РОДИМЫЙ КРАЙ — орган обще-казачьей мысли

В самом конце декабря 1915 года, нашу 5-ю Кавказскую казачью дивизию из Турции перебрасывали в Карс. Перевалив снежный массив Агридага через Ахтинский перевал у Алаш-Кертской долины, полки спустились к реке Аракс и «дым отечества так сладок и приятен» не по одним словам поэта. Он по­чувствовался здесь и в климате, и в природе, и в населении молоканских сел.

В Аракской долине не было снега и стояла сухая осенняя погода. За полтора года войны, мы впервые увидели здесь настоящих рус­ских бородатых крестьян, увидели русских баб и девушек в платочках — сильных креп­ких блондинок, — «кровь с молоком». «Дым отечества» ласково дохнул на нас богатст­вом, уютом и гостеприимством. Молокане сохранили здесь старинную крестьянскую Русь. Образцовое хозяйство, русские хаты. У них крупные откормленные лошади русской породы, парой в дышле большого фургона-мажары. Не только что в Турции, по ту сто­рону хребта, но и здесь, на российской сто­роне — местный курд и татарин, примитив­ною сохою, в упряжке осла и коровки, ковы­ряет землю для посева, а рядом с ним, моло­кане, упряжкою двух сильных лошадей в железном плуге — переворачивал-рыхлил ту же землю, которая сторицею оплачивала его труд.

Небольшая группа нас — хорунжих — по­сетила молельный дом. Приняли они нас хо­рошо. Мы сидели в большой хате на лавках и слушали чтение, а потом нравоучение их старшего проповедника. То, что он говорил молодежи, и, как вести себя — мы слышали в наших станицах от родителей, но белоку­рые краснощекие девицы, слушая его украд­кой бросали взгляды в нашу сторону.

На другой день, полки двинулись в Кагызману. Перевалив на русскую сторону, где всего было в изобилии, мы сразу забыли о лютой зиме в Турции, о полуголоде для ка­заков, безфуражье для лошадей и о всех невзгодах. Здесь не чувствовалась и война. Вот, только, идущие нам навстречу моло­канские транспорты, запряженные тройками крупных лошадей, везшие на фронт продук­ты из интендантства, говорили о войне.

Шоссированная дорога чуть поднимается вверх. Мы идем сплошными фруктовыми са­дами и незаметно входим в городок на воз­вышенности. Это Кагызман. С бравурными маршами хора полковых трубачей и с песня­ми в сотнях — наш 1-й Кавказский полк прошел его и разместился в казармах.

Вечером, небольшая группа молодых офи­церов приехала в единственную здесь гости­ницу. Мы уже заканчивали ужин с местным вином, как в столовую вошли два прапорщи­ка в серых исходных черкесках покроя ря­довых казаков и, не отдав нам воинского приветствия, заняли небольшой столик у противоположной стены. Шедший впереди, с узкими запорожскими усиками, как я заме­тил, бросил в нашу сторону презрительный взгляд, сел на стул, небрежно отбросившись на спинку. Его спутник был совершенно прост. Обоим было лет под 30. Они заказали пиво в бутылках. У первого, усатого, «на газах черкески» столбиком, нашиты две Ге­оргиевские ленточки. За нашим столиком прикомандированный к полку корнет Чума­ков, компанейский офицер, хороший певец и не дурак выпить. Он возмущается, — этот прапорщик не имеет права нашивать две ленточки, а должен, как положено, символически носить только одну. Мы его ус­покаиваем, но Чумаков сердится, встает, бы­стро подходит к ним и резко говорит:

— Я — корнет Чумаков, вольноопределяющийся, в осажденной крепости Порт-Артур награжден четырьмя Георгиевскими креста­ми и ношу на газах черкески только одну ленточку. Вы, прапорщик, не имеете права носить две ленточки.

Строго говоря, Чумакова это абсолютно не касалось.

Объяснения начинают принимать резкую форму. Быстро подхожу к их столику, беру Чумакова под руку и прошу вернуться к своим офицерам. Когда я подошел к ним — оба прапорщика встали.

— Кто вы такой? — обращаюсь к усатому.

— Я командир сотни 3-го Линейного полка прапорщик Сорокин, а это мой младший офицер. Мы пришли сюда посидеть в хоро­шей обстановке, а этот офицер, видимо, не казак, стал учить меня.

***

После февральской революции 1917 года нашу дивизию перебросили из-под Карса в Финляндию. Здесь застал нас большевицкий переворот. В нашем полку он произошел со­вершение безболезненно.

Наступила зима — сухая, тихая. По лет­нему одетый в черкеску, в мелких галошах сверх чевяк — я быстро шагал по тротуару, спеша куда-то. Впереди меня шел медленно совершенно незнакомый мне офицер. Темно-серая черкеска облегала его тонкую талию. Дорогой работы кавказская шашка с позоло­той. Такие шашки имели в старину только благородные кабардинские и чержесские кня­зья и уздени.

«Кто он?» — думаю, приближаясь к не­му. Равняясь с ним, вижу погон сотника 3-го линейного полка. Лицо мне незнакомое. Ус­лышав шаги, он повернул голову в мою сто­рону, улыбнулся и произнес запросто тоном «старшего в чине»:

— Здравствуйте, подъесаул.

Лицо у него сухое, смуглое, чуть с рябин­ками. Глаза смеющиеся, словно он «все зна­ет». Видя мое недоумение, он сказал с улыб­кой:

— Не узнаете?… Сорокин. Помните Кагызман 1915 года?

И я вспомнил скандальный случай с кор­нетом Чумаковым. Но теперь сотник Соро­кин совершенно не был похож на того «серо­го» прапорщика. Тонкие усы спускались вниз, как у молодого запорожского казака. Это был стройный, подтянутый, щегольский офицер.

Он сказал, что прибыл из Петрограда, где состоит в Союзе трудового казачества — по­дотделе совета солдатских и рабочих депута­тов в Петрограде. Теперь он едет на Кубань.

Союз трудового казачества хорошо был нам известен. Он работал против Союза ка­зачьих Войск в Петрограде, председателем которого был войсковой старшина Дутов, бу­дущий Атаман Оренбургского войска. Мне с Сорокиным говорить было не о чем. Для при­личия спросил:

— За чем же вы едете на Кубань?

— Там предстоит мне большая работа… и вы об этом потом узнаете, — спокойно закон­чил он наш разговор.

Полки нашей дивизии вернулись на Ку­бань в конце декабря 1917 года в полном порядке со своим оружием, пройдя всю Рос­сию, где уже два месяца была советская власть. На узловой железнодорожной станции Кавказская, эшелоны полка встретили тол­пы полупьяных солдат. Оказывается, в ху­торе Романовском (теперь город Кропоткин) частями 39-ой пехотной див., вернувшейся с турецкого фронта, был разграблен и подож­жен винокуренный завод. Дивизия заняла железнодорожные узлы — Армавир, Кав­казскую и Тихорецкую, учредили в них во­енно-революционные трибуналы и признали советскую власть.

После рождественских каникул, приказом Кубанского войскового Атамана полковник Филимонова, были демобилизованы казаки старших присяг и полки пополнялись моло­дыми казаками. 39-я пехотная дивизия в самом начале 1918 года перешла в наступле­ние на Екатеринодар со стороны Кавказской и Тихорецкой. Все станицы на восток от этих станций, сохранили свое казачье само­управление, но были отрезаны от войскового правительства в Екатеринодаре и потеряли с ним всякую связь. Чтобы узнать, что де­лается вне нашего полка в станице Кавказ­ской, я в «маскараде солдата» на линейке с пленным турком, работавшим у отца, вы­ехал в Романовскую, чтобы на вокзале, может быть, купить газеты. Оставив турка у черно­го выхода с линейкой, вошел в 3-й класс. Короткий поезд с пульмановскими вагонами шумно подошел к вокзалу и круто остано­вился.

— Что это? — спрашиваю кого-то.

— Прибыл главнокомандующий красной армии тов. Сорокин, — ответили мне.

Этот ответ удивил и испугал меня. Я могу быть познан и тогда — что? Надо немед­ленно удирать. Скорым шагом спешу по длинному широкому коридору к выходу, где стоит моя линейка, и вижу — навстречу мне идет Сорокин. Я его сразу же узнал. Он в той же черкеске и с тем же дорогим кавказ­ским холодным оружием, с которым я видел его в Финляндии, но, конечно, теперь без погон. Надвинув потертую шапчонку на гла­за, скорым шагом спешу к дверям, чтобы не попасться на глаза главнокомандующему красной армии. Но он меня опознал, оста­новился и произнес:

— Здравствуйте. Что вы здесь делаете? — спросил он спокойным тихим голосом, но руки не подал.

— Приехал купить газеты, — ответил я ему также тихо.

— Пройдемте со мною в телеграфное отде­ление… мне надо дать распоряжение, — предложил он.

Только что мы вошли в телеграф, как в комнату быстро вломился некто в солдат­ской шинели на полураспашку, с ремнями накрест погруди и с револьвером в кобуре на животе.

— Здравствуйте товарищ Сорокин! — громко, радостно выкрикнул он. — Очень рад вас видеть. Я есть начальник каратель­ного отряда Гулькекичи-Кавказская для ис­требления буржуев, Сережка-портной, так меня здесь называют.

Выкрикивая это, он посмотрел на меня изучающим взглядом. О нем я уже слышал в своей станице, как он грабил наших тавричан…

— Я даже заказал себе специальную пе­чать с надписью: «Смерть буржуям!» — и в доказательство этого, быстро вынул из кармана шинели печать, сткунул ею по чи­стому листу бумаги и показал отпечаток Со­рокину.

Смотрю на Сорокина. Лицо его сильно пе­ременилось после нашей последней встречи в Финляндии. Он похудел и лицо его выгля­дело очень усталым. Небольшие глаза в бы­лом самоуверенные, глубоко ввалились в орбиты. Навязчивый доклад «Сережки-порт­ного» явно ему не понравился и, как мне показалось, — он его видел впервые.

— Вот что, товарищ… мне сейчас некогда… я должен дать распоряжение по телеграфу, поэтому, я вас отпускаю от себя, — довольно строго, как приказ, произнес Сорокин и тот вышел. (Через месяц, этот «Сережка-порт­ной» лично убил моего отца). Я не знал, что мне делать? Надо уходить от Сорокина, но как же это сделать? Он может меня аресто­вать, так как мы формируем 1-й Кавказский полк из молодых казаков для помощи вой­сковому Атаману в Екатеринодаре, претив которого он ведет войну.

Сорокин пожаловался мне, что у него нет грамотных офицеров и, сделав паузу, также тихо сказал:

— Можете ли вы поступить в мой штаб?

Этого я, конечно, не ожидал и невольно опустил голову, а потом, посмотрел ему в глаза и смущенно произнес:

— Нет, не могу… и прошу вас меня понять.

Он задумался и все так же тихо произнес:

— Да… я вас понимаю… и отпускаю…

Не может быть сомнения, что Сорокин мог меня арестовать и заставить работать в его красном штабе. Но в данном случае, в нем сказалась его интеллигентность, и, возмож­но, и сознание, что он сам, кубанский офи­цер, делает насилие над своей же Кубанью. Главное же, как я думаю, была благодар­ность, что я удержал от скандала с ним кор­нета Чумакова в Кагызмане в декабре 1915 года.

Таковы были мои три встречи с Сороки­ным, от прапорщика 1915 года до главноко­мандующего Северо-кавказской красной ар­мии в 1918 году. Больше я его не видел. Мы были на разных полюсах гражданской войны.

***

Сорокин окончил в Екатеринодаре войско­вую военно-фельдшерскую школу. В нее принимались казачьи мальчики 13-15 лет по конкурсному экзамену. Курс — 4 года. Пре­подавались науки медицинские и общеобра­зовательные… Это был военный пансион, с дисциплиной и военной фермой одежды.

Бывший областной врач Кубанского каза­чьего Войска, действительный статский со­ветник, т. е. врач в генеральском чине, С.М. Машенко, в журнале «Кубанское Казачес­тво», выходившем в Париже в 30-х годах, бывший инспектор классов этой школы, на­писал о Сорокине:

«Хорошо помню его учеником. Это был шустрый, подвижной мальчик, с хорошими способностями, но не отличавшийся особым прилежанием. Учился он удовлетворительно и поведения был, хотя и резвого, но при­личного. Еще тогда он отличался склоннос­тью к приключениям, подвигам, авантюрам.

За его воинственность, товарищи прозвали его «Паном Володыевским» (герой романа Генриха Сенкевича).

По окончании школы, Сорокин отбывал действительную службу в пластунском баталионе фельдшером, ушедшем на Кавказский фронт по объявлении войны. В 1915 году, Сорокин поступает во 2-ю Тифлисскую шко­лу прапорщиков, по окончании которой, вы­ходит в 3-й Линейный полк нашего войска. Здесь его застала революция. Я встретился с ним в Екатеринодаре, весной 1918 года, когда в город пришли «первые большевики». Он отнесся ко мне с почтением и через него, мне удалось тогда предотвратить не одно злодея­ние большевиков. Мне казалось, что он уже тогда начинал понимать свою ошибку, всю гибельность своей деятельности для родного Войска. Поэтому, должно быть, он и старал­ся заглушить свой душевный разлад куте­жами. Однажды, во время одной попойки, он застрелил видного большевика». («Ку­банское Казачество», № 3).

На войну 1914 года на Кавказский фронт Сорокин выступил как классный фельдшер при одном из пластунских баталионов Ку­банского Войска и, видимо, достойно был награжден двумя Георгиевскими крестами, чем явно гордился.

Классные фельдшера служили при полков­ых околотках и подчинялись только полковым врачам. Они носили погоны «вольно­определяющихся» и офицеры по уставу дол­жны были их называть на «Вы». Они были хорошо воински воспитаны, полуинтелигентны и дослуживались до военного чиновника, именовавшимся «Его благородие».

Но это ему, видимо, было мало и он посту­пил в школу прапорщиков. По слухам от его однополчан — на отдыхе под Карсом нашей дивизии осенью 1916 года, — у него были скандалы с офицерами своего полка и с самим командиром, полковником Кучеровым. Возможно, что это его обозлило, и он, после февральской революции сделал ставку на большевиков.

Генерал Деникин в «Очерках русской сму­ты» (том 3, стр. 192) пишет:

«Во всяком случае, весь план свидетель­ствует о большой смелости и искусстве, не знаю чьих — Сорокина иль его штаба. Но, если вообще, идейное руководство в страте­гии и тактике, за время Северо-Кавказской войны принадлежит самому Сорокину, — то в лице фельдшера-самородка советская Рос­сия потеряла крупного военачальника». Внизу, в примечании, написано: «Убит в октябре 1918 года большевиками в Ставро­поле».

В Закубанье, у станиц Михайловской на р. Чамлык и Курганной на р. Лаба, в ночь на 1 октября 1918 года, Сорокин умело и секрет­но снял с позиции сильную Таманскую ар­мию, посадил части на подводы и перекинул ее за реку Уруп, заняв позиции западнее станиц Урупская и Бесскорбная. Штаб нашей 1-й Конной дивизии обнаружил это только утром 1 октября. Шесть полков дивизии, переменным аллюром прейдя за весь день 50-60 верст, обнаружили позиции красных на высоких буграх реки Урупа, только на второй день. Это можно прочитать в книге генерала Врангеля «Белое дело» (том 5, стр. 92-93).

Тщеславный и властолюбивый — Сорокин стал «блудным сыном Кубани», сознательно перейдя в стан красных еще в Петрограде. Нет сомнения, что он мечтал об «атаманской булаве Кубанского Войска», которую воз­можно было получить в те смутные годы, и только, от красных. «Он был не за Ленина и не за генерала Деникина, у него было свое на уме», — говорил мне его родной брат в станице Петропавловской, помощник станич­ного атамана, и некоторые старики, когда наш Корниловский полк стоял на отдыхе в этой станице и мне, по службе, пришлось бывать в станичном правлении.

Генерал Деникин, в томе 3, ст. 228, пишет: «Опасаясь расправы со стороны третируе­мых им и недоверяющих ему большевицких главарей — Сорокин задумал устроить пере­ворот, с целью захватить в свои руки вер­ховную власть. 13 октября, он арестовал председателя и членов центрального исполни­тельного комитета Кавказской республики — Рубина, Дунаевского, Крайнего, Власова и Рожанского, которые были расстреляны в тот же день, в Пятигорске». Но — «На съезде советов и представителей фронта, по­становили: объявить Сорокина вне закона, как изменника революции и доставить его в Невинномысскую живым или мертвым для всенародного суда. Не найдя поддержки в армии, Сорокин бежал из Пятигорска в на­правлении Ставрополя. 17 октября был пой­ман одним из Таманских полков возле горо­да, привезен в ставропольскую тюрьму и там убит во время допроса командиром 3-го Таманского красного полка, Висленко» ст. 229).

После очищения Ставрополя от красных 7 ноября 1918 года, мне попалась в руки красная газета, в которой вкратце описан самосуд над Сорокиным и выкрик Висленко, который увидел у Сорокина, в его предсмер­тные секунды — «оскал зубов, белогвардей­ского офицера…» Возможно, Висленко был прав.

Полковник Ф. Елисеев

© “Родимый Край” № 107 — ИЮЛЬ-АВГУСТ 1973 г.