РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

(Из старых воспоминаний)

Согласно приказу штаба армейского кор­пуса, полк 11-й кавалерийской дивизии рас­положился в окрестностях города Летичева. Волны большевицкой революции приближа­лись к фронту и повсюду распространялись слухи о разгоне Временного Правительства и бегстве Керенского. Солдаты собирались группами и таинственно шептались между собою, поглядывая с нескрываемым озлобле­нием на офицеров. Все реже они отдавали честь начальству и все больше расшатыва­лась в кавалерии воинская дисциплина. В это тревожнее время, командир полка пол­ковник Балихов вызвал меня в кабинет и та­инственно сообщил политическую обстанов­ку данного момента.

Ему было уже известно об убийстве боль­шевиками последнего верховного главноко­мандующего русской армии генерала Духо­нина. Я немедленно должен был отправиться со взводом в штаб дивизии для несения службы летучей почты.

— Корнет Голубинцев, с минуты на мину­ту из штаба дивизии могут придти самые не­ожиданные, а, может быть, и трагические из­вестия! Наш полк должен там иметь верных людей и потому, переговорив с адъютантом корнетом Кигн, я решил возложить на вас эту ответственную задачу.

Пожав мне на прощание руку, Балихов еще раз просил немедленно сообщать о всех новостях, как хороших, так и плохих, хотя на хорошие больше никто уже не надеялся. Поговорив по телефону с эскадронным ко­мандиром относительно полученного прика­зания, я остался в офицерском собрании ожидать прибытие взвода. Настроение у офицеров было неважное, никто из них не ожидал перемены к лучшему и каждый ожидал дальнейшей развязки событий. В два часа прибыл мой взвод и я, распрощав­шись с однополчанами, отправился в штаб дивизии. Тогда я все-таки не предполагал, что со многими из них расставался навсегда.

Взвод мне привел расторопный унтер-офи­цер Дудолад. Два дня пришлось идти по снежным сугробам в метель, пока мы не при­были к месту назначения.

На среднем, самом ответственном посту, я назначил за старшего преданного мне Дудолада, приказав следить за пакетами и, не задерживая, пересылать корреспонденцию в полк. Последний пост я разместил при штабе дивизии и поселился у старого знакомого подпоручика 17-й конной батареи Чуйкевича, с которым дружил еще в Орле. Он чис­лился при штабе начальником команды свя­зи и занимал должность довольно таки про­блематическую, так как ни команды, ни связи вообще больше не существовало и во­круг нас оставалась одна фикция.

В штабном офицерском собрании мне при­шлось явиться с рапортом начальнику 11-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенанту барону Дистерло. Небольшого роста, в форме генерального штаба, с желчным, окаймлен­ным русою бородкою лицом он напоминал тот самый тип интеллигента, о котором у каждого из нас сохранилось самое неприят­ное воспоминание. Далеко не блестящий бо­евой начальник, он, предчувствуя свое ско­рое падение, усиленно теперь проявляв де­мократические стремления, выражавшиеся в открытом «подлизывании» к солдатам шта­бных команд и в придирчивости к офицерам.

Во время ужина меня вызвали на пост ле­тучей почты и гусары там торжественно со­общили мне новость о введенном в полку выборном начале. Ночью в штаб дивизии приехал Дудолад и, расплываясь в приятную улыбку, поздравил меня с единогласным по­становлением взвода оставить меня на за­нимаемой должности помощника командира эскадрона. От него я узнал также, что ко­мандир эскадрона корнет Зайцев, бывший товарищ прокурора, по солдатскому мнению «судья», человек весьма опасный, был сме­щен и на его место гусары назначили нашего взводного вахмистра Романова. Других ново­стей он пока еще не знал, но для меня услы­шанного было вполне достаточно.

Итак, сегодня закончилась моя военная ка­рьера и теперь осталась только надежда как-нибудь выбраться отсюда на свободу. Как ни грустно было на душе, но я все-таки сдер­жался и поблагодарил гусар за оказанное мне доверие, решив поскорее оставить раз­ложившийся полк. Для этого пришлось вос­пользоваться своим казачьим происхождени­ем и подать рапорт командиру, находивше­муся в нашей дивизии, 12-го Донского свет­лейшего князя Потемкина Таврического пол­ка и просить начальника казачьей летучей почты хорунжего Черевкова, покидавшего в этот день штаб дивизии, прислать мне ответ с ординарцем в срочном порядке. Два дня прошли для меня в волнениях, так как хо­дили упорные слухи, будто казаки уходят на присоединение к Сводно — Казачьему Кор­пусу для совместного возвращения по своим станицам. На мое счастье, вечером второго дня полковник Чирков прислал мне из ка­зачьего полка удовлетворительный ответ на рапорт.

Вне себя от радости, я приказал Дудоладу не оставлять поста до моего возвращения и в ту же ночь отправился с вестовым в гу­сарский полк за бумагами. В полку я застал грусть, тоску и уныние. Офицеры без погон сновали, точно тени, на всех лицах можно было прочесть выражение безнадежного от­чаяния.

Мое появление в погонах и при оружии произвело сенсацию. Собранский  унтер-офицер Сердар, как всегда, щегольски одетый, подошел и вежливо поинтересовался, поче­му я до сих пор не снял погоны. Я ответил ему довольно громко, что уезжаю с казаками на Дон, где офицеры ходят в погонах и где нет выборного начала. Во время завтрака к моему столу подсел корнет Мясоедов, выпу­щенный в полк из Тверского кавалерийского училища.

— Голубинцев, вы что, с ума спятили, что ли? Желаете в последний раз поесть в пого­нах и после этого «товарищи» отправят вас в «штаб к Духонину»? Сейчас же снимите погоны и училищный знак, иначе солдаты сами сдерут с вас все признаки офицерского достоинства.

Я успокоил его и просил рассказать мне все полковые новости. Наш Изюмский гусар­ский полк постигла участь всей Российской армии. По приказанию главноковерха Кры­ленко, введено выборное начало, гусары за­баллотировали полковника Балихова и вы­брали командиром полка ротмистра Подольского, занятого теперь отправкою по домам неугодных солдатам офицеров.

— Да, Голубинцев, рано закончилась наша гусарская служба. Точно корова языком слизала, и сидим мы теперь у разбитого ко­рыта бывшей Российской империи. Вы уез­жаете на тихий Дон, я с корнетом Морозо­вым собираюсь пробраться домой в Москву. Итак, желаю вам счастливо добраться до казаков!

Распрощавшись с Мясоедовым я отправил­ся доложить Подольскому о переводе к каза­кам, потом получил от дряхлого казначея полковника Березина причитавшуюся мне сумму денег и затем прошел в канцелярию к полковому адъютанту корнету Кигну за офицерскими документами и послужным списком.

— Корнет Голубинцев, я знал вас в Ни­колаевском Кавалерийском училище, будучи сменным офицером, полюбил в полку и при­нужден теперь расстаться, может быть, на­всегда!

По школьной традиции мы крепко расце­ловались. При выходе из канцелярии, я взглянул на стоящий в углу, полковой штан­дарт. Обвеянный боевой славою с 1651 года, видевший бегство Наполеоновских орлов, он величественно стоял, закутавшись в чехол и, подобно Цезарю, смотрел на гусар, предав­ших его и изменивших родине. С благогове­нием рука поднялась для отдания последней воинской почести нашей полковой святыне.

Так зимою 1917 года покидал я родное гнездо. Грустно защемило сердце. Было жаль Изюмского гусарского полка и самого себя. Генерал барон Дистерло оказался весь­ма недоволен моим переводом к казакам и открыто осуждал молодых офицеров за не­желание продолжать военную службу в ря­дах пролетарской армии, в которой мы были обязаны искупить наши дворянские ошибки перед народом.

Не обращая внимания на баронские заме­чания, я сердечно распрощался с Чуйкевичем и на посту летучей почты попросил вестового Бородина подыскать возницу, ко­торый мог бы завтра утром доставить меня в местечко Казачки на стоянку 12-го Донского казачьего полка. Последний вечер в штабе дивизии я провел в обществе гусар на посту летучей почты. Все они, начиная от Дудолада и кончая весельчаком Рыбкиным, сожа­лели о моем уходе. Вестовой старательно уложил вечером вещи, нанял возницу и за­тем со слезами на глазах, расставаясь, по­желал мне как можно скорее добраться до моих родных в Орел.

В 8 часов утра я покинул штаб дивизии в офицерских погонах и при оружии. Штаб­ные солдаты мною не интересовались и были по горло заняты дележом казенного имуще­ства и оставшихся в офицерских собраниях вин.

Около станции Держаня пехотные солдаты рассвирепели, заметив у меня на бекеше зо­лотые погоны и от самосуда меня спас воз­ница, проявивший в критический момент способность столичного ямщика. Он залих­ватски натянул вожжи, с молодецким при­свистом стегнул коней, сани помчались со сказочной быстротою и только снежные хло­пья полетели в разные стороны, оставляя позади нас возмущенных «товарищей» об­суждать поступок офицера, не подчинивше­гося новым советским законам.

В Казачках меня поразил порядок в Донском полку. В противоположность разложив­шимся солдатам регулярной кавалерии, ка­заки щеголяли в погонах и все были при оружии. Я приехал как раз во время. Полк уже готовился к выступлению. Командир полка оказался сослуживцем моего отца по Л. Гв. Атаманскому полку, принял меня весьма радушно и назначил во вторую сотню к сотнику Швечикову. В тот же день казаки выступили в поход на присоединение в Вин­нице к Сводно-Казачьему корпусу.

На второй день Рождества мы прибыли в Винницу. Там к Сводно-Казачьему корпусу присоединилась сотня Л. Гв. Казачьего пол­ка. К своему позору, гвардейские казаки уже окончательно разложились, сняли пого­ны, не отдавали чести офицерам и террори­зировали своего сотенного командира, хму­рого бородача, есаула Чеботарева. Украин­ская Рада прилагала неимоверные усилия для освобождения своей территории от сол­дат бывшей русской армии, превращенных ныне революцией в войска различных на­циональностей. По этой же причине Винница была разделена на четыре зоны влияния: на Украинскую, Польскую, Казачью и Совет­скую. Вокзал, как самое главное место, зани­мал Гайдамацкий курень имени гетмана Полуботка. Гайдамаки в ярких формах напо­минали артистов малороссийского театра. Все выглядело на них искусственно и не се­рьезно, начиная с защитных шаровар и кон­чая гусарскими барашковыми киверами с желтыми шлыками, изображавшими запо­рожские папахи. Живописные гайдамаки держали себя воинственно и всем кричали: «Гэть с Украйны»!

С прибытием в город Сводно-Казачьего Корпуса у ширых украинцев повысилось во­инское настроение, и они мечтали стереть с лица земли красных «москалей». Про «мо­скалей» трудно было сказать, чтобы они держали себя вызывающе по отношению к «запорожцам», наоборот, затурканные и загнанные остатки российских полков зани­мали самую отдаленную часть города, нико­го не провоцировали и с нетерпением ожи­дали отправки домой.

Однажды я встретил в городе польских офицеров в четыреугольных фуражках «рогувках», украшенных серебряными одно­главыми орлами. Вместо погон на шинелях у них были надеты серебряные жгуты и на поясных ремнях волочились русские сабли. Среди поляков я увидел неожиданно своего однополчанина корнета Барковского. Он но­сил русскую алую гусарскую фуражку и только вместо императорской былой кокарды был пришпилен польский орел.

Обрадованные неожиданной встречей, мы обнялись и расцеловались. Барковский рас­сказал мне, что положение их польского ле­гиона было незавидным, им некуда было де­ваться. Почти вся территория Речи Посполитой была оккупирована германской армией, и легиону оставалась возможность только бродить вдоль прифронтовой полосы, насе­ленной разношерстной по национальностям крестьянской массой, сплошь распропаганди­рованной большевиками и враждебной к польской шляхте. Окружавшие нас польские офицеры шутя говорили, что два Изюмских гусара встретились во время войны в Винни­це и оказались офицерами двух различных армий, Польской и Донской, разговаривав­шими на иностранном русском языке, нахо­дясь в государстве «Вильной Украины».

3-го января 1918 года, вслед за Оренбуржцами, покинул Винницу первый Донской эшелон. В нем под командою командира 1-й сотни лихого есаула Цыганкова, находились две первых сотни и конно-саперная команда. Полковник Чирков приказал следовать без промедлений на Дон и ни в коем случае не сдавать по дороге оружия. Есаул Цыганков разместил казаков с лошадьми по теплуш­кам, а для офицеров предоставил вагон 3-го класса, в котором отсутствовали оконные стекла и было испорчено отопление. Нам ни­чего не оставалось, как согласно воинскому уставу, приспособиться к местности. Для то­го, чтобы не замерзнуть во время долгого пути, офицеры приказали казакам забить досками окна, а «диктатор» смастерил в это время из брошенных на станции жестянок нечто похожее на печку и громогласно за­явил, что теперь мы можем не беспокоиться за будущее.

Следует однако заметить, что это гениаль­ное изобретение не столько грело, сколько дымило, но в нем все же имелся огонь, и мы, собравшись в кружок, щурясь и плача от дыма, создавали иллюзию тепла и наперебой расхваливали находчивого изобретателя. Столовались мы из сотенного котла, а после обеда казаки приносили нам кипяток и тогда заваривали чай, посылалось в сотню за са­харом и в нашем «салон-вагоне» устраива­лось чаепитие. Приятно согреваясь чаем, не отнимая рук от горячего стакана и вдыхая удушливый дым из нашего «камина», мы усаживались вокруг есаула Цыганкова и слушали чтение его воспоминаний.

Из этих воспоминаний я узнал, про то, как ротмистр Криворучко с эскадроном Изюм­ских гусар ходил в атаку на венгерских гусар, атаковавших нашу 18-ю конную бата­рею, и своей атакой спас нашу артиллерию, узнал про то, как его казаки спасли жизнь командиру 9-го драгунского Казанского пол­ка и вообще все то, что впоследствии я про­чел, уже в Бразилии в 1-й части романа Ми­хаила Шолохова «Тихий Дон».

Еще тогда я удивлялся, как это он, будучи во время войны подростком, мог знать, что в 17-м Донском казачьем генерала Баклано­ва полку офицеры носили красные башлыки, о чем он так подробно рассказывал в том ме­сте, где упоминается о партизанах Чернецо­ва. И вообще, думал я тогда, мог ли он, ком­мунист, так красиво рассказать о выборе Донским Кругом в Атаманы генерала П.Н. Краснова. Единственно, где он ошибся в сво­их повествованиях о 12-м Донском казачьем полку, это в том месте, где говорит о том, что казаки убили своего адъютанта. Это — ложь, ибо я доехал с казаками 12-го полка до ху­тора Сетракова и казаки вообще вели себя очень сдержанно и никого из офицеров не тронули. Узнав о занятии красными Ново­черкасска, они сдали свое полковое знамя в хуторскую церковь и затем вместе с офице­рами разъехались по станицам.

Бросилась мне в глаза и фамилия лихого антикоммуниста в романе есаула Калмыкова, но тут я даже улыбнулся. Да ведь это же наш «диктатор» есаул Цыганков! Есаула Цыганкова я в последний раз встречал на Дону в 1919 году и после мне его видеть не приходилось. Подробно все это можно было бы узнать от офицеров 12-го полка, остав­шихся в живых, но у нас в Бразилии тако­вых не имеется.

© Родимый Край № 106 май-июнь 1973 года