Шипы и розы полковой жизни. — Самым неприятным занятием в полку для офицеров было поездки с казаками в ночной попас. Казаки охлюпкой (без седел) выезжали вечером на луг, где кони паслись всю ночь на подножном корму, а офицер с казаками коротали время у костра. Обстановка напоминала тургеневский «Бежин луг», но мне она совершенно не нравилась. Было очень неприятно просыпаться ранним утром на мокрой от росы траве и становилось уж совсем скверно, если за ночь уходили далеко казенные лошади и приходилось вместе с казаками отправляться на их поиски.
Но особенно я не любил попасы в осеннее время. Тогда вместо росы трава и ваша шинель покрывались белым инеем, а зубы выбивали частую барабанную дробь. Согласно Суворовской системы, попасы считались, прекрасным закаливанием здоровья, я не берусь спорить на эту тему, но скажу только в свое оправдание, что это стоило жизни прекрасному строевику юнкеру Кутепову, простудившемуся на попасе.
Второй неприятной службой являлось дежурство в Новочеркасской каторжной тюрьме. Гвардейская часть в угоду революционному времени превращалась в конвойную команду. Каторжная тюрьма находилась на окрайне города, на одиноко лежащем холме и поэтому, рабочими вечно распространялись по городу слухи, будто бы местные коммунисты собираются ночью освободить политических арестантов. Все это создавало нервную обстановку, казаки нервничали и стреляли при каждом подозрительном шуме, происходившем, в большинстве случаев от сорванного с крыши ветром железа или от простого завывания ветра в огромном здании тюрьмы. Стоявшие на часах часто стреляли по ближайшим окнам и обитатели камер нередко расплачивались ранениями и даже смертью за вздорные слухи, умышленно распускаемые по городу их же товарищами большевиками. Мне кажется, что если бы поменьше болтали глупостей, то было бы лучше и арестантам и казакам, их карауливших. Первые не отправлялись бы по лазаретам, а то и на кладбище, а вторые не стреляли бы зря по окнам.
Кроме указанных мною случаев, лагерная жизнь с занятиями, разводкой караулов в Новочеркасске, поездками на дачу и полковыми пирушками оставила у меня наилучшие воспоминания.
В конце лета Атаман Краснов устроил в Персияновке смотр Молодой Армии Всевеликого Войска Донского. Блестящему параду было суждено стать последним из тех, которые на протяжении многих лет восхищали всех в дни Российской Империи. Это историческое событие произошло 26 августа накануне выступления Молодой Донской Армии на фронт, когда Лейб-Казаки и Атаманцы неоднократно громили красных в Воронежской губернии, отбивая натиск лучших полков Льва Троцкого, разбивали их, как например под Грязями и участвовали во многих кровопролитных боях в центральной России.
На параде прекрасно обученные полки показали свое строевое учение, правильность и молниеносную быстроту аллюров, чем даже изумили такого требовательного и строгого генерала, каким был Краснов.
Любопытство привлекло в Персияновку многочисленных зрителей со всего Войска Донского. Возможно, что видя эту картину, они думали, что так будет и в будущем и все придет в надлежащий порядок.
Я был в конном строю Л. Гв. Казачьего полка и вдруг услышал между нежными переливами кавалерийских труб резкие удары барабана.
«Что это? Экзотический гонг оповещает нам начало парада?» — поинтересовался я у хорунжего Полякова.
«Да, что ты, Голубинцев, с ума спятил, что ли? Какой там гонг, это полковник Моллер привел на поле своих Финляндцев» — ответил Поляков, приподымаясь на седле, чтобы лучше посмотреть на гвардейскую пехоту.
