Дела мои со скупкой золота шли неудачно и даже хуже, чем вначале. В Абиджане мною были недовольны и продолжали требовать невыполнимого: то-есть давай, мол, 100 килограммов золота, назначенные Барден, и никаких объяснений. Мои отношения с начальством из-за этого стали, конечно, натянутыми. Я сначала злился, а потом стал просто не обращать внимания на всевозможные придирки Абиджана. Но раз мое терпение лопнуло: начальство-инженер Леви прислал мне официальную телеграмму в которой выражал неудовольствие за недостаточность скупленной золотой продукции Верхней Вольта. Так как все было давно объяснено и переговорено, я в ответ такой же официальной телеграммой, потребовал расторжения контракта, тем более, что законный срок моей службы в Африке уже истек и я работал теперь по доброй воле. Ответа от Леви на свою телеграмму я не получил, но меня как-будто оставили в покое.
Мне давно уже передавали, что кто-то не терпит меня и за спиной делает всевозможные пакости. Я думаю, что неприязнь ко мне вообще началась с тех пор, как на одной из скупок золота в Гауа Барден, приехавший неизвестно для чего из Абиджана, предложил мне помочь в очистке золота продуванием. Минеральная пыль золотого песка оставалась на подложенном под блюдечком большом листе бумаги. Эту пыль, как и ту, которая падала на земляной пол, я заставлял собирать мягкой щеточкой в особую тарелочку. После рынка мой специалист — молодой леби Суфеле отмывал и извлекал из нее еще немного потерянного при продувании золота.
В противоположном углу бюро администратора Барден на скупке проделывал тоже, что и я, то-есть предварительную очистку золота. Но, когда подошел перерыв на завтрак, я заметил, что Барден отправляет собранную им золотоносную пыль к себе с одним из черных служащих.
Я крикнул писарю: «Тарелку с песком неси сюда».
«Как? Почему?» подскочил Барден.
«Потому, что в этом песке есть еще очень мелкое золото и оно ни мне, а тем более Вам не принадлежит».
«Да…», замялся Барден, «но оно потеряно не будет…».
Конечно, нет. Вот этим я и занимаюсь. По декрету Главного Губернаторства всеми операциями по скупке золота для Французского Государственного Банка имеют право заниматься только два человека: Болгарский и я»…
«Но я же возвращаюсь в Абиджан и, если вы не хотите считать подобную ерунду потерянным золотом, то я отдам ее там кому-нибудь, в порядке благотворительности… скажем, подарю в Красный Крест»…
Вазэй стоял рядом, слушая наш разговор и не вмешиваясь в него. Он смотрел на смутившегося Барден веселыми глазами…
«Не беспокойтесь: все, что надо, будет сделано мною самим, и так, как надо», и, отобрав тарелку с песком от черного писаря, унес ее к себе.
После отъезда Барден, я наблюдал как мои помощники отмывали золотоносную пыль. К нам подошел Вазэй. В тарелке, которую я отобрал от Барден, оказалось более трех граммов чистого золота!.. «Да»… многозначительно протянул администратор: «Вашему приятелю из Абиджана лучше не позволять очистку золота. Не даром он гордился тем, что отбывал воинскую повинность в водолазах… Сразу видно, какие мощные у него легкие!»…
Я продолжал свою работу в Леби. Больше всего мне приходилось теперь проводить времени в Гауа, где Вазэй назначал главные скупки золота. Результаты по-прежнему оставались неблестящими: килограммы составлялись очень медленно и туго. Да иначе и не могло быть: негритянки сдавали золото в незначительных количествах — в десятых и в сотых грамма. Куда тут было думать о цифрах Абиджана!
Счетоводство отнимало много времени. Я часто засиживался за отчетностями до 1-2-х часов ночи и уставал. Ночами над головой, на листах гофрированного железа, которые были положены в моем доме в виде потолка, временами происходила настоящая сарабанда: что-то довольно-грузное носилось наверху. Слышался сильный раздражающий писк, который моментами заглушался тяжелым шорохом и шипением. Мой повар Зага как-то прислушался и сказал: «Это большая змея охотится на крыс. Ее надо убить». Но кто занялся бы этим? Когда я заикнулся в администрации поста, мне улыбаясь, ответили: «Змея, ведь, вас не трогает, и занимается только крысами? Так и вы не занимайтесь ею: людей у нас свободных нет, а, чтобы уничтожить на вашем чердаке удава или, еще хуже, большую кобру, надо организовывать целую экспедицию»… Так змея и осталась на чердаке, ночные драмы продолжались, а к звукам нетрудно привыкнуть даже и в Африке!…
Было хуже с каким-то зверьком, который появился в одной из моих комнат. В земляном полу ее оказалась небольшая дырка. С каждым днем отверстие постепенно расширялось. И как-то уже ночью, с фонарем в руках, я заметил рядом с дыркой странное существо. Оно было размером с взрослую ящерицу и походило бы на нее, если бы на обеих оконечностях туловища не было раздутий яйцевидной формы, одинаковой величины. Разобрать, где была голова, где хвост, казалось невозможным. Зверь имел расцветку кожи боа, то-есть с пятнами коричневых, темных и светлых тонов. Я потихоньку удалился и позвал боя. Я передал ему ночную лампу, вооружил его хорошей палкой и велел рассмотреть зверька, но не убивать его, если он был безобидным. Немного спустя я услышал громкий испуганный крик боя. — Он выскочил из соседней комнаты… «Ты что?» спросил его. «О…о!» заорал тот и бросился вон. Пришел мой Зага и сообщил: «Твой зверь — очень опасное животное. Леби боятся его больше кобры. Они называют его двухголовой змеей. Зверь жалит, обыкновенно смертельно. Его сейчас-же надо убить»… Зага запнулся… «А иначе что?» поинтересовался я. Зага молчал. «Говори в чем дело»… Я настаивал. Зага как-то в сторону, понизив голос, признался: «Он всюду, где появляется, возвещает близкое неминуемое несчастье… Даже когда не убивает сам. Не веришь, спроси леби»…
Когда мы вошли в комнату, где был зверек, он еще держался у норки. Но, при первом движении моей палки, зверь с резвостью исчез в дырке. Несколько дней спустя на этом месте оказалась пара зверьков. Самца мы убили, самка же спаслась. Норку мы плотно забили и животные больше не тревожили меня. Но Зага мой задумчиво и сокрушенно покачивал головой.
У одного из докторов поста я выяснил, что убитый зверек является представителем особого рода саламандр. Он очень ядовит и, действительно, яд его опасен для жизни, как укус медянки. Хвост его позади нельзя отличить от головы — и по форме, и по размеру, но вблизи видно, что на нем существует большое жало, как у скорпиона. Отсюда и название: «змея с двумя головами».
Я тяготился все больше и больше своим пребыванием в Леби. Шел уже 1941 год. В делах по скупке золота был мертвый сезон. Ездить теперь по округу приходилось реже: администрация начала строго контролировать все мои деловые поездки и не совсем охотно выдавала бензин и прочее. Странно исчезли маленький инженер Фурнье, за ним полковник Буиссу, ряд знакомых а потом и Вазэй. Я стал чувствовать настоящее одиночество и полное равнодушие к себе, наметившееся еще раньше — во время неудачных военных событий во Франции. С моим «Нансеновским» паспортом, без прежних друзей — французов, мне надлежало стать внимательным и осторожным.
В ближайшие дни я получил подтверждение моих опасений: совершенно случайно, с крытой веранды моего дома, я увидел напротив, около квартиры доктора поста, его самого и одного из помощников начальника округа. Этот последний очень озабоченно разговаривал с доктором и видимо уговаривал его в чем-то, взглядывая иногда на мой дом, но не замечая меня. Потом они оба повернулись в мою сторону и, продолжая свой разговор, прямо пошли ко мне. Чувствуя что-то странное, я успел отойти за угол комнаты, где стояла моя большая кровать. Доктор и чиновник продолжали разговаривать все более и более оживленно и ускоряли шаги. Подойдя к моему дому, они, к удивлению, бесцеремонно, без всякого предупреждения, поднялись по ступенькам и направились внутрь комнаты, к кровати. Чиновник что-то говорил и оживленно жестикулировал. Подойдя к кровати, он сильно рванул кверху матрац, так что обнажил под ним поверхность рессор. Тут только пришедшие как-будто опешили, увидев меня… Не поздоровавшись и не объяснив причину своего грубого визита, они смутились и чуть ли не бегом бросились назад. Я молча наблюдал сцену и соображал…
Теперь стало ясно, что за мной следят и подозревают в чем-то. Что они могли искать под моим матрасом? Я перебирал все предположения и возможности, одно глупее другого, пока не вспомнил, что недели две-три тому назад, от Военных Курсов генерала Головина, на которые я записался не так давно, мне пришла, помимо писем, пачка разных пособий на военные темы. Среди последних оказалась практическая задача с фрагментами топографической карты, в горизонталях. Пакет в котором находились эти матерьялы, был неумело вскрыт цензурой, потом подклеен и перевязан шпагатом. Виду полученного пакета я сразу не придал особого значения, считая работу цензуры, даже грубой, нормальным явлением в военное время. Но мне показалось, что все белые служащие поста Гауа старались держаться еще дальше от меня. В это время, по приказу свыше, моя казенная камионетка была отобрана от меня и поставлена в гараж администрации. Такая мера походила на негласный арест.
Единственный дружественный мне в те дни в Гауа молодой администратор одолжил мне книгу, переведенную на французский язык: «В поисках золотых приисков Сибири». Ее написал англичанин Литлпэж, большой специалист по вопросам золотой промышленности. Он был приглашен в Советский Союз, по особому контракту с его правительством, для воссоздания золотой промышленности в Сибири. Она, ведь, была совершенно разрушена Гражданской войной.
Литлпэж, совершенно-незнакомый ни с русским языком, ни со страной, ни с ее народом, с невероятными усилиями и затруднениями начал выполнять поставленную ему задачу. Незаметно и неожиданно для себя самого, он сблизился, полюбил всей душой русский народ, до простого мужика включительно и его рабочие полюбили тоже, как своего человека. И вот, когда, благодаря его упорству, знаниям и жертвенной поддержке местным населением, были приведены в порядок и снова пущены в ход драги, ржавевшие на приисках Сибири еще с революции 1917 года, Литлпэж стал задыхаться от новых веяний. Они постепенно создали невыносимую атмосферу жизни и деятельности, дойдя и до него в глубине необъятной Сибири. И Литлпэжу, вопреки проснувшейся в нем глубокой любви и привязанности к России, пришлось, под давлением и не без чинимых ему затруднений, покидать нашу Страну. Можно было представить себе моральное состояние этого человека, почувствовавшего в первый раз в своей жизни незаслуженную обиду и понявшего значение слова «неблагодарность». Его вынужденный отъезд был жестоким для него ударом: все прожитые последние годы, непосильные труды, борьба из глуши Сибири со столичными авторитетами и т. д. — все это оказалось безжалостно и бездушно обесценено… Уже накануне окончательного отъезда из Петрограда, Литлпэж был награжден орденом Ленина. Это была его единственная награда за восстановление золотой промышленности в Сов. Союзе. Литлпэж принял ее, как оправдание и похвальную оценку своей деятельности. Подъезжая к границе в Брест-Литовске, он надел свой орден поверх пальто. Ему хотелось показать, что он выезжает из Советского Союза, как заслуженный человек, а не как иностранец, просто уезжающий «под давлением».
Но для него было полной неожиданностью и окончательным разочарованием, когда польский контролер, заметив орден Ленина, сказал ему негромко, указывая на награду: «Лучше снимите его»…
Значит, оставалось вычеркнуть из головы, что орден был пожалован ему, как доказательство его достоинства перед лицом всех, а не в силу неловкости принудительного его отъезда.
Читая эту интересную книгу, мне иногда приходило в голову, что и в моей колониальной карьере существовало раньше и в особенности теперь, в 1941 году, немало эпизодов, настроений и переживаний, сходных с воспоминаниями Литлпэж.
Штудируя материалы Курсов Головина, у меня вдруг упало сердце: «Кому это будет нужно? Ведь, война во Франции уже кончена!…» а затем мелькнула мысль: «да и любое из этих военных пособий, не говоря уже о топографической карте с тактической задачей, могут заставить подумать обо мне черт знает что!… Искали же что-то у меня под мартрацем неумелые защитники Отечества! Что они подозревают: что я шпион — немецкий, — английский — или советский?.. Но обо мне же есть подробные сведения еще с 1920 года, начиная с Министерства Колоний в Париже до архивов поста Гауа в Верхней Вольта!..
Так или иначе, выходит, что надо прервать ученье на Курсах Головина. Это — несвоевременно и, пожалуй, неосторожно!.. И, придя к подобному заключению, я сгреб все руководства и учебники в охапку и бросил их в сорное ведро. Утром, на следующий день, оно было опорожнено, как всегда, арестантами поста.
Дальше стало еще хуже: от меня отобрали моих обоих солдат-телохранителей а оставшиеся от аванса деньги и скупленное на последних рынках золото мне было предписано сдать на «временное» хранение администрации Гауа.
Чувствовалось, что так тянуться долго не может. Практически я был арестован в Гауа. И поэтому рано или поздно должно было что-то произойти.
***
В это время в пост прибыл новый начальник округа. Он почему-то сразу не понравился мне. Высокий, худой, с лицом лошадиного типа, он держался чрезвычайно сухо и лицо его никогда не озарялось улыбкой. По первым-же отрывкам разговоров и высказанных мыслей он создавал впечатление человека левых политических убеждений, а, может, и гораздо больше. Я рассказал ему о делах своей миссии, о полученных результатах и о настоящем моем положении в Гауа. Администратор ответил, что сейчас вопросы сельско-хозяйственного характера должны стоять выше работ на негритянских приисках и скупки золота. Из этого, в общем следовало, что дела моей миссии совершенно чужды ему и неинтересны.
Несколько дней спустя он пригласил меня к себе завтракать. Я был удивлен приглашением, но отказывать ему было мне неловко. За столом у нас завязался оживленный разговор на темы, связанные с недавней капитуляцией и оккупацией Франции. Я отвечал ему, как если бы со мной был кто-нибудь из прежних хороших бесхитростных друзей по Африке, то есть открыто, не подбирая слов. А к концу завтрака у нас стал разгораться настоящий спор, но уже политического характера. Спор стал переходить на щекотливые темы. Мне захотелось поскорее закончить его, так как хозяин начал уверять меня в том, что война кончается и что победы немцев грозят всем странам неизбежной катастрофой. Я сказал ему: «Конечно, это страшно, но настоящей, разрешающей смысл нашего существования войны еще не было. Она — впереди и еще не начиналась». «Как так? Что же это за настоящая ваша война?» язвительно спросил администратор. «Война» отвечал я, «о которой я упомянул, сможет и должна произойти только после окончательного сформирования двух идеологических блоков: коммунистического и антикоммунистического. В каждом из них окажутся и немцы, и французы и все их союзники… И победа коммунистического блока, если она случится, окажется ужасной для мыслящего человечества… В сравнении с нею все недавние победы немцев, страхи перед их могуществом и пр. покажутся ребяческими неприятностями Вы знаете, что фанатики давно готовятся к этой «настоящей» войне и недаром поют: «Это будет последний и решительный бой!»… Вот чего надо бояться! Будущее немцев не должно пугать нас».
На этом спор наш закончился. Хозяин мой был очень возбужден и что-то думал свое. Расстались мы довольно сухо.
Видя, что на поддержку моей деятельности местной администрацией мне рассчитывать нечего, я все же решил посетить некоторые месторождения золота и постараться подтолкнуть леби на их разработку. Администрация под разными предлогами удерживала меня в Гауа. От меня не ускользали ее ухищрения помешать мне, но все-таки я смог, покинуть пост и на велосипеде, с небольшой партией носильщиков, прибыть в деревню Комон.
Общая обстановка оставалась и здесь странной и непонятной: в посту Гауа меня бесспорно подозревали в чем-то, может быть, и побаивались. Если бы я имел дело с Галле, Венсан-Долор или кем-нибудь из моих прежних друзей, они дали бы мне понять или просто сказали бы в чем дело. Но теперешние люди относились ко мне, как к совершенно-чужому человеку и таили что-то про себя. Чего они опасались? Что я во время поездок мог перейти с деньгами и скупленным золотом к соседям — англичанам?
Или что я подниму восстание леби против французов? Или помогу англичанам и сторонникам де Голля в захвате страны? Все эти предположения казались такими глупыми, что мне было стыдно за Администрацию поста Гауа. Но что-то все-таки было: жители деревни, обычно являвшиеся сами в лагерь при появлении в нем европейца, куда-то исчезли; мои люди слушались меня как- то вяло. Какой-то полусумасшедший леби орал недалеко от лагеря часа два подряд и грозил мне кулаками… Добиться объяснений по этому поводу мне не удалось: солдат-конвоир и все люди молчали или отходили в сторону. На следующее утро я пошел пешком по негритянским приискам, к деревне Хемкоа. Жителей нигде не было видно, а на работы по золоту не чувствовалось даже и намека.
Огорченный и раздраженный таким положением, я несколько дней спустя решил возвращаться в пост и начинать там хлопоты об отъезде из Леби, куда угодно, но не оставаться в Гауа.
Выходя из одной деревни, я вскоре наткнулся на неприятный сюрприз: единственный деревянный мост на небольшой речке, ставшей многоводной и глубокой из-за начавшихся гроз, оказался совершенно разобранным. Пришлось с большим трудом и риском переправляться через эту речку вплавь, со всеми людьми и вещами. Оказалось, что мост совсем недавно был разобран по приказу начальника округа. С его стороны это было большим свинством, так как он отлично знал, что я ухожу из Гауа по службе и именно сюда, но ни о чем не предупредил меня. Значит, он, действительно, как я и подозревал, опасался нападения англичан Золотого Берега или леби своего же округа на Гауа. Ведь, он не мог приказать уничтожить переправу только для того, чтобы насолить мне!
Я вспомнил, как в одной из моих поездок в Бобо-Дьюлясо, мне встретился на дороге молодой европеец-велосипедист. Мы были уже немного знакомы. По его словам, будучи молодым австрийским доктором, он бежал от немцев и устроился во Французской Африке. Теперь наша встреча произошла в глуши безлюдного района около реки Бугуриба и я остановил камионетку, желая его предупредить, что одному и безоружному пересекать этот район не безопасно; я также предложил ему помочь чем-нибудь, если было надо. Но молодой человек отказался от всякой помощи, а на вопрос, куда он едет, ответил с меланхоличной улыбкой: «Меня перевели на службу в Бобо-Дьюлясо, но я уезжаю сейчас к англичанам… Я — как женщина, не люблю побежденных…» У него был еврейский тип. Это оправдывало его решение перейти на сторону не склонявшейся перед немцами Англии: петэновской новой администрации и ставленникам ее, молодой доктор не мог понравиться…
В конце-концов опасения администратора Гауа быть аттакованным со стороны единственной иностранной соседней колонии имели, может быть, свои основания. Ведь, генерал де Голль уже пытался с английской эскадрой овладеть Дакаром! В тот раз попытка де Голль кончилась полной неудачей, теперь?.. Война-то продолжается!
Но что-же представляет собой администратор Гауа? Настоящего возмущенного патриота Франции, то-есть сторонника маршала Петэна или… прячущего свою игру приверженца генерала де Голля, или?.. Я терялся в догадках.
Когда переправа через речку закончилась, я поручил караван носильщиков одному из своих людей и велел ему итти в Гауа кратчайшей дорогой. Сам-же, взяв с собой винтовку, сел на велосипед и нажимая на педали, понесся в Гауа. До поста было километров сорок но сил у меня было много, а страны я не боялся днем.
Часам к четырем дня я добрался до Гауа. Поднимаясь шагом на холм, где стояли дома Администрации, я увидел идущего мне навстречу доктора, — того самого, который с чиновником поста что-то искал под матрацем моей кровати. Он узнал меня и еще издали закричал: «Масса новостей для вас!… Немцы вторглись на Украину и уже около Киева!.. Советские войска разгромлены и сдаются тысячами и десятками тысяч… Видите, не лучше, чем было у нас!..» и, злорадно усмехнувшись, доктор пошел дальше.
Я не сразу пришел в себя. Как? Во время моего отсутствия открылась война между Германией и Советской Россией и сразу же произошло крупное поражение советской армии — советской, но русской по крови?… Немцы громят ее, она отступает и сдается… Что за ужас!
Переутомленный неприятностями последних дней и ездой на велосипеде под палящим солнцем, с головой как в тумане, я направился к своему дому, открыл его и стал искать пить. Но воды не оказалось. Тогда я нашел в буфете несколько бутылок красного вина и налил себе большой стакан, который выпил почти залпом, а за ним еще другой. Ведь, за сорок километров дороги, не выпил ни капли воды!
Потом я бережно поставил еще не разряженную винтовку в угол, сел на стул и осмотрелся. Все было на месте, как и до моего ухода в Комон. Единственный мой тяжелый багаж — железная кантина, наполненная книгами, бельем и пр.. стояла тут же. Ключи от нее были у меня в кармане. Таким образом оставалось только терпеливо поджидать носильщиков с походными вещами и провизией. Часа через два они должны были прибыть в пост.
В голове, не переставая, носились мысли о только что сказанном доктором и рисовались картины происходящего сейчас на Восточном фронте. Я задумался и совершенно забылся, сидя на стуле…
***
Сколько времени длилось это оцепенение, я не могу сказать. Я очнулся от похлопывания в ладони кем-то у входа на веранду дома. Думая, что пришел кто-нибудь из черных, я крикнул «Войдите!» и поднялся со стула. Но на пороге комнаты появился начальник округа… Я слегка поклонился ему и выжидательно, без слов, посмотрел на него. Он тоже молчал и, видимо, подбирал слова. В конце-концов, чувствуя что-то ненормальное, я коротко и сухо спросил: «В чем дело?»
Администратор потянулся рукой к боковому карманчику и вытянул оттуда маленький листик бумаги. Чиновник ответил: «Я должен произвести у Вас обыск»… «Как?» не поняв сразу этих слов, ответил я.
«Обыскать вас сейчас-же на дому»… нервно повторил он.
«Так вот оно что — все эти странности последних недель!…» пронеслось в моей голове. «Но почему?» спросил я начальника округа: «я имею право знать причину… Полиция и администрация Франции имеют обо мне сведения с 1924 года, а в Западной Французской Африке — с 1928-го. Что же вы хотите знать еще?»… Администратор не отвечал и только потоптывал ногой по полу. «И кто вам дал право на обыск?» продолжал я: «у вас есть на это какой-нибудь мандат или специальное предписание?
«Да», услышал я. Терпение мое быстро накалялось.
Начальник округа развернул бумажку и прочитал мне, как он пояснил, текст полученной телеграммы петэновского правительства. Он сводился к приказанию обыскать всех «белых» Русских. Я почувствовал нечто вроде пощечины, нанесенной со всего размаху мне и всем дорогим русским изгнанникам… И никто, никто теперь не подумал даже защитить их честь и самолюбие! Правда, они все бедные, не нужные Франции, как в 1914 году. Волей судьбы какому-то чиновнику теперь поручается своими пальцами и руками установить, роясь в вещах «белого» русского, его порядочность и безопасность.
Негодование накипало во мне; я сдерживал себя с большим трудом, не находя никакого выхода. Все будет так, как хочет этот администратор. Он давал в свое время присягу и теперь, что бы ни случилось и как бы ни случилось, поверят ему, а не мне.
Я собрался с духом и сказал ему: «Предупреждаю вас что, если вы обыщете меня я сейчас же после этого вышлю телеграмму в Главное Губернаторство, требуя немедленного моего возвращения в Францию». Начальник округа вместо ответа, равнодушно развел несколько раз неопределенно руками, продолжая потоптывать ногой по полу. Это взорвало меня. Я взглянул в угол, где стояла еще не разряженная винтовка и в голове пронеслось: «Господи, убереги меня!»…
«Мои вещи еще в пути. Здесь под рукой у меня только один этот железный сундук. Можете осмотреть его содержимое, если это так вас интересует». «Нет», криво улыбнувшись ответил чиновник.
Я открыл его, приподнял крышку и бросил ключи на стол. «Нет», криво улыбнувшись ответил чиновник: «Надо подождать моего помощника и вы обязаны присутствовать при обыске». «Что? Еще присутствовать при этой грязной операции? Нет, занимайтесь ею сами с вашим помощником!..» Меня душил гнев и наворачивались слезы. Чиновник настаивал: «Вы должны быть здесь и лично принимать участие в обыске». «Пошли вы к черту!…» в конце-концов сорвалось у меня: «все вы — дорогие друзья прошлого одни и те же, все без исключения!» «Кто же именно?» язвительно подбавил чиновники. «Все и в том числе вы — французы», громко бросил я ему в лицо. Я громко хлопнул дверью и пошел в соседнюю комнату. За мной несколько раз слышалось: «Вернитесь! Вы обязаны быть тут»… и каждый раз, со слезами на глазах от негодования, я кричал ему в ответ: «Убирайтесь к чертям!»
Продолжения дня и возвращения носильщиков я не помню. Прислуга поняла, что произошло что-то очень важное: они появлялись на цыпочках, говорили шопотом и не трогали меня. Помню только, что когда в доме все окончательно стихло, я сел за стол и составил текст телеграммы с прошением о немедленном расторжении контракта. Телеграмма пошла сейчас же. Отправив ее, я как-то сразу успокоился; теперь мне было все равно и безразлично.
Со следующего утра я взялся за приготовления к отъезду. Местная администрация уведомила меня, что начальник округа подал на меня рапорт резиденту Верхней Вольта. До получения от него ответа меня просили не выезжать из Гауа.
Немного погодя я был извещен что резидент прибудет сюда сам, чтобы лично на месте ознакомиться с происшедшим. Того же дня вечером мне дали знать, что резидент будет ждать меня утром в бюро начальника округа.
В назначенный час я прибыл туда и вошел в бюро, где уже сидел тучный резидент. Рядом с ним держался стоя администратор Гауа. Резидент стал говорить, что получил отчет о том, как я держал себя в день обыска и что это очень удивило его, так как о всех русских, работающих в Западной Французской Африке, он составил себе самое лучшее мнение. Он называл одну за другой фамилии. Я знал их всех, как и бесспорно положительные их качества. Резидент говорил тоном разочарованного дедушки и успел упомянуть несколько раз о том что, к сожалению, для меня он сделать ничего не может. Все время я слушал его молча и, наконец, его слова надоели мне. Тогда я спокойно, но очень уверенным голосом перебил его: «Вы меня вызвали и я явился. Но я пришел сюда не для того чтобы просить вас о прощении или каком-либо снисхождении, а для того, чтобы лично подтвердить вам, что упомянутый инцидент между мною и вашиp class=м начальником округа действительно произошел и что я, как уже и предупредил его, в тот же день отправил в Главное Губернаторство телеграмму о расторжении моего контракта. Дальнейшее же не интересует меня»… И слегка поклонившись Резиденту и не ожидая от него ответа, я круто повернулся и вышел из бюро…
Да и что я мог сделать иное? Черт побери! В конце-концов, и у нас беззащитных «Белых Русских» может быть самолюбие! Не наша вина, что уверенная в своих силах Франция оказалась разгромленной танковыми дивизиями Хитлера, а линия Мажино так просто ушла в плен! Искать теперь причину своих неудач или оправдание несчастий в ком-то или в чем-то в среде «белых» Русских было… я даже не находил этому имени! Ведь, только что сам Резидент хвалил всех без исключения «белых» Русских за их дисциплину, преданность Франции, деятельность и пр. Значит, в виде поощрения их будут так же обыскивать, как и меня? Где же логика? И Резидент, как и его чиновник, так и не сказали почему или за что было решено провести этот повальный обыск. А это они должны бы были сделать, хотя бы для того, чтобы смягчить немного обидный и унижающий характер такого решения.
Позже я узнал, что у моего товарища инженера-геолога Болгарского в Слоновом Берегу произошел такой же обыск. Он прошел без неприятностей: обыскивавший его чиновник был в очень дружественных отношениях с Болгарским, а главное, был воспитанным человеком. Он понимал заранее моральное состояние обыскиваемого, да еще без предупреждения только что хвалившим его представителем Администрации. Забавно оказалось то, что во время обыска чиновник нашел нужным отобрать у Болгарского и, в опечатанном состоянии, отправить по инстанции только книжку моих стихов «ПАМЯТЬ», изданную мною в Париже в 1938 году и незадолго до обыска подаренную мной Болгарскому.
Еще позже мне поведали, что на юге Франции «белые» Русские были собраны, вроде стада домашних животных, в определенном пункте, опять-таки без объяснения принудивших к этому причин. Это оторвало арестованных от семей и от работы. Власти, совершившие эту операцию начали отдавать себе отчет в собственном недомыслии только тогда, когда заметили на некоторых арестованных ленточки Почетного Легиона.
Вскоре из бюро Гауа пришла записка. В ней мне назначалось время для дачи показаний по поводу моего скандального обыска. Мое сообщение должно было быть официально зарегистрировано администрацией поста и дальше передано в Суд Бобо-Дьюляссо.
Данные мною показания кое-где не сходились со сведениями начальника округа. Так, из его слов выходило, что во время обыска я неоднократно посылал «к чертям» всех французов и самую Францию тогда, как я посылал туда только этого администратора, настаивавшего на моем присутствии при обыске. Подумав, я решил не оспаривать его слов: все равно поверят ему, а не мне. Лишь бы поскорей кончилась эта история и я выбрался в Дакар!
Когда дознание подходило к концу, я встал, опираясь на палку, и лицом к недавно — появившейся на стене бюро фотографии маршала Петэна, произнес: «Если мои слова, обращенные к начальнику округа, приняты, как оскорбление Франции, я приношу Вашей стране и маршалу Петэну мои извинения».
Вслед за этим я получил из Горной Дирекции Главного Губернаторства ответ на свою телеграмму о расторжении контракта. Меня убеждали ничего не предпринимать до возвращения в Дакар моего нового директора, который был где-то в отъезде. Но я своего решения не изменил и несколько дней спустя смог выехать окончательно из Гауа. Дело мое было уже передано в суд и по приезде в Бобо-Дьюляссо, я представился судье. По его просьбе я снова рассказал ему детали моего инцидента с администратором Гауа. Он улыбнулся, похлопал меня по руке и сказал: «Какая чушь все это дело, от начала и до конца! Никто тут Вас судить не будет. Вы потребовали расторжения контракта, в действительности истекшего давно тому назад. Лучшего при сложившихся обстоятельствах сделать вы не могли и поезжайте дальше!.. Не ломайте себе голову над происшедшим. Для вас оно должно уже быть прошлым…»
Я ехал до Бамако почтовым автомобилем, оттуда — поездом. Все в пути было знакомо мне: нескончаемая равнина, заросли девственной травы, деревушки с конусообразными соломенными крышами хат, редко разбросанные деревья, невысокие холмы с плоскими вершинами… Теперь, как в фильме, пущенном назад, передо мной уходили навсегда детали африканского пейзажа и по ним я проделывал в обратном порядке свое первое путешествие в 1928 году. Этот пейзаж казался тогда таким негостеприимным, жутким, волнующим воображение и нервы! А сейчас? Я раздумывал… С тех пор прошло добрых двенадцать лет, да каких! На фоне этого пейзажа было много хорошего, было и плохое. Одна работа, по 20 километров пешком в день, под палящим солнцем с утра и до вечера, часто в местах, где не ступала нога европейца… разные лишения, риск, опасности почти каждый день — разве это можно быстро рассказать и полностью выразить на бумаге? Понять и справедливо оценить такую деятельность были способны только те, кто сами соприкасались с подобной жизнью! «Апостолат», как-то определил мне ее при встрече в глуши один из любимых мною, католических миссионеров — отец Надаль. Да, верно: именно «апостолат», во имя науки, от имени Франции. Люди — и белые и черные — с уважением и по родственному относились к моей профессии и связанным с нею переживаниям… Все они, уже ставшие такими дорогими для меня — Гриньон, Буиссу, Малявуа, Галле, Бирвиль… Бома, Гомбеле, Бакари, Нор и прочие, и прочие!… Я ничего особенного не просил у них; они давали мне сами это «особенное», то есть душевную приязнь хорошее товарищество, поддержку. И разве мог я теперь оставаться в этой стране с такими типами, как сменивший недавно в Гауа прежних настоящих людей администратор?
А сама страна? Страна осталась та же: в общем, безразличная, еще чаще враждебная. Задержаться в ней надолго, пустить в ней корни навсегда казалось сейчас просто немыслимым — исключая, конечно, пример миссионеров, посвятивших свою жизнь служению Богу и заранее добровольно отдавших свое тело здешней земле…
И я сделал вывод: люди, представлявшие в данное время Францию, оказались несправедливыми, неблагодарными и черствыми. Страна же своим равнодушием вызывала такое же отношение и к себе. Осознав это ясно, на душе стало покойно, сгладилась недавняя обида. Я, как самый обыкновенный путешественник, теперь мысленно благодарил Бога за все эти прожитые благополучно двенадцать с лишним лет и за встреченных мною здесь людей. Прежние здешние люди и воспоминания о них оправдывали мое долголетнее пребывание в стране, рассеивали грусть отъезда и заслоняли образ теперешних хозяев страны…
***
В Горной Дирекции в Дакаре меня ни о чем не расспрашивали: начальство должно было быть осведомлено о моей истории в Гауа.
Мне вторично было предложено повременить с расторжением контракта и дождаться возвращения в Дакар моего директора из служебной поездки, но я поблагодарил за внимание и ответил: «Нет». Одновременно я подал прошение в Губернаторство об отправке меня во Францию при первой же возможности. Все отчетности о моих работах в Верхней Вольта были уже подготовлены в Гауа, накануне отъезда. Я сдал их и делать мне стало нечего.
Некоторое время спустя, Администрация заставила меня подписать особую бумагу о том что я добровольно, «на свой страх и риск», покидаю Африку и уезжаю во Францию. Война ведь, продолжалась!
После неудачной попытки генерала де Голля овладеть Дакаром, город оставался на осадном положении. В порту стоял мужественно оборонявшийся «Ришелье» и другие военные корабли, а также пассажирские пароходы. Часть этой флотилии получила более или менее серьезные повреждения от английской эскадры обстреливавшей Дакар.
В один из этих дней томительного ожидания отъезда я получил предписание прибыть для погрузки на пароход. Я очень просто распрощался со всеми служащими нашей Дирекции и отбыл на пароход. Он тронулся в путь только поздней ночью.
Утром оказалось что это были 5-6 пароходов, шедших, прижимаясь к берегу, в кильватерной колонне. Со стороны моря, прикрывая нас, держался миноносец. Спасательные пояса было приказано все время иметь под рукой. Тревоги давались по несколько раз в день. Так мы добрались до Казабланки. Там, в порту, стояла часть французской эскадры, покалеченной нападением союзников Франции, в особенности «Жан Барт». В городе на терассе одного из больших кафэ, я заметил незнакомые мне военные формы. Это были, как мне объяснили, члены какой-то комиссии, прибывшей от немецкого военного командования.
А дальше был Гибралтар. Подойдя к нему, вся колонна пароходов остановилась. Начались переговоры с английскими властями чтобы получить разрешение от них пройти через пролив и продолжать свой путь во Францию. Это длилось довольно долго. Настроение у пассажиров и у команды было напряженное. Видя то, что Союзники наделали в Казабланке и в Дакаре, от них можно было ожидать неприятностей и в этот раз. Наконец, мы узнали, что англичане по радио согласились пропустить нас в Средиземное море. Обвешенные спасательными поясами и собранные наверху около назначенных на случай нужды своих лодок, мы ждали снова. Вдруг сразу, со стороны Гибралтара, на горизонте, появилось, как по мановению волшебного жезла, много дымков: английская эскадра вышла из порта и мчалась на нас с поразительной быстротой.. Военные аэропланы несколько раз прошли очень низко над пароходами, разглядывая все, что имелось на палубах. Видимо, англичане проверяли, нет ли на них замаскированного вооружения…
Потом перед глазами прошел за бортом пейзаж недавнего Мерс-эль-Кебира. Наконец, продолжительная остановка в Алжире. Потом, и все время с надетыми спасательными поясами, продолжали путь на Марсель… Слухи и новости по радио, не переставая, передавали разные сведения. Самым волнующим из них было то, что немецкая подводная лодка, километрах в пятнадцати от нас, топит какой-то несчастный пассажирский пароход…
И вот Марсель. В ожидании бумаг для дальнейшего следования в Париж, то-есть в оккупированную зону, я бродил по городу и столкнулся с моим дорогим профессором «Гиббро».
Он рассказал мне о только-что пережитом периоде войны и о том, как пешком добрался сюда с севера, вдоль границы. Я же поведал ему все о себе. Он меня ни в чем не упрекнул. Как бы отвечая на собственные мысли, он добавил в раздумьи: «Вас осудить) трудно за то, что вы резко реагировали на обыск. Ваш администратор, видимо, не отличался ни воспитанием, ни легкостью мысли. А я всех вас — моих бывших учеников еще в Институте предупреждал, что в тропических странах вы европейски корректных людей встретите далеко не всегда. Но этот ваш корсиканец, может быть, просто пользовался случаем чтобы для себя или для своего начальства отделаться от вас… Может быть своим присутствием вы чем-то или в чем-то ему мешали»… загадочно закончил он.
«Гиббро» предложил помочь мне устроиться в свободной зоне, но я ответил что сейчас для меня главное — это положение моей матери и поэтому я еду в оккупированную зону. Действительно, я «потерял сердце» к моей Африке и решил, что покончил с нею навсегда. Я старался больше не думать об этом и поехал в Париж, а мой профессор — в Северную Африку.
(Конец)
© “Родимый Край” № 123 ИЮЛЬ-АВГУСТ 1976
(Вашего голоса не хватает)
Loading ...Читайте также: