РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

В начале осени 1919 г. был получен при­каз: выслать по одному офицеру от каждого арт. дивизиона на курсы в Новочеркасск, для повышения квалификации и изучения ан­глийской артиллерии. От 1-го дивизиона вы­бор пал на меня. Опять я за партой… Опять за науки…

Все мы, в России, как-то всегда привы­кли хвалить все иностранное и не ценить на­ше — русское, поэтому мы ожидали иметь дело с пушками, гораздо более усовершенствованными, чем наши, русские, но тут мы сразу разочаровались в английских легких орудиях. Наша пушка имеет боевую ось ко­ленчатую, а английская — прямую. Центр тяжести нашей, благодаря изгибу колена оси, опущен ниже и, следовательно, там, где наша пушка на косогорах свободно проходила, ан­глийская — переворачивалась. Кроме того, и это очень важно, что команда для дально­сти и установки шрапнельной трубки у нас подогнана, тогда как у англичан, трубка се­кундная и значит, командуя прицел, каж­дый раз нужно заглядывать в таблицу, что­бы узнать сколько секунд требуется для данной дальности. Конечно, все это не инте­ресно для не артиллериста, но это сыграло довольно большую роль в моей судьбе, вот потому то я об этом и упоминаю.

Конечную оценку наших способностей дол­жен был производить ген. барон Майдель, который был известен своей строгостью. На полигоне, за Хутунком, по окончанию кур­сов, я веду стрельбу и, скомандовав дальность и количество секунд, в момент когда уже раздался выстрел, я сообразил, что гля­дя на таблицу, я ошибся на одну строку. Обращаюсь к генералу: «Разрешите доло­жить, Ваше Превосходительство, читая та­блицу, я ошибся на одну строчку, будет очень высокий разрыв». — «Посмотрим!…» Генерал вскинул бинокль и в этот момент показалось очень высокое ватное облачко разрыва. Я ожидал разноса, или по крайней мере пару кислых слов, но все обошлось бла­гополучно, а последствия вышли сами неожиданные. Я был оставлен в Новочеркасске, как инструктор английской артиллерии и считаю, что это произошло лишь потому, что генерал, благодаря моей ошибке запомнил мою фамилию.

Я жил дома с отцом, инструктируя в арт. казармах на Хутунке. Однажды, вернувшись из казармы сидел за столом в своей комнате и читал какую-то интересную книгу и вдруг почувствовал, что за грудь меня что-то укусило. Отворачиваю рубашку, вижу крошечное насекомое, которое тут же было мною уничтожено, дело привычное. значит, где-то в казарме подцепил. Но через положенный для этого срок я уже метался в сыпном тифу. Бывало, на фронте, имел сотни таких насекомых и тифом не болел. А тут, чистый, дома, и вот одна свалила — значит, судьба. Десять суток был без сознания, дней пять отлеживался, и наконец начал учиться ходить по комнате держась за спинки сту­льев и волоча из-за собой.

Однажды утром ко мне вошел отец и, по­смотрел на мое хождение, спросил: «Что ты думаешь делать? Красные под Каменс­кой…» Конечно за все время болезни я ниче­го не слышал и не думал о фронте, и это из­вестие меня ошеломило и обеспокоило. Надо послать записку в дивизион с просьбой при­слать казака и коня. Через два дня их при­слали, но на следующее утро и казак и конь исчезли, а из дивизиона сообщили, что и там их нет, и на мою просьбу прислать кого-либо за мной — ответа не последовало. Послал за­писку знакомому доктору, он обещал взять меня на госпитальную повозку, но я уж ни­кому не верил и готов был уйти пешком, не смотря на то, что с трудом мог пройти от стены к стене моей комнаты.

Однажды я услышал шум во дворе, выгля­нул в окно и увидал человек десять конных казаков. Оказалось, что мой близкий друг войск. старш. Нефедов, старый офицер на­шей батареи, прислал за мной разведчиков и коня, когда батарея проходила в Новочер­касске. Радость моя была неописуема. Попрощался, как потом оказалось, навеки с от­цом, с помощью казаков сел на коня и вскоре присоединился к батареи.

В станице Хомутовской мы простояли не­сколько дней силы мои быстро восстанавливались и однажды командир батареи полков­ник А. И. Афанасьев обратился ко мне: «Все офицеры у меня сейчас заняты, не смогли бы вы на повозке проехать в Ростов, есть на­дежда получить кое-какое обмундирование, я напишу требование» «Ну конечно» — от­вечаю, и на следующий день выехал в Рос­тов.

Не помню точно, не доезжая ли до Батайска или между Батайском и Ростовом был маленький деревянный мостик. Когда я по­дъехал к нему, то увидал, что перед ним и с другой стороны какая-то охрана, которая никого на мост не пускала. Я вылез из повозки и пошел узнавать в чем дело. В это время со стороны Ростова подошел автомо­биль, из которого вышло четыре человека и перешли мостик на нашу сторону. Видимо шофер опасался его малой прочности. В трех шагах от меня прошел ген. Деникин, я загля­нул ему в лицо и мне показалось, что дело плохо, но все ж я решил ехать дальше.

Уже темнело когда моя подвода начала подниматься на пустынный крутой спуск в Ростов, и вдруг я увидал впереди черную массу, которая двигалась не только прямо по мостовой, но и по тротуарам. «Держи к фо­нарному столбу — сомнут» — бросил я вознице и вылез из повозки. Это проходили кубанские части, в черных бурках, накину­тых на плечи, шли они без всякого порядка, потоком. «Какого полка?» — «Уманского…» Я пропустил человек десять. «Какого пол­ка? — «Лабинского…» Порядка никакого, части смешались, а что же мне делать? «Кто здесь офицеры?» — «Я, полковник (фамилию не помню)». Я пробиваюсь к не­му: «Скажите пожалуйста, Ростов еще в наших руках или нет?» — «Ничего опреде­ленно сказать вам не могу — видите что про­исходит…». Я выжидав пока поток не поре­деет, поворачиваю назад.

Мы доходим до станицы Екатерининской Кубанской Области и там останавливаемся. От когда-то многочисленной 1-ой Донской Гвардейской дивизии осталось маловато: большие потери в боях, да пожалуй еще больше скосил тиф.

У меня последнее время часто бывали сильные головные боли: было ли это послед­ствия контузии или тифа? Единственным спасением были покой и сон, а поэтому в канун нового 1920 года, когда наши офицеры собирались его встретить, то я, ложась спать в 8 часов вечера, попросил чтобы меня не будили и справляли бы праздник без меня. Но вот кто-то меня будит… вскакиваю… го­ловная боль прошла, выспался, чувствую се­бя великолепно. Около меня полк. Афана­сьев: «Только что вахмистр доложил, что из батареи сбежало пять казаков. Мы как видите ничего не можем сделать, вся надеж­да на вас, ведь вы же понимаете — какой это скандал!» И вот в ночь Нового 1920 года в сильный мороз я догнал сбежавших каза­ков и вернул их в часть. Позже я попросил разрешения выступать на суде и оно мне было дано.

«Господа офицеры — обратился я к суду — мы только что оставили наших дорогих, близких, родных, наши семьи. Все наши мы­сли — там, с ними, мы мучаемся, но у нас есть сознание долга, дисциплина и мы ста­раемся скрывать наши чувства, а что можно требовать вот например с Соловьева?…» Я указал на одного из подсудимых, розовоще­кого маленького казачка, которому по виду нельзя было дать больше 17-и лет. «Чувства долга у него еще совершенно нет. а дисци­плина едва его коснулась и если вы спросите его почему он бежал, то я ничуть не буду удивлен, если он вам ответит: хочу домой к маме…» — Конечно и все судьи переживали то, о чем я говорил, но все же такой просту­пок нельзя было оставить совсем без нака­зания и поэтому было вынесено постановле­ние: «30 плетей и вернуть в часть». В то время я никак не мог предполагать, что в скором времени судьба сведет меня с Соло­вьевым при совсем других обстоятельствах.

Простояв некоторое время в Екатеринин­ской, нас двинули через Екатеринодар даль­ше. В Екатеринодаре мы пробыли всего пару дней и в первый же день В.М. Нефедов, вер­нувшись с прогулки по городу сказал мне: «Знаете, я здесь нашел своего старого знако­мого кубанского сотника Задорожного и по­лучил от него приглашение нас с вами навес­тить его сегодня вечерком». Я вначале отка­зывался, так как мне что-то нездоровилось, но он настаивал: «Ну! Что вы право. По­слушаем хорошую музыку, пение, немного встряхнемся!…» Пошли. Действительно бы­ли музыка, танцы, пение, но у меня болела голова и чувствовал я себя не важно. Тогда я совершенно не предполагал, какую колос­сальную роль сыграет это мимолетное зна­комство в моей судьбе.

В станице Ильской мы остановились окон­чательно, получив как общее задание — борьбу с зелеными, но через несколько дней получили и более конкретное задание. Возле станицы Славянской, около 3-ех тысяч ку­банцев, находившихся в лагерях Таманского отдела отказались идти на фронт и наша Донская Гвардейская бригада получила при­казание их «вразумить», пока они еще не успели присоединиться к зеленым, отряд ко­торых и довольно сильный, под командой кубанца сотника Пилюка находился побли­зости от лагеря. Мне было приказано с дву­мя орудиями занять позицию прямо против лагеря, где, окруженные нашей бригадой, численностью всего лишь в 400 человек, весь отряд непослушных был выстроен в несколь­ко рядов по линейке. Некоторое количество их было выпорото. Впечатление от этого ос­талось очень тяжелое. Когда мы «нажали» на отряд Пилюка, то он, зная великолепно местность, переправился через Кубань и ушел в горы через станицу Ильскую, где у нас оставался лишь обоз и вся канцелярия. Отступление зеленых было настолько спеш­но, что они, проходя через станицу, никого не тронули, но мы вернувшись, долго поте­шались над делопроизводителем, уверяя, что нам известно, что он с кассой сидел под кро­ватью, во время прохода зеленых.

В. ст. Нефедов заболел тифом, но хотел обязательно остаться при батарее, и лишь после долгих моих уговоров согласился вы­ехать в Новороссийск с вестовым. Расстались мы очень трогательно и очень надолго.

Наконец и нас двинули на Новороссийск и через пару дней получаю приказ: со взводом и 1-ой бригадой из Л. Гв. Казачьего и Л. Гв. Атаманского полков выступить в станицу Раевскую. В то же время узнаю, что «возник проект» погрузиться всем воинским частям для переправы в Крым с Таманского полу­острова (как это сделали в последнюю войну немцы, отступавшие с Кавказа, не смотря на то что и Новороссийск был в их руках), и нам было поручено произвести разведку можно ли туда пройти? В Раевскую мы при­шли под вечер, там получили приказ, что мой взвод и лейб-казаки остаются в станице, а Атаманский полк под командой ген. Хрипунова идет дальше, несмотря на поздний час. Приблизительно в 2 часа ночи — тревога, и мне приказано отойти назад и занять пози­цию вне Раевской. Лишь в 11 часов утра вы­яснилось в чем дело. Оказалось, что Атаман­ский полк был отрезан большими силами зеленых и ген. Хрипунов решил не пробиваться дальше, а повернув на север и, сделав большой круг, выйти на Тонельную. Следу­ет уточнить, что если ехать туда по дороге, а потом по шоссе, то приходиться сделать гро­мадный крюк. А с моей позиции с бугров мне видны не более, как в 4-ех верстах крыши домов Тонельной. Так как лошади приуста­ли, то я решил сократить путь по крайней мере в три раза и произведя предваритель­ную разведку местности мы пошли напрямик. Но не доезжая приблизительно одной версты до Тонельной нам пришлось преодолеть не­большое препятствие. Это было то самое укрепление (что впоследствии было подтверждено местными жителями), о котором мне когда довелось прочесть в какой-то газете: «около Новороссийска сделан «страшно» укрепленный плацдарм». На самом же деле этот «плацдарм» состоял из легкого прово­лочного заграждения, вроде того, что у нас делали для загона скота, и рядом маленький ровик глубиной меньше чем по пояс. Десяток моих ребят кирками и лопатами за 20 минут сделали вполне достаточную для прохода орудий дорогу и мы благополучно вошли в Тонельную. Опять мы идем на Новороссийск, но… не для погрузки, так как на утро я полу­чил приказание занять со взводом позицию сейчас же за Новороссийском, в направле­нии опять же на Раевскую.

Почти на въезде в Новороссийск есть вы­сокая ЖД насыпь, под которой я и стал и, вставив во взводе пор. Зеленского, поехал в Штаб узнать новости. Там — некоторая рас­терянность, но на мой вопрос «погрузят ли нам?» уверено отвечают; «конечно погру­зят». По моему возвращению, казаки, знав­шие что я ездил в Штаб, спрашивают меня о том же. Я твердо отвечаю: «Братцы, нас то, 1-ую Донскую Гвардейскую дивизию? Ну конечно, погрузят». Казаки улыбаются: «Ну! Тогда и подраться еще можно, пока наша очередь не придет». Я казакам никог­да не врал, если что-либо нельзя было ска­зать, о том, что меня спрашивали, я отвечал «не знаю», а поэтому казаки мне верили.

Над моей головой останавливается броне­поезд и выпускает «в белый свет» 2-3 сна­ряда. С моря доносится тяжелое уханье и где-то высоко пролетает несколько крупных снарядов. Мне не совсем понятно по чему стреляют? Не по воробьям же 20-тидьюмовыми снарядами?

Получаем приказ идти в порт, где собирает­ся вся наша дивизия, т.е. Л. Гв. Атаманский, Л. Гв. Казачий. 3-й Калмыцкий, 4-й Донской, 1-я и 2-я батареи. Начинает грузиться Л. Гв. Казачий полк, прощаются с лошадьми, взва­ливают седла на плечи и уходят. Беспризорные лошади уныло бродят между нами. А мы — ждем. Начинает темнеть. Я пристраи­ваюсь около броневика «Доброволец» и жду, когда же нас позовут на погрузку? Ночь проходит в полудремоте, под броневичком все же холодновато, и только часов в девять утра выясняется что нам судов для погрузки не хватило и мы должны идти по побережью на Туапсе. Орудия приказано бросить. Впереди двигаются черкесы полков­ника Улагая, за ними атаманцы, в хвосте ко­торых пристраиваюсь и я. Оглядываю своих казаков — их что-то маловато, нет и коман­дира батареи полк. Афанасьева. «А где же полковник?» — спрашиваю у казака. Он мнется: «не знаю». Поручик Зеленский по­дъезжает ко мне: «Он еще с вечера собирал казаков, чтобы сдаваться зеленым, предла­гал и мне, а я, зная вас, конечно, вам не пре­дложил. А с ним ушла половина, а может быть и больше казаков».

Двигаемся длинной колонной. В Новорос­сийске брошены броневики, орудия и даже пулеметы. Мы идем только с винтовками как бы на прогулку. Однако нужно проби­раться дальше. Впереди все виднее, но шоссе — местами узкое и обогнать колонну не всюду удается. Но вот вдали виднеется крас­ная фуражка ген. Дьякова, командира диви­зии, еще немного и я догоню голову колонны. Вдруг впереди затрещали выстрелы, затикал пулемет и вся конная масса черкесов в пани­ке ринулась назад. Не теряя времени ген. Хрипунов приказал всем спешиться и занять позиции на вершине горного отрога, отходящего от главного хребта и вдоль этого отрога, обходя его почти у оголенной вершины, где проходило шоссе, немного приподнятое на насыпь. За ней с нашей стороны была впади­на, в которой всем нам нашлось укрытие от огня зеленых, занявших позицию на другом таком же отроге, но сплошь покрытом лесом. Вскоре с моря раздалось 2-3 орудийных вы­стрела. Тут я заметил, что за нами следовал французский миноносец, который и стрелял по зеленым. Генерал Хрипунов, очевидно рассчитывая на поддержку с моря выскочил на хребет отрога, но тут же был скошен. Свершилось непоправимое, тяжело раненого, его пронесли мимо нас. Я убежден, что не будь он ранен, под его руководством, при поддержке миноносца, мы пробились бы че­рез заслон зеленых, так как их судя по вин­товочному огню было человек 300, самое большое — 400. А теперь единственный офицер, который мог бы распорядиться выбыл из строя. Что ж делать мне? Надо присое­диниться к какой-нибудь боеспособной части, но какой? Атаманцы потеряли командира, а кто его заменит? 4-й полк я мало знаю, ну, а калмыки? Им деваться некуда, они сами говорят, что у них «морда белогвардейская», да и их командира полковника Слюсарева, я знаю еще по Степному Походу — значит к ним. Розыскиваю Слюсарева: «Господин полковник, я остался без орудий и хотел бы присоединится к боевой части, разрешите за­числиться в ваш полк?» — «Да с удоволь­ствием, сколько у вас людей?» — «Человек тридцать вижу, а может быть найдется и больше». — «Великолепно, я вас зачислю отдельной сотней». Мы о чем-то говорим, дожидаясь распоряжений, как вдруг появля­ется откуда-то, мое непосредственное началь­ство ген. Упорников и спрашивает меня: «Что вы тут делаете?» — «Остался без ору­дий и хочу присоединиться к полку!» — «Ни в каком случае! Артиллеристы в Крыму — редкость, а вы их еще и в бой поведете, людей погубите, ни в каком слу­чае!»

Генерал вскоре уходит. Мы сидим в лож­бинке. В этом месте шоссе скрывает от нас море. Вдруг мы видим, как ген. Упорников, поднявшись на шоссе и сейчас же подхватив полы своей кавалерийской шинели, куда-то побежал. Мы переглянулись и Слюсарев го­ворит, я ясно помню его фразу: «Надо пос­мотреть, чтобы там чего либо не надурили бы!» и потребовав коня, быстро поехал в ту сторону. А я еще минут десять сижу с офи­церами, но все думаю, что же могло заста­вить Его Превосходительство так быстро двигаться, что генералам будто бы и не полагается. Потребовав коня, выезжаю на шоссе и вижу: против хребта занятого зе­леными стоит французский миноносец, на его мостике видна красная фуражка ген. Дьякова, от нашего берега только что ото­шла шлюпка с миноносца и в ней сидят ген. Упорников и полк. Слюсарев. Лодка идет несколько вкось вблизи от берега. Вот бросается в море какой-то конный, плывет на перерез лодке, хватается за борт и просит чтобы его также бы взяли в шлюпку. Матро­сы вначале попытались его оттолкнуть, но потом, очевидно по приказанию офицера, бывшего за рулем, его подобрали. Тут я его узнаю, это полковник Жиров Атаманского полка. Смотрю и ничего не понимаю, в чем же дело? Еду к Штабу, чтобы узнать. Из­дали вижу, сидит начальник Штаба, полков­ник Никитин рядом с ним адъютант, мой хороший знакомый. Полковник сидит на камне, охватив голову обоими руками, упе­рев локти в колени. Молчаливый штаб сидит на земле кругом. Я обращаюсь к полковни­ку: «Господин полковник, разрешите уз­нать, есть ли какие-нибудь приказания?» Он медленно поднимает голову: «Да что же вы? Мальчик? Не понимаете? Бросили, бе­жали…» и снова зажимает голову руками. Я ничего не понимаю. Подхожу к адъютанту: «Ну скажите, в чем же дело?» Адъютант, с трудом выдавливая слова, объясняет: «С французского миноносца прислали лодку с предложение координировать наши дейст­вия, в это время поднесли раненого ген. Хрипунова и тут же погрузили в лодку. Ген. Дьяков с вестовым тоже сели в лодку, уве­ряя, что его присутствие необходимо на этом совещании. А мы остались здесь ждать рас­поряжений. Вскоре шлюпка вернулась с ве­стовым ген. Дьякова, который вручил пол­ковнику записку от генерала. Полковник ее прочел и… случайно или же намеренно от­бросил в мою сторону, я ее тоже прочел, а полковник как сел на камень, так и сидит в том же положении. В записке было: «Де­ло проиграно, бросайте все, приезжайте, едем в Крым». Она пошла по рукам. Вестовой долго ожидавший ответа спросил: «Что прикажете передать Его Превосходительст­ву?» Полковник ответил короткой фразой, не очень лестной для генерала. Вестовой по­шел к лодке, а в это время подоспели ген. Упорников и полк. Слюсарев, и очевидно убедив французского офицера, что они тоже должны быть на совещании, сели в шлюп­ку… Вот и все!» закончил адъютант.

В моей голове все это как-то не вмещалось. Я отошел в сторону и сел на обочине шоссе. Как же так? Ведь еще слышна редкая пере­стрелка атаманцев, занимающих хребет по приказанию, ген. Хрипунова, а нас тут бро­сили и спасаются на миноносце? В Новорос­сийске ничего не было организовано для за­шиты и прикрытия порта для того, чтобы дать возможность планомерно и спокойно по­грузиться всем… А ведь грузились то «бара­нами» лишь бы перевести своих и спасти свою шкуру. Когда мы пошли сюда, по по­бережью, почему не было взято ни одного броневика из многочисленных брошенных, ни одного орудия и даже ни одного пулеме­та? На что рассчитывали? На прогулку? «Дело проиграно»…, а сколько молодых жизней положили свои головы за это дело? Верили в идею, верили в свое начальство…

Теперь веры уже нет! Но что же делать дальше, как жить? И для чего?… Как бы в ответ на мои мысли раздался выстрел и возглас: «Офицер застрелился!». Ну вот, думаю, уже начинается расплата за чью-то вину, кто-то проиграл, а платить приходится нам. Еще несколько офицеров покончило с собой. Сижу, глядя в одну точку. Полная апатия ко всему…

Но вот вдруг наступает перелом. Нельзя же так! Я вскакиваю, бегу к штабу и почти кричу «Нужно же что-то сделать! — и, об­ращаясь к полковнику Никитину повторяю — господин полковник, вам нужно что-то сделать!» Полковник медленно подымается, на лице его видно невыносимое страдание. Но взяв себя в руки он говорит обращаясь ко всем: «Кто хочет еще куда-либо уходить

— пускай соберутся здесь, через час, я их поведу».

Я собираю своих и через час мы отходим несколько назад на Новороссийск и начинаем подниматься по тропинке, заросшей кустар­ником в гору, кто-то говорит что это Свинцо­вый перевал. Тропинка очень крутая. Иду, держась за луку седла, но чувствую что за­дыхаюсь, наверно еще не совсем окреп после тифа. Наконец выходим на лысую вершину, отсюда хорошо виден Новороссийск и видно, что там что-то горит багровым пламенем. Накрапывает дождик, мы ждем некоторое время, чтобы подтянулись остальные и начи­наем спуск, покрытый кустарником и лесом. Тропинка крутая и трудно-проходимая. Сте­мнело настолько, что еле вижу круп преды­дущего коня, но я остаюсь сидеть на коне, уже все равно. Ветки хлещут по лицу, конь временами совсем садится на зад, в одном месте идет по какой-то осыпи, если он упа­дет, то или у него или у меня будут полома­ны ноги…

Наконец спуск кончен и мы круто повора­чиваем направо, теперь можно разобрать, что мы в ущелье с очень крутыми покрытыми лесом и кустарником скатами, но под ногами нечто похожее на дорогу. Некоторое время едем спокойно, но вдруг впереди раздаются выстрелы и мы останавливаемся.

© “Родимый Край” № 114 СЕНТЯБРЬ – ОКТЯБРЬ 1974 г.