Величественная картина выстроенной Молодой Армии вызывала восхищение многочисленных зрителей, столпившихся с открытыми от изумления ртами. Полки заполняли огромное пространство Персияновского поля внушительными линиями в 15 рядов. На правом фланге выделялись белыми портупеями гвардейская бригада, за гвардейской конной батареей стоял Калмыцкий конный полк, за ним 4-ый Донской и далее двенадцать казачьих полков, пешие пластунские батальоны и артиллерия. На правом фланге пластунов обращал внимание своим высоким ростом солдат и прекрасной выправкой Л. Гв. Финляндский полк. Серебрянные трубы хоров трубачей и оркестры были отделены от зрителей дежурной сотней Атаманского Конвоя. Таким образом, большая часть поля оставалась свободной для движения войск. Огромная картина, оправленная в бирюзовую рамку Персияновского поля, казалось, ожидала своего художника *). Радовалось сердце зрителей при взгляде на казаков. Они уже раз по своей вине пережили большевитское нашествие, и теперь, объединенные вокруг своего Атамана не хотели повторять свои ошибки, предпочитая умереть, чем отдать вторично на позор и на разграбление свои родные станицы. Летнее солнце освещало их смуглые лица, полные решимости защищать до конца родимый край.
Перед строем гарцевали на степных скакунах офицеры, напоминая своих отдаленных предков, царственных скифов, напитавших славянскую кровь своей удалью, презрением к смерти, стремлением к завоеваниям и владычеству.
Среди массы войск, сверкавшей серебром, золотом, синевой и пурпуром мелькали голубые фуражки неутомимых конвойцев, скакавших между войсками и любопытной толпой, чтобы не пропускать ее за пределы пространства, предназначенного для парада. В толпе — неописуемый энтузиазм. Дон любовался и… прощался со своей Молодой Армией, уходившей на фронты гражданской войны, опасности которой сознавал каждый казак. Все они знали и чувствовали, что на этот раз дело шло о Всевеликом Войске Донском, быть ли ему свободным казачеством, или пасть под натиском красной армии, потерять свои обычаи и дедовские традиции. Эти молодые полки были как бы последней надеждой казачества, последней каплей его крови.
В девять часов утра раздался конский топот и со всех концов поля можно было увидать генерала, скакавшего на рыжем коне к
*) От редакции. — Парад Молодой Донской Армии 26 авг. 1918 г. был изображен на большой картине маслинными красками художником С.А. Шишовым. Судьба картины неизвестна. По некоторым сведениям до последней войны она находилась в Донском Музее в Праге. Но как известно и Донской Музей и Донской Архив были переданы чехами Советской армии, когда ею была занята Прага. Возможно, что картина С.А. Шишова находится в Краеведческом Музее в Новочеркасске, но вряд ли она доступна для обозрения.
В эмиграции сохранились в ограниченном количестве лишь фотографии с картины.
выстроенным полкам. Все сразу узнали в нем Атамана. Забили барабаны, заиграли гвардейские флейты и трубы грянули Донской гимн. Затрепетали сердца присутствующих, развернулись георгиевские штандарты и прострелянные в боях знамена. Конные полки взяли на караул, блеснув на солнце клинками обнаженных шашек. В захватившем всех патриотическом порыве, я невольно почувствовал, что сегодня на мою долю выпало счастье пройти под сенью Георгиевского штандарта, с которым в 1814 году мой прадед победоносно вступил в Париж, а дед в 1878 году громил турок под Ловчей.
Атаман скакал впереди взвода своих голубых конвойцев, его сопровождал генерал Абрамов. Объехав наметом полки, Атаман с перначем в руке остановился посереди поля и пропустил мимо себя Армию, созданную его трудами. На деревянных трибунах находились члены Донского правительства и Круга с его председателем Харламовым. С поразительной точностью, все войска блистая оружием, выполнили все перестроения. На единый миг все смолкло перед их фронтом, а затем раздались плавные звуки «Свадебного марша».
В рядах Л. Гв. Казачьего полка я на рысях прошел перед Атаманом. В тот момент даже смерть не могла бы во мне убить энтузиазм и любовь к родному казачеству. Вслед за алыми Лейб-Казаками прошли на золотистых конях Атаманцы, за ними в желтых погонах Калмыцкий конный полк, потом промелькнули красные лампасы 4-го Донского каз. полка и замыкая торжественное шествие 1-ой Дивизии прошла легко и красиво полевым галопом 6-ая Донская Гвардейская батарея под командой полк. Упорникова. За 12-тью конными донскими полками, лихо печатая с носка прошел Л. Гв. Финляндский полк. По батальонно, при идеальном равнении штыков, пробежали церемониальным маршем донские пластуны, закончив последний парад армии Всевеликого Войска Донского.
В понедельник, на следующей неделе после смотра, Гвардейская бригада получила приказание выделить по одной сотне для участия на торжествах в Новочеркасске по случаю перенесения в Восковой Музей старых полковых знамен. От Лейб-казаков были назначены ес. Краснов, подъес. Агафонов, сот. Греков, хор. Ротов и я, что дало мне возможность присутствовать при церемонии перенесения из Собора донских регалий, созерцать седобородых дедов и принимать участие в параде.
На следующий день дежурный урядник доложил мне, что меня желает видеть какой-то военный, но без погон. Я приказал привести гостя на балкон, то был коренастый шатен в упрощенной гусарской форме. По всему было заметно, что он недавно приехал с Украины. Робко поздоровавшись с офицерами, он подошел ко мне и представился поручиком Изюмского гусарского полка Николаем Кавесниковым. Слегка заикаясь от смущения, он мне сообщил, что увидав меня вчера на параде, счел своим долгом навестить однополчанина. Я его угостил обедом с цымлянским вином и расспросил о судьбе офицеров нашего полка на Украине. Часть их, оказывается, собралась у Гетмана в 4-ом Конном полку, под командой подполк. М. А. Петухова, несколько человек погибло в Киеве при большевиках, а небольшая группа с ротм. Дубровенским сражалась в Добровольческой Армии. Не мало русских офицеров служило в штабе Гетмана, но Кавесникову не понравились украинские порядки и он возмущаясь поведением украинизировавших себя офицеров решил пробраться к рот. Дубровенскому в Добр. Армию.
От него я узнал о трагической гибели, при переходе советской границы нашего бывшего командира полка изюмских гусар князя Эристова. Со своими сестрами он был задержан на той же станции, где и мне пришлось пережить пару неприятных минут. Раньше прекрасно владея иностранными языками князь раздобыл бумаги румынского консула. Красногвардейцы вначале поверили этим дипломатическим «документам», и хотели уже их всех пропустить на Украину, но в последний момент нашли при обыске вещей в чемодане у одной из его сестер фотографию Эристова в военной форме. И князь Эристов со всеми сестрами был тут же расстрелян. Кроме того, в январе, при занятии Киева большевиками погибло много офицеров, в том числе и два изюмских гусара шт. рот. Курдюков и пор. барон Мелер Закомельский.
Вечером я провожал Кавесникова на вокзале и с его отъездом почувствовал на душе какую-то тяжесть. Этот изюмский гусар привязал меня опять какими-то невидимыми нитями к нашему полку. Хотя и в рассеянии, но офицеры его жили и доказывали своим присутствием, что полк еще не умер.
Понемногу оголились деревья в парке и осенний ветер кружил опавшие листья по опустевшим аллеям. В начале сентября ко мне приехал в отпуск кузен Аполлон Горбунов. Он возмужал, прекрасно выглядел прапорщиком донской артиллерии в широких шароварах с красными лампасами. Ему очень понравилась служба у казаков: «Какие люди!» — восторженно говорил он мне. И тут же с места в карьер посвятил меня в свои сердечные тайны, рассказав под секретом что потихоньку ухаживает за красавицей женой командира его батареи. Рассказывал о своих впечатлениях о последних боях под Азовым: — «Подумай только, мы все лето простояли под городом и ничего не могли сделать с остатками Таманской красной армии, засевшими в старой крепости, но когда донское командование попросило немцев помочь казакам и те двинули на Азов несколько своих батальонов, то большевики как только увидели немецкие каски, сдались без боя».
После мы поехали на дачу к Клокачевым и там прекрасно провели у них время. Аполлон весь вечер ухаживал за Аленушкой, а я томился в муках ревности и страдал около Лиды, за которой теперь стал сильно ухаживать атаманец хорунжий Козьмин. Веселой компанией мы гуляли по унылым дорожкам сада, катались на лодках, жгли костры из сухих листьев и флиртовали в залах с кузинами. Весь свой отпуск Аполлон провел у них и вместе с ними уехал в Новочеркасск.
28 сентября в день моего рождения была получена радостная новость о переводе Л. Гв. Казачьего полка из лагерей на зимние квартиры в Ростов. В моем бараке собрались однокашники по Гвардейской Школе и мы отпраздновали за бутылкой цымлянского мое 22-ухлетие и весть о переходе в Ростов. Да, что и говорить, может ли быть что-либо лучше и краше молодости!
1-го октября, в годовщину моего производства в офицеры, состоялось мое зачисление в кадр полка и я получил гвардейскую форму и стал называться гвардии хорунжим. Из всех прикомандированных к Л. Гв. Казачьему полку офицеров, один только корнет Говоров отказался от этой чести и подал рапорт о переводе в Добр. Армию, ссылаясь на формирование там Неженского гусарского дивизиона. Прощаясь со мной он сознался мне, что жизнь у Лейб Казаков не пришлась ему по душе: — «Конечно, полк бесспорно один из самых блестящих в гвардии, в том не может быть сомнений. Но я-то сам не казак, а Неженский гусар, свыкся на войне со своими офицерами и услышав о формировании родного полка, заболела моя душа! Нет, не могу здесь больше оставаться!» С его отъездом я потерял искреннего друга и советника.
Вскоре прибыл в полк, бежавший из Орла, мой двоюродный дядя есаул Александр Михайлович Нарышкин и сообщил мне много трагических новостей. Как и следовало ожидать, там усилился красный террор, начались аресты и расстрелы. Председатель Чека Рямо, бывший офицер, латышский стрелок, приказал расстрелять кадета Грибеля, сына командира Звенигородского пех. полка, приехавшего в Орел из Добр. Армии и пробудившего у нас желание бежать на юг. Многим офицерам пришлось скрываться от чекистов по деревням, так как офицеры не желавшие поступить в красную армию, расстреливались как «враги народа».
Но самым ужасным был его рассказ о смерти его брата Николая Мих. Нарышкина, ротмистра Татарского конного полка. В октябре прошлого года он поехал из Орла в Азербайджан на присоединение к полку и попал на Кавказ в самый разгар большевистской революции. На одной из станций, по дороге в Баку, солдаты окружив поезд потребовали у находившихся в нем офицеров выдачу оружия. Ротмистр Нарышкин отказался подчиниться этому требованию и приказал своему денщику, верному Ахмету застрелить его. Ахмет отказался, тогда Нарышкин обвинил его в измене. И вот Ахмет, со слезами выполнил последнюю волю своего господина. Невольно при этом рассказе мне припомнился Орел, номер в гостинице «Метрополь», возбужденное лицо дяди Коли и его верный всадник. Как бы предчувствуя свой роковой конец, дядя испытывал преданного татарина. Я хорошо помню ответ преданного Ахмета: «Никто тебя не тронет! Прикажи только, кого захочешь — убью!…» Что это злой рок или промысел Божий? Не понятны нам пути Твои, Господи!
Есаул А. М. Нарышкин, по старой привычке принял нестроевую команду и пользуясь свободным временем всегда, принимал деятельное участие в загулах с молодежью. Вообще «Наруха» принадлежал к полковым любимцам и умел веселиться как молодой хорунжий.
Вторым поразившим меня событием была смерть моего друга юнкера Кутепова. За два дня до своего производства в офицеры, он простудился на одном из осенних попасов и умер от воспаления легких. Все офицеры полка присутствовали на его похоронах в Новочеркасске, вестовой вел за катафалком покрытого черной попоной коня и взвод лейб-казаков провожал в конном строю своего любимого начальника до места его последнего упокоения. Хор полковых трубачей играл «Похоронный марш» Шопена. То были первые похороны в Лейб-Гвардии Казачьем полку, потом их было много, даже слишком много…
© “Родимый Край” № 116 МАЙ – ИЮНЬ 1975 г.
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: