший офицер 6-ой Л.Гв. Донской каз. ЕВ батареи окончивший Михайловскую Артиллерийскую Академию, очень умело взял Корпус в свои мягкие, но уверенные руки. Помимо проявляемого им большого интереса к нашему учению, к строевой и гимнастической подготовке, он всячески старался оживить повседневную жизнь кадет, часто устраивая концерты, балы. Сам талантливый поэт, ген. Чеботарев принимал близкое участие в издании корпусного журнала «Донец» и читал на вечерах свои стихи. Мы сразу оценили его и даже не старались ему придумать кличку.
6-го декабря, в день Корпусного Праздника, в Сборном зале, после церкви был парад. Перед Атаманом проходили церемониальным маршем бывшие и настоящие кадеты. В шеренге 1-го выпуска шел Африкан Петрович Богаевский, в одной из следующих, старался попасть в ногу, путавшийся в рясе и разучившийся ходить по военному батюшка. Много дальше, звеня шпорами, отчетливо заходил плечом строй юнкеров Новочеркасского Училища и, наконец, мы все, остальные.
Потом в сотне неожиданно появился Атаман П.Н. Краснов и объявил о том, что производит полковника Леонтьева в генерал-майоры. Мы грянули «Ура!» и бросились к нашему командиру. Но смущенный и растроганный Леонтьев угрожающе затряс бородой и руками: «Не смей! Тут есть и постарше!». Не тут-то было: сразу сзади сильно нажали несколько десятков сильных рук, подхватили его и «Деревня» стал подлетать под самый потолок… Леонтьев продолжал с возмущением что-то кричать и жестикулировать в воздухе. Краснов смотрел на эту сцену с благодушной улыбкой.
Однажды вечером в класс на занятия пришел Суровецкий и, о удивление — в новых штаб-офицерских погонах. Это было для нас приятной неожиданностью, но мы были сильно смущены тем, что не успели его поздравить с производством. Во время короткой перемены класс быстро сговорился и, когда на втором часу вечерних занятий Борис Васильевич сел на свое место, минут пять спустя, мы без команды отчетливо вскочили и замерли смирно. Суровецкий в недоумении посмотрел даже на дверь, предполагая, что пришел кто-нибудь из высшего начальства. Но старший отделения Митяй Косоротов в коротком слове объяснил, что кадеты просят принять их общее поздравление. Суровецкий был тронут и расцеловал Митяя.
В праздничные дни выпускному классу разрешалось после вечернего чая переходить в Сборный зал. Там шли нескончаемые разговоры и воспоминания о жизни разных Корпусов, о недавних боях и походах. Кто-нибудь садился за рояль, смыкался круг и пелись хоревые песни, кончавшиеся общей «звериадой». Порой играл балалаечный оркестр или просто гудели гребешки и мы лихо танцевали друг с другом. Устраивались и настоящие концерты. На них читались стихи, орловец Бересневич рассказывал солдатские истории, одессит Романцев смешил до боли в животе еврейскими анекдотами и т. д. Ставились иногда целые пьесы, подчас весьма веселого характера. Одна из таких «драм» читалась на 14-разных языках, благодаря наличию представителей Корпусов всей России, знавших самые разнообразные провинциальные наречия и европейские языки. Это было очень смешно и мы веселились от души.
В один из таких вечеров выпуск устроил свой закрытый парад. К нему мы подготовлялись довольно долго, устраивая себе кивера, доломаны, расшитые шнурами от оконных штор, собирая в городе погоны, оружие и шпоры. Никто из воспитателей теперь нас больше не тревожил, поэтому, в назначеный день, мы одели пестрые разнообразные формы и с хором «трубачей» то-есть балалаечников, выстроились всем выпуском в зале.
Раздалась команда. «Генерал» выпуска, Гриша Иванович, в генеральском артиллерийском мундире своего отца, с саблей, важной походкой вошел в зал, поздоровался с парадом и, медленно обойдя фронт, обратился к выпуску со словом. Но, вдруг, к нашему ужасу, отворилась боковая дверь и на пороге ея показался командир сотни ген. Леонтьев, возвращавшийся случайно из лазарета. Он опешил, замедлил шаги и издали с изумлением разглядывал шеренги странных офицеров… Гриша Иванович, однако не растерялся и сразу подошел к «Деревне» с рапортом. Леонтьев довольно серьезно выслушал его и прошел к середине строя. От Ивановича отделился его адъютант Володя Поляков, в белых «лосинах», иначе говоря в кальсонах и в экзотическом доломане, и, прыгая козлом, на воображаемой кровной лошади, передал командующему парадом приказание проходить цермониальные маршем. Леонтьев не удержался, улыбнулся и даже спросил: «А это что же, гусар что-ли?»
— К цермониальному маршу… Повзводно… на одну взводную дистанцию! — раздалась команда.
«Хор трубачей» грянул марш и выпуск стал проходить перед начальством. Гриша Иванович, держа руку под козырек, почтительно склонялся к «Деревне», представляя ему части… Легкая кавалерия шла курц-галопом.
Но вместо ожидаемой нами похвалы за старание, мы расслышали слова Леонтьева: «Дураки… Жеребцы…» и «Деревня» смеялся себе в бороду.
После рождественских каникул, стали серьезно нажимать на занятия. Дело в том, что выпускные занятия были объявлены обязательными по всем предметам. С другой стороны, в то время, как кадеты неказаки могли выбирать между нашим Юнкерским Училищем, где было открыто четыре отдела: пластунский, конный, артиллерийский и инженерный, Кубанским, Киевским пехотным и Сергеевским артиллерийским, мы, коренные донские кадеты, были обязаны поступать только в наше Новочеркасское.
Число вакансий на его артиллерийский, инженерный и даже конный отделы было довольно ограничено, предвиделась конкуренция со стороны и поэтому стало необходимым срочно выравнивать и поднимать сбои отметки. Развлечения были заброшены. Мы засели за книги. Повседневная жизнь стала серьезной, сосредоточенной и, благодаря этому, даже посыпались прибавки баллов за поведение. Б. В. Суровецкий нередко приходил теперь из города в вечерние часы, чтобы помогать отстающим. Лучшие математики собирали вокруг себя слабых учеников, разбирали с ними задачи и натаскивали их по самым трудным вопросам. Кончить Корпус должны были все и на этом сосредоточилась воля выпуска.
И вот наступили экзамены. Пусть останется тайной, как именно мы подготовились к ним. Но, верно, для ныне здравствующих наших бывших воспитателей и преподавателей будет необыкновенным сюрпризом узнать, что, хотя экзаменационные темы и хранились под ключей в кабинете инспектора классов, тем не менее главные из них стали нам известными в самый последний момент. Каюсь в этом от лица всего XXX выпуска и даю слово, что совершилось это без всякого участия или попустительства кого-либо из воспитателей, преподавателей или служителей Корпуса.
За темы по математике сразу засело несколько самых лучших учеников. Быстро решив задачи, они спрашивали каждого: «Сколько у тебя по этому предмету?». И, если у кадеты выходило шесть, ему давали решение на восем баллов, если у него было восем, то на десять и т. д. Эта умеренность была совершенно необходима, дабы у начальства не появилось бы подозрения в самостоятельности экзаменующихся. В общем же все оказались довольны, клянчившим же больше, сообща порекомендовали уменьшить претензии.
Гораздо хуже вышло с темами по русскому языку: тут уже корпорация помочь ничем не могла, но все же открылась возможность проштудировать заранее намеченные вопросы. В конце-концов после математики остальное было маловажно.
Когда на экзамене были объявлены темы, лица кадет угнетали сосредоточенностью. Самые сильные математики, как и следовало ожидать, сдавали работы первыми. Более слабые относили их с приличным опозданием, сделав тревожное или немного разочарованное лицо. Плохим же ученикам было приказано дотянуть до того момента, когда экзаменаторы начали сами почти силой отбирать решение задачи у оставшихся. Улыбки не было ни одной. Но зато, вернувшись в сотню, экзаменовавшиеся особенно резво неслись к курилку, хлопали по плечу и щекотали друг друга. Царила полная радость, но причина ее должна была остаться секретом решительно для всех, кроме кадет XXX выпуска.
Преподавательский и воспитательский состав, видимо, был доволен ходом экзаменов. Правда, кадеты подметили, что на некоторых устных экзаменах Суровецкий подкладывал знакомые билеты кое-кому из наиболее слабых учеников, но страдные дни, затянувшиеся на добрый месяц, все же подходили к концу. Самое страшное — анализ безконечномалых, аналитическая геометрия, тригонометрия, русский — были сданы. Оставшиеся экзамены не пугали уже никого: на них, в крайнем случае, даже плохим ученикам, можно было теперь провалиться с полным чувством собственного достоинства.
Явившись как то, как «приходящий» из дому на один из экзаменов, я узнал, что накануне в Корпусе произошло необычайное событие. Воспользовавшись дежурством стройного и неискушенного в кадетских проделках есаула Шерстюкова, XXX выпуск в темную безлунную ночь, целиком, в сапогах и фуражках умудрились выскользнуть из постелей, спуститься вниз и, через оставленное открытым окно, выбраться на плац перед Корпусом. Один из кадет прихватил с собой трубу урядника. Два же другие неизвестными средствами проникли на колокольню корпусной церкви и подняли там трезвон во все колокола. Услышав его, патруль домовой охраны из местных жителей решил, что это набат и что в городе где-то замечен пожар или какая-то другая тревога. Трезвон кадетской церкви был подхвачен соседними церквами так пошло по всему Новочеркасску. А в это время строй голых кадет слушал с энтузиазмом несколько пламенных прощальных речей, обращенных к XXX выпуску. Один из поэтов, взобравшись на тумбу, вдохновенно читал свои стихи, потом другой кадет, на трубе урядника начал играть боевые сигналы. По ним повелось учение, закончившееся наступлением и смелой общей атакой метеорологической будки. Все благополучно вернулись прежним путем в спальню. Набат же еще долго продолжать звучать в городе, где, видимо, никто ничего не понимал и обыватель безпомощно метался с пожарной кишкой или винтовкой в руках.
Начинать кампанию новых дознаний ввиду кончающихся экзаменов было невозможно. Конечно, на мое лицо «зачинщика» лишний раз было обращено особое внимание, но тут-то, при всем желании, меня подцепить никак было нельзя, так-как в эту ночь я действительно спал дома, да еще на собственной кровати. Воспитатели ограничились каменными выражениями лиц, неприятными намеками и фразами: гроза бурлила где-то на неизвестной глубине.
И вот наступил день: последний экзамен был сдан. Заниматься стало нечем. Кадеты готовились к разъезду и проводили время в классах и в Сборном зале в долгих разговорах.
Потом Суровецкий сделал нам полный отчет о результатах экзаменов. В порядке старшинства по окончанию Корпуса был прочитан список выпуска и отметки, шедшие в аттестат. Поздравив нас с окончанием Корпуса, Суровецкий перешел ко второй части своего сообщения, объявив, что по приказанию свыше, весь выпуск, с вахмистром во главе, вместо каникул прикомандировывается на один месяц к Юнкерскому Училищу, отбывающему летний сбор в лагере на Персияновке. Он пообещал нам, что там нас хорошо «возьмут в шоры» и с улыбкой просил этому нисколько не удивляться.
Одиночных наказаний за недавний ночной выход никто не получил.
Постановление начальства, хотя оно многих и не устраивало, мы приняли бодро и даже с улыбкой.
Осенью, для окончивших, во Фронтовом зале, был устроен прощальный обед с воспитателями и преподавателями. Мы сидели в разбивку с ними и непринужденно разговаривали и с Федором Павловичем Ратимировым, и с милейшим «Лаптем» Александром Ивановичем Абрамцевым, и с Федором Венияминовичем Мюлендорфом, с нашим общим любимцем Иваном Николаевичем Лимаревым, с «Деревней» и другими. Мы сами теперь объясняли им детали наиболее нашумевших наших проделок. Воспитатели и преподаватели казались совсем иными: не строгими, имевшими права на все наши радости и горести, а добрыми, достигаемыми, отечески приветливыми, тоже по своему переживающими грусть прощания. Они сами заботливо угощали нас едой, подливали в стаканы вина. Произносились тосты, от которых наворачивались слезы, и шире расправлялась наша грудь: Мы — XXX выпуск!
А в голове неясно мелькало: «Спасибо вам за все, дорогие наши церберы и экзекуторы, семилетние терпеливые жертвы нашей юности, строгостью, внимательностью и преданностью своему делу сумевшие обуздать и довести до конца нашу трудную и бурлящую семью. Прощай, родной, до смерти запечатленный в душе Донской Императора Александра III, мой Кадетский Корпус».
После прощания, поступившие в Новочеркасское Военное Училище кадеты, строем, под командой своих офицеров, покинули навсегда корпусные стены. Это была последняя с нами служба Бориса Васильевича Суровецкого.
В Училище нас приняли под свое покровительство бывшие донские кадеты — Миша Данилов, вахмистр 1-ой конной сотни, и Володя Поляков, вахмистр 2-ой пешей сотни.
С этим перевернулась последняя страница нашей юности и началась другая жизнь.
© “Родимый Край” № 108 СЕНТЯБРЬ-ОКТЯБРЬ 1973 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: